Владимир Федорович Тендряков родился в 1923 году в деревне Макаровская, Вологодской области.
По окончании средней школы ушел на фронт; принимал участие в боях за Сталинград, за освобождение Харькова.
С 1946 по 1951 год Тендряков учился в Литературном институте имени Горького. Здесь он был принят в члены КПСС.
Его первый рассказ "Дела моего взвода", основанный на фронтовых впечатлениях, был опубликован в 1947 году в альманахе "Молодая гвардия".
После окончания института Владимир Тендряков сотрудничал в журнале "Огонек", где поместил свои очерки о колхозной деревне и рыбаках Каспия. Позднее на страницах журнала "Новый мир" появляются его очерки "Падение Ивана Чупрова" (1953), "Ненастье" (1954) и повесть "Не ко двору" (1954).
Повесть "Среди лесов" была впервые напечатана в 1953 году в альманахе "Год тридцать шестой".
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 22
Примечания 33
Владимир Тендряков
СРЕДИ ЛЕСОВ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
В лесах у деревни Лобовище, в тенистых, сырых местах, под прелыми листьями растут семейками крепкие грузди. Только что сорванные, они попахивают лежалой малиной.
От лесов отделяет деревню неглубокая, с солнечным песчаным дном река Важенка.
И когда среди лета в верховьях несколько дней подряд льют июльские грозовые ливни, Важенка заливает луга не весенней мутной, глинистой водой, а дождевой, прозрачной. На залитых лугах освещенные солнцем ромашки кажутся сквозь воду не белыми, а янтарными, и вместо бабочек, пчел, жуков мелькает среди них резвая рыбья молодь.
…Почти десять лет назад уехал отсюда Василий Роднев. Помнится, легким вышло тогда прощание. Мать по привычке всплакнула, а соседские девчата пригрозили: "Смотри, не очень-то на городских заглядывайся…" Так и уехал, едва успев бросить последний взгляд на низенькие под темным тесом лобовищенские избы. Да и что оглядываться? Впереди - город, впереди - институт!..
Легко уехал Василий, но труден и долог был обратный путь в родные места.
Началась война. Роднева, только что закончившего первый курс, направили в военное училище. Затем фронт, первое ранение, госпиталь, снова фронт…
Весна 1945 года застала его в маленьком немецком городке. По утрам заспанные бюргерши раскладывали на подоконниках полосатые матрацы. Они заискивающе низко кланялись Родневу в спину: "Гутен морген, герр капитан". А "герр капитан", глядя на матрацы, с тоской думал: "Не похоже… Не по-нашему…" В такое-то утро в Лобовище колхозный конюх Федот Неспанов выводит к реке лошадей, стоит, лениво жмурится на сверкающую воду, посвистывает. Тут-то и вспоминались Родневу и грузди, пахнущие малиной, и янтарные ромашки на залитых лугах…
В конце 1946 года его демобилизовали.
Бывший заместитель командира батальона по политчасти, капитан запаса Роднев снова пришел в институт, сел за учебники, принялся старательно высчитывать количество протеина и клетчатки в сене, скошенном на поемных лугах…
Но весной, когда в городских скверах из-под утоптанного снега кое-где выглядывала черная земля, пахнущая чем-то близким, деревенским, Роднева начало тревожить старое ранение. Он пролежал в больнице все лето, осень, поднялся только в середине, зимы, вернулся в институт, сел за учебники, но опять пришла весна… На этот раз обошлось, в больницу не положили, но доктора сказали: "Поезжай в деревню".
