Наш великан, подломив сучья, лежал вдоль берега, красивый и мощный даже теперь. Распустившаяся было зелень успела пожухнуть и сморщиться. Мертвая листва говорила нам, что и породившее ее дерево никогда больше не вернется к жизни. А вокруг, почетным караулом над павшим товарищем, стояла в свежей зелени живая тополевая роща.
- А вон один сук у вершины весь зеленый, последние соки из упавшего старика тянет.
- Засохнет! - печально ответил Попов. - Корень от земли оторвался - значит, все: не будет дереву жизни.
Мы начали обрубать сучья. Взмахом топора Попов отделил от ствола и зеленую ветку. С каким-то облегчением она спружинила, выпрямилась и осталась стоять около старого тополя душистой зеленой свечкой.
- Гляди ты, а она живая! Уткнулась в мокрую гальку и корень пустила… Сердешный! Как жить-то ему хочется, - говорил Попов возбужденно и радостно. - Живинку зеленую жить пустил!
А ведь и в самом деле, уткнувшись во влажную землю, сучок мертвого тополя укоренился, пошел в рост и зазеленел, своей, самостоятельной силой.
Мы прилежно работали у тополя до самого обеда, выкроили из него добрую плаху на лодку, ошкурили ее.
Во время работы Попов нет-нет да и кинет взгляд на молоденький побег. Посмотрит - и улыбнется.
Дома, за обедом, Попов оказал:
- Будет жить. Хорошего племени отводок.
- Ты о чем? - спросил я своего друга.
- Тополишко-то молоденький жить, говорю, будет. Заводу крепкого. Старик-то, заметил, как кость: чистый, белый весь. Лодку выжигать будем, топором ее не выдолбишь из такого…
Мохнатые лошади
Как-то очень давно, еще в предвоенные годы, забрел к нам таежный охотник. Мы напоили его чаем, устроили на ночлег. Я много в тот день был на морозе, устал и рано собрался спать, предоставив Попову развлекать гостя, который давно не видел людей.
Я проснулся, когда Попов рассказывал что-то о лошадях:
- Взял я его за уздечку, он вкруг меня - чисто змей: так и вьется. Сел верхом - он так и взмыл из-под меня…"
- Да-а, добрые у нас по Сибири кони! - вежливо согласился гость. - А здесь что за лошади - мыши.
Мне показалось забавным это сравнение, я улыбнулся.
- А чем плох наш конь? - спросил я, чтобы раззадорить Попова.
- Это Мухомор-то конь? - презрительно возразил мне Попов. - Весь шерстью оброс - чистый зверюга.
Ну, это было уже слишком. Все что хотите - только не зверюга. Мухомор был смирный и безропотный мерин, больной цингой и слабый поэтому на ноги. Правда, он оброс шерстью и был мохнат. Но, во-первых, это не он один - все лошади на Севере зимой обрастают шерстью и становятся мохнатыми. Во-вторых, мохнатый, седой от инея Мухомор был скорее похож на старую бабушку, но никак не на зверюгу.
- Это еще не факт, что оброс, - солидно возразил Попову наш гость. - Вот у якутов кони - это действительно звери. Зимой из-под снега пищу себе бьют копытом, как олени. По тайге рыщут табунами без призора - совсем одичали.
- Первый раз слышу, чтобы якуты коней водили.
- Водят! И продают "на корню". Надо тебе десяток - возьми. Табун он тебе покажет. А ловить - сам лови, как знаешь.
Было уже поздно. Я снова уснул. Но разговор этот запомнил.
Утром, прикидывая работу на предстоящий день, я сказал Попову:
- Запрягай нашего мохнатого и вези взрывчатку на тринадцатую линию. Пусть и он, зверюга, трудится.
Ледокос
Колыма - страна контрастного изобилия. Уж если морозы - так лютые, если солнце - то бесконечное и горячее, если луга - то буйные и сильные.
Не удивляйтесь: есть на Колыме луга, и местами такие богатые, что им позавидует знаменитая пойменная Мещора.
Я жалел, что среди моих книг о тайге не оказалось определителя растений. К счастью, Попов был доподлинной говорящей книгой: наверное, он знал все, что касалось живого на Севере. Травы, деревья, звери, птицы, рыбы были хорошими знакомыми моего товарища.
Особенно богатым травами было недавнее пожарище в окрестностях одной нашей разведки. После обильных колымских дождей под знойным и нескончаемо долгим северным солнцем пространная плешина посреди тайги, удобренная тучной золой сгоревших лиственниц, заросла такой высокой, сочной и яркой травой, какой я никогда не видывал ни в средней полосе, ни на юге России.
На этой обширной луговине пасся наш конь Мухомор. Он раздобрел, поправился на вольной траве и на колымскую жизнь не жаловался.
Очень я досадовал, что так невнимательно и даже с некоторым презрением относился в школе к ботанике и вот теперь ничего не смыслил в том растительном богатстве, в окружении которого жил. Рано или поздно, а за легкомысленное отношение к себе ботаника обязательно отомстит.
Иногда я выдирал какую-нибудь особенно поразившую меня размерами и густой своей зеленостью травину и приносил ее Попову:
- Что это такое?
- По-сибирски траву эту вейником зовут, - просвещал меня Попов, - а у вас в России - очеретом.
В другой раз я приносил Попову какой-то знакомый злак, а назвать его не умел.
- Эх, парень, - стыдил меня Попов, - это ж якутский пырей, знать надо.
Приглядишься - действительно пырей!
Я развешивал пучки неведомых мне трав по стенам нашего таежного жилья. К концу лета "у меня составился своеобразный пахучий гербарий. Наш таежный луг оказался очень богат злаками: у меня висели пучки лугового мятлика, костра, сибирского колосняка, красной овсяницы. Злаки эти росли вперемежку с пышным и красивым разнотравьем. Все эти дикие герани, василисники, горечавки, молоканы, синюхи, морковники сообщали нашему лугу в пору цветения красоту необычайную. Глаз отдыхал от мрачноватого однообразия темноствольной, зеленокронной тайги…
Нашел применение траве и Попов.
Как-то еще в начале лета он дал команду:
- Пошли мешки травой набивать, а то от голых-то нар мозоли на боках.
Несколько вечеров мы косили траву. Запасливый Попов в своем снаряжении имел даже косу и грабли. Потом уже подсохшим сеном мы туго набивали матрацные мешки так, что они походили на взбитые перины московских купчих. Увы, только видом и только внешним…
- Так ведь с такого ложа свалишься! - протестовали мы.
Но Попов был неумолим.
- Ничего, умнется.
Когда я первый раз взгромоздился на свою "перину", то действительно едва не скатился с нее. Круглая и толстая, как колбаса, "перина" на первых порах оказалась совсем неудобной для лежания. Я сказал под общий смех:
- Ничего, комфортабельно!
Вот тогда Попов и покосился на меня:
- А ты не ругайся понапрасну. Говорю, умнется, спасибо скажешь.
Матрацы и в самом деле быстро умялись и были очень удобны.
К осени мы должны были закончить полевые работы и всем лагерем перебраться в поселок управления, отстоящий от нашей разведки верст за двести. Однако случилось все совсем по-другому. Один из ключей оказался очень перспективным. Радиограммой (а тогда у нас уже были рации) мне предложили в зиму внимательно обследовать этот ключ линией шурфов. Запасы продовольствия обещали доставить по зимним дорогам.
Зима, собственно, уже наступила, травы на нашем лугу пожухли и скучно чернели, припорошенные первым снегом, заледенело густо заросшее резучей осокой озерцо, заскучал и наш Мухомор - рацион его после обильного летнего разнотравья сильно оскудел.
Я показал Попову радиограмму. Он резко покраснел - верный признак, что друг мой чем-то расстроен и начинает сердиться:
- А как же Мухомор? Нам-то с тобой и по зимнику подвезут корма. А скотина как же?
Верно! О Мухоморе мы не подумали.
- Какое сено было под носом, - бушевал Попов, - а теперь вот скотине жрать нечего!