У него во всех концах страны были друзья по батальону. В письмах они звали его и в Белоруссию, и на Кавказ, и в какой-то малоизвестный вологодский городишко Грязовец. Но он поехал на родину, в Лобовище, хотя никто его сюда не звал - отец умер еще до войны, мать жила в Молотове у старшего сына, нянчила внуков. Из всей родни оставалась в деревне тетка - существо не из веселых, - которая даже о радостных событиях обычно рассказывала плачущим голосом. Она сразу сообщила, что в колхозе после смерти председателя Шутихина порядка "ни на макову крупиночку", что за последние годы хозяйство как ветром повыдуло, что, "кабы не усадебка", ей, с ее болезнями, на одних трудоднях не прожить…
Когда Роднев впервые вошел в правление лобовищенского колхоза имени Степана Разина, его встретили приглушенный визг и смех. Высокий рыжий парень, растопырив чуть ли не во всю стену длинные руки, жал табунок девчат и дурашливо пел:
Ягодинки мои,
Землянички спелые…
Девчата таскали парня за чуб и, задыхаясь от смеха, повторяли:
- Уйди, Дмитрий, уйди!.. От крапива!..
Увидев незнакомого человека, они вырвались и, пряча раскрасневшиеся лица, толкаясь, выскочили из правления.
Парень, стараясь под развязной веселостью скрыть смущение, произнес:
- Старые счеты сводил…
- Мне председателя нужно видеть.
Парень замялся, повел плечами, но вдруг выпрямился, подтянулся, легким шагом подошел к столу.
- Я вас слушаю, - произнес он холодно. - Председатель колхоза имени Степана Разина Спевкин… Прошу садиться. По какому делу?
- Что ж, познакомимся. Роднев.
- Кажись, Настасье Петровне родня?
Но Роднев, словно не слыша, продолжал:
- Пришел просить: примите в колхоз.
Спевкин внимательно оглядел посетителя - от городских полуботинок до галстука - и вздохнул:
- У нас, пожалуй, подходящей работы не найдется. Вам бы лучше в район.
- К вам пришел…
- Счетоводом ежели, так у нас есть счетовод.
Роднев вынул из кармана справку института (хоть и не диплом с государственным гербом на обложке, но все же солидный документ), протянул Спевкину. Тот, озабоченно нахмурясь, стал читать, что Василий Матвеевич Роднев окончил четыре курса зоотехнического факультета.
- Должен вам сказать напрямоту - не понравится у нас… Такой колхоз, что больше не к нам, а от нас идут… А может, на мое место желаете? С полным удовольствием. Я сам считаю - по ошибке выбран.
- Как так по ошибке?
- Очень просто. Пришел из армии, хотел в другое место устроиться, а тут мать… Плачет, не отпускает: "Пять лет тебя не видела, на кого меня покинуть хочешь? Ужо женишься - наживемся врозь…" Ну, стал работать в колхозе, сперва звеньевым, потом бригадиром, а бригада моя - одни девчата, что ни скажи, из кожи вон лезут, рады угодить. Ну, выходит, моя бригада лучшая, я - лучший бригадир, значит, становись, Спевкин, в председатели. Здесь привычка такая - что ни год, новый председатель. Меняют, как цыган худобу. Скоро и меня сменят, вы подвернетесь - вас поставят… Дело не трудное: общее собрание - и милости просим…
- Ты на войне был?
- Хм! Всю Украину, пол-Европы на машине изъездил. Военный шофер я по специальности, а в председателях по недоразумению…
- Ты получал на фронте от матери письма?
- П-получал, - не сразу ответил Спевкин на неожиданный вопрос.
- И что тебе писали?
- Ну что писали? Живут да здравствуют, поклоны шлют.
- А как живут, не рассказывали?
- Да особенно не хвалились.
- А ты, когда читал, не думал: мол, жив останусь, погоны сниму, приеду, другие фронтовики вернутся - у них ведь тоже сердце по дому за войну изболится, - расшевелим Лобовище, оживет деревня? Не думал… А я думал и этой минуты всю войну ждал. А кончилась война, я, может быть, ради этой минуты учиться пошел. Вот она, пришла: сидит напротив бывший фронтовик и с веселой усмешечкой песню поет: "У нас плохо, у нас нехорошо, председателей меняем, я случайный человек…" Да-а!.. Скажи-ка лучше: покосы около Медвежьей Канители не затянуло кустарником?
- Косим. Правда, не развернешься, давно бы пора чистить, - поспешно ответил Спевкин. Он был рад - кончился щекотливый разговор, начиналась хозяйственная беседа, это проще.
- А у Фомина оврага?