Как всегда, гневался Попов справедливо.
- Чего же молчишь? - сердито выговаривал он мне. - Собирай людей, пойдем сено косить, не подыхать же скотине из-за вашей бестолковщины.
- Да какое сейчас сено - зима на дворе, - пытался я урезонить разбушевавшегося друга.
- Сено дрянь, это ты верно говоришь, но другого до тепла все равно не будет.
Попов привел нас на замерзшее озерцо. Без лишних слов он начал уверенно косить прямо по льду густую щетку еще зеленой осоки. Следом мы сгребали грубое мерзлое сено в копны.
В охотку на легком морозце работалось дружно, весело.
- Так это у нас не сенокос, а ледокос получается, - сказал я Попову.
- Сенокос-ледокос, - недовольно ворчал Попов. - Летом надо меньше ушами хлопать: травы-то в пояс вымахали. И какие травы - душистые, сильные. Не было бы нашему Мухомору горя. А то вот теперь живи на мерзлой осоке. Тебя бы этой осокой покормить…
- Кто же знал, Попов, что зимовать нам в этом распадке.
- Знать ты обязан, ты за свои знания казенное жалованье получаешь.
Я не стал спорить с Поповым. Чего же спорить, когда он кругом прав.
…Шли дни, недели. Больно было смотреть, как тощал и хирел наш Мухомор на мерзлой осоке. Ведь она стала его единственным пропитанием. К своему коню - преданной и безропотной животине - мы относились с уважением и очень тревожились за его судьбу.
Первым не выдержал Попов.
- Жалко скотину, пропадает. Из-за нашей же глупости пропадает, - вздыхал он, ворочаясь на своей постели.
Стали мы замечать, что самый пышный матрац, обладателем которого был, конечно же, Попов, начал катастрофически худеть. В одно прекрасное утро (если помните, именно так обозначалось время действия в романах, читавшихся нашими бабушками) мы обнаружили, что Попов кряхтел и ворочался уже вовсе не на матраце, а на полушубке.
- Куда же ты сенник свой подевал? - опросил я, догадываясь о случившемся.
- Куда надо, туда и подевал. Ты лежи себе, помалкивай.
Известно, что Попов не отличался многословием. Но на этот раз понять его было совсем не трудно: он скормил сено Мухомору.
В тот же день мы всей партией вытрясли свои матрацы в конюшне. Было нас человек двадцать, и получился довольно внушительный стожок несколько помятого, правда, но все же сена.
Мухомор до тепла продержался, а мы с "комфортом" проворочались зиму на полушубках.
Именины
Грибов и ягод на Колыме - вообразить невозможно.
Мне довелось продираться с вьючной лошадью по некрутому склону безымянной сопки. И в одном месте я не по траве шел, не по ягелю, а по грибам. Под копытами лошади и под моими сапогами хрустели тугие, ядреные белые грибы.
Они могли бы украсить стол самого избалованного гурмана. И жалко было давить их, и обойти невозможно.
А ягода! В иных местах красные гроздья брусники разбросаны по ягелю с такой щедростью, что не понять, кто тут хозяин: брусника ли теснит ягель или ягель бедным родственником напрашивается в соседи к бруснике. Скажу только, что вместе они создавали такое причудливо-яркое панно из серебристо-серых, глянцевито-зеленых и багряно-холодных пятен, что самый ярый абстракционист ахнул бы и от зависти переметнулся бы в фотографы.
А в июле начиналась голубица - у нас ее так называли, не голубикой. Целые долины черной нежной ягоды с дымчато-сизым налетом.
Попов заставлял нас собирать грибы и ягоды. Всю эту снедь он солил, мариновал, замачивал в подручной посуде и хранил до времени в натуральном холодильнике. Соорудить его в подстилавшей нашу землю вечной мерзлоте проще простого: выкопай неглубокую яму, выстели ее зеленым мхом, сверху прикрой лапами кедрового стланика - и готов безотказный холодильник. На зиму соленья и маринады мы переносили в избу. В ней по углам, удаленным от железной печки, всегда держался иней.
Я не замечал на Колыме ни плесени, ни гнили. Во всяком случае, наши припасы сохранялись всю зиму в отличном состоянии без всякой пастеризации.
Рассказываю я все это вот к чему. В сентябре наступало шестидесятилетие Попова. По тайному сговору мы решили справить ему таежные именины. Спирт у нас был, сахар водился. И наладили мы что-то вроде винно-ягодного завода. Производство наше могло быть только очень некрупных масштабов: тары оказалось маловато - нашлись одна "трехлитровая банка и стеклянная четверть…
В нашей многотрудной и однообразной жизни подготовка к юбилею товарища стала длинным веселым праздником.
Строжайше секретно мы набрали в четверть отборной брусники, а трехлитровую банку по ягодке наполнили немятой голубицей, затем в обеих посудинах обильно засыпали ягоды сахаром, для страховки залили спиртом и выставили в потаенном месте на солнцепек.
И ведь получилось! Перебродила наша ягода на горячем северном солнце в превосходное таежное вино.
В день своего рождения Попов решил угостить нас сибирскими пельменями. Не стану рассказывать, как мы топором секли оленье мясо, как добывали дикий чеснок для приправы, раскатывали тесто, лепили пельмени под руководством именинника. Скажу только, что очень растрогался старик, когда мы к его чудо-пельменям выставили две бутылки брусничного и голубичного вина.
Именины вышли на славу.
Черная белка
У нас была собака с кличкой несколько обидной даже для такого ленивого пса, как наш: звали его Барбос. Он был стар, ленив и не любопытен. Однако это не мешало ему энергично вилять хвостом, когда Попов разделывал оленину к обеду. Впрочем, усилия Барбоса обычно, были безрезультатны: Попов не любил его и редко жаловал своим вниманием. Как-то раз Попов сказал мне: - Возьми ты его в тайгу, пускай он хоть белку облает, совсем пропадает собака от лени.
Предложение заманчивое! Я не убил еще ни одной белки за все время моей жизни на Севере, а добыча белок, по рассказам Попова - таежника опытного и знающего, - представлялась очень интересной. Охотник ходит в тайгу с лайкой. Лайки - это небольшие собаки, палево-дымчатые, остромордые и остроухие, с плотной и теплой шерстью. Заметив на кедраче белку (иногда их две-три на дереве), собака начинает лаять. Белка с любопытством смотрит и слушает, свесившись с ветки. Это и губит ее. Охотник бьет зверька одной дробиной в белое пятнышко на шее. Падение подбитой белки только обостряет любопытство остальных, и охотник стреляет их беспрепятственно одну за другой.
Так представлялась мне эта оригинальная охота по рассказам Попова. Я соблазнился и отправился в лес на другой же день. Конечно, сибирских кедрачей в наших местах не было, и белки ютились в голых сучьях лиственниц. Вблизи селений и приисков лес почти извели на строения и топливо, но в той неразведанной глухомани, где довелось скитаться мне и моему спутнику, тайга стояла тихая, нетронутая, могучая…
Колымская белка резко отличается от обычной сибирской: она гораздо крупнее, зимой дымчато-черного цвета с рыжеватой подпалиной по спине и в пушном хозяйстве ценится высоко. Зверек здесь не избалован сибирским изобилием. На Колыме нет кедров с шишками величиной в две беличьи головки и с орехами, которые едва умещаются в беличьих лапах. Поэтому колымская белка не брезгует и крохотными бусинками орешков лиственницы, и грибами, которые она собирает и сушит, ловко нанизывая их на тонкие сучки деревьев. Может быть, борьба за жизнь, более напряженная, чем у сибирской белки, и сделала нашу белку более крупной и сильной, мех ее более стойким и теплым, а шкуру почти черной. Эта защитная окраска хорошо маскирует белку в темных сучьях лиственниц, теряющих на зиму хвою, и помогает ей спасаться от врагов.