- И там косим…
- А береза старая - еще дупло выше роста - до сих пор стоит?
- Я что-то не приметил, должно быть упала.
- Ну, а поле от Татарского Лбища с Игнатовским запахали в одно? Там, помню, шиповника росло - не продерешься, в иное лето, что розовая пана, - все кусты в цветах.
- Поля-то давно запахали, а шиповника и в других местах хватает, такой куст - мусор на земле.
Долго расспрашивал Роднев и, как казалось Спевкину, расспрашивал о пустяках, даже старую колоду, что лежит у Пашкова родника, вспомнил.
- Давненько не бывал, - вздохнул Роднев. - Все на каникулы хотел вырваться, Лобовище посмотреть, да не мог - зимой учился, а летом работал. Всяко приходилось, иногда и из кулька в рогожку перевертываться… А что-то я тебя, Спевкин, не припомню, вроде не жил ты в нашей деревне?
- Ну как же… Вас-то я сразу узнал. Только не с руки первому в знакомцы навязываться. Митька Спевкин, Дмитрия Егоровича сын… Мы не лобовищенские, из Починка мы. Еще Солнышком меня ребята дразнили, рыжий потому что…
- А-а, Солнышко… Обожди, обожди, это не ты Игната Вороненкова на свадьбе переплясал?
- Бывало… многих переплясывал.
- И еще помню - Федот Неспанов тебя в проруби выкупал; ты в его мордах рыбу проверял.
- Не помню… дело-то ребячье…
Оставшись один, Спевкин выдвинул ящик стола, собрал в щепоть рассыпанную махорку, закурил, задумчиво глядя в окно.
Тощая березка нависла над пыльной дорогой, за темными с прозеленью крышами домов - синий лес. Бывал он уже и на Дону, был и на Украине, в Венгрии, на Карпатах, везде есть синие леса, да не те, не лобовищенские…
Пошли по деревне о вернувшемся после долгой отлучки Родневе разговоры да пересуды. Тетке его, Настасье Петровне, некогда было приложить руки к хозяйству, весь день пришлось принимать соседок. Тем, у кого были дочки на выданье, она говорила, что племянник и со старшими обходителен, и учен, одних только книг полон чемодан привез, и уж в колхозе оставаться ему не с руки, такому и при большом начальстве место приготовлено. А тем, у кого дочек на выданье не было, Настасья Петровна жаловалась:
- Ох, матушки мои, ведь не в чужой дом приехал, а к тетке родной… У крыльца приступок весь сгнил, подле баньки плетень завалился; вестимо, без мужика и дом сирота. А он хоть бы гвоздь где вбил. Ушел с утра - и поминай как звали… Нехозяйственный, матушки мои, нехозяйственный!
Василий действительно весь день не появлялся дома, ходил по полям, встречался со знакомыми. Одногодки Василия - кто убит, кто, отвоевав, обжился в чужих краях. А молодежь, вроде Спевкина, какие же ему приятели, - он уходил в армию, а они в свайку играли, за пескарями охотились в Важенке.
А Спевкин вечером рассказывал о встрече с Родневым другу своему, заведующему молочной фермой, Степану Груздеву:
- Этот вспоминал Лобовище не по разу на день, - березы наперечет помнит. Совестно, брякнул я ему сглупу, теперь думать будет - Дмитрию Спевкину своя деревня хуже злой мачехи. Знаешь, Степа, вот бы не меня, а его председателем-то поставить. А то и сверху, из района, шпыняют, и снизу колхозники зудят. Этот наладит, все будут довольны. А? Как ты думаешь? Общее бы собрание на недельке?
Груздев, отведя взгляд в угол, как всегда, долго-долго думал, поглаживая усы. Казалось бы, после такого раздумья он должен обязательно сказать что-то значительное, ясное, твердое, но Груздев лишь осторожно буркнул:
- Поживем - увидим…
2
Секретарь Кузовского райкома партии Паникратов не был на фронте, но на гимнастерке носил военный орден - Отечественной войны первой степени. Кузовской район в войну занимал в сводках по выполнению государственных поставок первые места.
Однажды из-за этого ордена произошла неприятность. Пришел к Паникратову демобилизованный лейтенант и стал требовать, чтобы райком "написал в колхоз бумажку" - выделить ему в личное пользование участок заливных лугов.
Паникратов отказал, он и не мог сделать иначе. Тогда лейтенант, стуча кулаками в звеневшую орденами и медалями грудь, стал кричать, что он проливал кровь, а вот такие чиновники околачивались в тылу…
- Идите вон! - сказал Паникратов.
Но лейтенант закусил удила:
- Сидели в кабинетах, приказывали да еще ордена хватали! Знаем, потом этими орденами хвалиться будете: мы, мол, тоже кровь проливали!.. Вояки!
Паникратов не вытерпел, схватил лейтенанта за воротник и вытолкнул за дверь.
С тех пор секретарь райкома принимал новых лиц, особенно демобилизованных, подчеркнуто сухо, официально. И капитан запаса Роднев ему сразу не понравился: хоть в штатском костюме, при галстуке, а держится с выправочкой, у дверей не замешкался, шагнул вперед, прищелкнул каблуками, не садится, а с достоинством ждет, когда пригласят сесть, - выучка, забыть не может. Паникратов указал на стул: "Прошу".
Но разговор мало-помалу завязался, и секретаря райкома удивило, что Роднев, вот-вот заканчивающий институт, хочет остаться на работе в отсталом колхозе.
- Нам в район нужны специалисты. Вот как нужны! - Паникратов провел по горлу рукою.
- Верю. Но мне хочется в колхозе получить практику, спокойно закончить институт, а там - берите в район.
Паникратов из-под бровей пытливо глядел на Роднева, старался угадать: искренно говорит или прикидывается? Может, не практика ему нужна в колхозе; в районе работать беспокойно - постоянные командировки, под боком райком и райисполком, чуть споткнись - сразу к ответу. А на колхоз ему знаний уже хватит, от отца да от матери, верно, остался домишко, выделят усадьбу, председатель будет побаиваться ученого зоотехника, живи себе в удовольствие, ставь пасеку, разводи кур, обрастай жирком…
- Практика?.. То-то и оно, что в "Степане Разине" все животноводство - тощих поросят десяток да две дюжины захудалых коров. Невелика практика для зоотехника, собирающегося получить институтский диплом. Вот, если бы вы к соседям, в колхоз имени Чапаева, просились, там есть где развернуться.
- Потому и иду, что плохо. Будет хорошо, значит сдал экзамен по практике.
- Не много ли берете на себя? В "Степане Разине", куда ни толкнись, плохо. На одной зоотехнии его не вытянешь.
- А я считаю: зоотехния здесь - все! Мы - север, край речушек, рек да заливных лугов. У каждой местности свои особенности, свой, так сказать, талант. У Средней Азии - хлопок, у Кубани - хлеб, у нас - скот племенной! Зоотехния здесь - основа основ, соль земли! Жаль, забывают часто об этом…
Паникратов не был согласен, что зоотехния - основа основ, соль земли. Но раз Роднев так считает, значит, любит свое дело, а это уже дорого.
- Добро, иди к разинцам, - решил он.
Через четверть часа они уже сидели рядышком на диване и разговаривали, как старые знакомые.
- Сам знаешь, - говорил Паникратов, - у нас поля то в лесах, у черта на куличках, то на хуторах. В иных местах не только пахать, но и не подъехать на тракторе. В нашей жизни важнейшая фигура - конь! А в "Степане Разине", ты не поинтересовался, что за кони?.. Сейчас, летом, на выпасах отгулялись, зимой бы тебе приехать - мощи на ходулях. Чуть ли не первенство районное держат по отходу жеребят. Уборочная на носу, а там и сдача хлеба государству, - ты на лошадей обрати внимание, расшевели и Спевкина и Груздева. Груздева-то знаешь? Он секретарь парторганизации, человек честный, но недалекий, да и что спрашивать - образование четыре класса всего.