Я взял винтовку-малопульку, укрепил короткие широкие лыжи и крикнул Барбоса. Он неохотно поднялся и побрел за мной с явным неудовольствием, которому, однако, не суждено было длиться долго. Недалеко от жилья мы обнаружили белку на вершине высокой прямой лиственницы, и по правилам Барбос должен был поднять морду и лаять, а белка с любопытством свешиваться и подставлять охотнику под выстрел шейку с белым пятном. Однако бестолковый пес уныло свесил морду и ждал, когда кончится эта вздорная, с его точки зрения, затея. Но и белка не уходила…
Я снял теплую собачью рукавицу, вскинул ружье, тщательно прицелился и выстрелил. Белка упала под самым носом собаки. Незадачливый пес испуганно шарахнулся в сторону, но сейчас же снова уселся на задние лапы, чтобы ждать терпеливо и безучастно. Я подбежал к белке. Она была жива и печально смотрела на меня глазами, налитыми болью и слезами. У нее была перебита лапка. Я осторожно уложил зверька в карман теплой оленьей дошки и отправился домой.
Так появилась у нас в жилище живая белка. Она поправилась быстро и прижилась в нашем доме легко и просто. Правда, она не стала совсем домашней, не давалась в руки ни мне, ни Попову, но и никуда не уходила из теплого и сытого жилья, без страха хватала шишки кедрового стланика, которые в изобилии с осени заготовил Попов, и ловко вылущивала вкусные орешки.
Так продолжалось до февраля. Когда начало пригревать солнце, наша белка стала заметно нервничать. Она даже несколько похудела после сытой и неожиданно теплой для нее зимовки.
Попов полюбил белку и привязался к ней. Он почувствовал ее предвесеннее состояние и как-то грустно сказал мне:
- Не удержим белку-то - на волю метит. Подошло ей время детенышей зачинать.
И белка действительно убежала от нас. Солнце пригревало все сильнее, снег в его лучах ослепительно блестел. Попов приоткрыл дверь, чтобы проветрить наше жилье.
С воли пахнуло теплой свежестью. Ее сразу почуяла и белка. Она стремительно бросилась к открытой двери. Попов успел схватить беглянку… Белка вцепилась острыми зубами в палец Попова, он вскрикнул и выпустил ее…
Больше мы нашей черной белки никогда не видели.
Северное сияние
Семнадцатого февраля Попов разбудил меня часов в одиннадцать ночи и сказал:
- Сполохами горит небо-то. Встань! Не каждый день такое бывает.
Я и сам давно хотел посмотреть северное сияние, встал поэтому охотно, оделся, как по тревоге, быстро и вышел.
Через все небо, с северо-востока на юго-запад, протянулись две огромные дуги светящегося беловатым светом тумана. Высоко над головой эти дуги расширялись в какое-то подобие купола. Часам к двенадцати полосы разгорелись ярче, почти до белого свечения. Их вспышки были похожи на огромные куски газовой ткани, колеблемой в лучах прожектора порывами ветра. Еще позднее, часам к двум, в северо-восточном углу неба загорелось огромное полотнище карминного шелка - оно колыхалось, переливаясь смутно-красными красками. Между тем северо-западная сторона неба горела прерывающимися белыми дугами, концентрически следующими одна за другой. В радиальном направлении эти дуги прорезывались вспышками белых сполохов…
Часам к трем из-за сопки поднялась светлая полная луна. Картина резко изменилась: почти в зените ярко светился иззелена-желтый купол. На юго-западе, в треть неба, загорелись красноватые отсветы. На северо-запад, до самого горизонта, полосы светлой кисеи покрыли и потушили огромные полукружия и гигантские радиусы, которыми до этого пылало небо.
Такого я еще никогда не видел. Незабываемое зрелище! Светлое небо. Бледные звезды. Высокая яркая луна. И сильное, окрашенное цветами спектра северное сияние. Мне казалось, что им охвачена половина вселенной.
Я вернулся домой под утро озябший, но потрясенный и прямо с мороза, негнущимися пальцами стал заносить в свою записную книжку подробности только что увиденного. И, бог мой, какая бледная получилась запись! Нет! Я решительно не Ломоносов.
По-видимому, этого же мнения был и Попов.