Роднев не поддакивал, не кивал сочувственно, но лишь внимательно и спокойно глядел в лицо Паникратову, а тот мало-помалу перешел от поручений к жалобам, разоткровенничался: и кадры плохие, и рабочих рук в колхозах нехватка, и неудачи сплошные - весной, в прошлом году, вымерзли озимые…
- Против этого не попрешь - стихия!.. Убрать бы целиком, что выросло, так и это не удалось. Много ли, мало, а сотни две с лишним гектаров под снег пустили. В обкоме просто рассуждают: "В войну справлялись?" - "Справлялись". - "Народу было меньше?" - "Меньше". - "Почему после войны - никакого роста? Опустили рукава?" Как возражать? Не скажешь же - устал, мол, народ, товарищи… - А ведь устал! Представляешь - пять лет войны, ни дня отдыху, ни ночи спокойной, на полях женщины да старики; машины - хлам, что фронту не пригодились, да и тех мало. А тут еще удар - неурожайный год, трудодень так скатился, что хоть плачь, хоть смейся - курицу на такой, трудодень не прокормишь… Ну и подорвало силенки. До сих пор, без малого три года, выправиться не можем!
Паникратов помолчал и уже с задумчивостью проговорил:
- В этом году урожай богаче, да как убрать, как справиться? Осень бы, осень не подвела только!
Он взглянул на Роднева так, словно устал не народ, а сам он, Паникратов, изнемог от тяжкой мысли о народной усталости, которую изо дня в день приходится носить в себе.
- Откровенно говоря, старая песня это, Федор Алексеевич. Везде вроде начинают забывать ее, - осторожно возразил Роднев.
- Забывают те, кому солоно не пришлось! - резко ответил Паникратов.
Роднев смолчал - слишком мало он знал пока о райкоме, о районе, о Паникратове, чтобы спорить.
На следующее утро попутная машина довезла Роднева до "лобовищенской повертки", где от мощенного булыжником тракта отходил на деревню проселок.
Роднев пошел не проселком, а прямиком - тропой через поле. Тропа эта поросла сплошь мягкой аптечной ромашкой. По одну ее сторону и по другую стояла белесовато-зеленая рожь, но рожь разная. Налево - прозрачная, с голубыми звездочками васильков, с легким, торчащим колосом "веселая ржица"; направо - рожь, настолько густая, что взгляд не достигает земли, тонет среди зеленых стеблей, само поле тяжело дышит, и ни одного василька не встречает глаз.
Тропа в шаг шириной - граница двух колхозов. Одно поле - колхоза имени Степана Разина, другое - колхоза имени Чапаева.
Было часов семь, то время, когда с травы исчезает роса, когда воздух свеж и особенно прозрачен, а небо глубокого василькового цвета, - оно недолго стоит таким, к полудню линяет, как бы выцветает от жары.
Легкий ветерок тронул щеку Роднева, и вдруг среди влажного настоя аптечной ромашки появился новый запах, напоминающий суховатый запах мельничной пыли. Прозрачный воздух чуть замутился, над полем ржи поднялось серо-золотистое облачко.
Рожь цвела!
Василий остановился. От дедов и прадедов передалась ему крестьянская кровь, способная волноваться от запаха взрытой плугом земли, от яркой зелени поднявшейся озими, от цветущей ржи. Ни армия, ни учеба в институте не заглушили этого чувства. Роднев вдыхал запах цветения, бессмысленно улыбался, а руки перебирали длинные шершавые колосья не своего колхоза, не лобовищенскую рожь, а соседскую.
Там, где кончались поля и начинались прибрежные луга, стояла старая, высохшая ель. Когда-то она - матерое, полное жизни дерево - была окружена густым молодым ельничком, который скрывал ее корни от солнечных лучей. Но молодняк мешал покосам, его вырубили. Солнце высушило землю вокруг корней, и ель засохла; на ее ветвях вместо пахучей хвои висит теперь клочьями сухой мох, седой бородач.
У старой ели тропинка, отделяющая разинские поля от чапаевских, разбивалась на две. Одна тянулась к видневшимся отсюда лобовищенским крышам, другая петляла среди чапаевских покосов.