Нет же, судьба–злодейка наплевала на мой талант. В субботнюю ночь, когда я будучи крепко выпивши и посвистывал во сне - хоть перепелов во ржи скликай, то есть когда я вкушал сон на тюфячке в темном чуланчике, явилась ко мне фортуна в образе жены сапожного шефа моего! Марья Дмитриевна - собственной персоной! Гришка Лозовой - богатырь, тремя пальцами гнул шестидюймовые гвозди, красавец писаный и моложе меня вдвое. Яшка - цыганок - наяривал на скрипке и имел кудри, как барашек… Вежливо спрашиваю на всякий случай: может, перепутала впотьмах? "Молчи, изверг", - говорит моя фортуна… Недолго веревочке виться - я был разжалован и изгнан из сапожников, из лучшей сапожной фирмы города! К счастью, дуэль на сапожных колодках кончилась без смертельного исхода. Эх, Марья Дмитриевна! И вот я весь перед вами, как капля росы на зеленом листе. А зачем мне, скажите, чужая жена? Или вдов и жалмерок мало? Нужна она мне, как рукавицы на троицу или горчица к чаю… А вот перед глазами - сплошная туманная заволочь. Сам обтерханный весь, с бабами ли мне вихляться?.. Знать, и впрямь - фортуна… И ключ ко дну…
Отец напрасно озирается на меня. Про фортуну в образе сапожной молодой жены Марьи Дмитриевны дядя Федя плел рассказ так тонко и иносказательно, что мне не стоило большого труда изобразить скучающее лицо и прикинуться ничего не понимающим. Отец и мать от души смеялись рассказу дяди Феди.
Своим рассказом гость вскоре так расположил отца, что тот, усиленно стуча своей деревянной ногой, самолично выбрал лучший наш полушубок, тот, на котором было наименьшее число заплат, и полез на печь стелить постель дяде Феде! Этого отец не делал даже для самых почетных постояльцев–горожан.
…От печных заказов дяде Феде и впрямь отбоя не стало. Хозяйки переложенных и вновь сложенных печей так нахваливали мастерство дяди Феди, что те хозяйки, чьих печей еще не коснулась чудодейная рука дяди Феди, просто покоя лишились. Их печи им вдруг опротивели. Став вместилищем всяческих пороков, они начали вдруг дымить, жрать много дров и выпускать в трубу весь жар и пыл.
Дядя Федя приходил в соответствии со строгой очередностью, изламываясь жердью, заглядывал в темное печное чрево, называл болезнь и принимался за лечение. Где добавит венец–другой на трубе, несолидно торчавшей над соломенной крышей; или вмажет вьюшку побольше; где уберет порожек или закруглит угол в борове. Нередко он ограничивался простым советом - как и где класть дрова в печном чреве. Чтобы быть доходчивым, он сравнивал печь, выпекающую хлеб, с рожающей бабой, чем вгонял в неясный трепет и краску молодых хозяек. Тем не менее те беспрекословно верили печнику и неукоснительно следовали его советам. Дядя Федя, благодаря яркому искусству своему, вероятно, и впрямь прослыл бы колдуном, если бы не его почтенная ученость - ив замысловатых чертежиках черным угольком на белых печных боках, и в фонтанировавших из уст дяди Феди умопомрачительных книжных речах. Дело свое делал наш постоялец не только умело, но и любовно, и весело. По вечерам дядя Федя, в подтверждение поговорки, что кто хорошо работает, тот и хорошо ест, являл завидный аппетит. Ел он за двоих и пил за троих, распевал русские и украинские песни, которых знал огромное множество, но вставлял при этом словечки - семинаристские, солдатские, блатные и все неизменно венчало - "ра–ра–ри–ра"!.. Он имел вид человека, вполне довольного жизнью.
- Счастливый ты! - изумлялся отец, приглядываясь к постояльцу и все до конца, казалось, не решаясь поверить, что возможен счастливый человек в столь тяжелые времена. - Карактер легкий!
- Счастливый, говоришь? - показывая большие зубы, приходил в восторг постоялец. - А что? А почему бы нет? Человек всегда счастливый, если здоровый. Но он этого, Дурак, не понимает! - и с внезапной грустью добавлял: - Эх, сюда бы еще Марью Дмитриевну да гитару мою семиструнную - вот это было бы варшавское трио!
- Вот–вот, - заключил отец. - Человеку, ежели он не дурак, всегда для счастья чего‑то не хватает…
Все деревенские бабы были очень довольны дядей Федей. Мир уже почесывал затылки, как бы удержать за собой этого редкостного печника; бабы зашептались насчет красивой невесты или цепкой солдатки. А поскольку дядя Федя обожал по вечерам картошку, жаренную на сале, и я, слава богу, в это время не ложился на ночь с пустым животом.
Прошло несколько дней. Как‑то перед тем как уйти на "лечение" очередной печи, дядя Федя поманил нас - меня, Андрейку и Анютку. Раздав нам по конфетке - начав с Анютки ("она - дама", - подмигнул наш постоялец) - он нам сообщил потрясающую новость. "Вечером цирк покажу".
Цирк! Цирк! Цирк! Целый день нас кидало в жар и холод от этого птичьего звука, острого, колючего, как шило, словечка. Мы спорили, какой он - цирк? Как он выглядит? Что значит "показать" цирк?.. Затем мы вспомнили про отца, чей авторитет грамотея как‑то померк с появлением дяди Феди. Мы кинулись к отцу за объяснениями. "Ну, как вам сказать, - наморщил лоб отец, - это, когда все вверх тормашками; кто на голове ходит, кто фокусы показывает, а эти кловуны–скоморохи рожи строят, покойника до слез рассмешат. А там - медведи из пушки палят, собачки из букв на дощечках слова разные складывают, будто читать умеют, лошади танцуют всякие вальсы… В общем, все как почудней. Представление!.."
Между тем сельской ребятни уже набилось полный двор. Все ждут не дождутся. За мной ухаживают, меня задабривают, клянутся в дружбе… Растрогавшись, я всех обещаю впустить в хату; никогда не думал, что у меня столько преданных и любящих друзей! Кто‑то, впрочем, вполне состоятелен и платит за вход. Вывертываются карманы, достаются пуговицы–орлянки, двойные горсти семечек, жестяная коробочка из‑под помады. "Давайте!" - тут же нашлась Анютка и хитро подмигнула мне, подставляя подол под семечки и зажав в кулачке пуговицы и коробочку.
Цирк! Цирк! Цирк!
…Представление получилось на славу! Во–первых, фокусы с картами. Их было столько, что даже запомнить "номера" никому не под силу было. Мы задумывали карту, дядя Федя ее вытаскивал из колоды. По нашему требованию он извлекал четырех дам или четырех валетов; переламывал любую карту, а она оказывалась целехонькой! Мы завязывали фокуснику глаза, а он называл нам карту за картой, которые вынимал из колоды, поднимая каждую на всеобщее обозрение. Затем последовали фокусы с носовым платком. Этот красный платок дяди Феди каким-то непостижимым образом оказывался в кармане то одного, то другого зрителя. А однажды даже был извлечен из-за пазухи дидуся Юхима! С не меньшим блеском были проделаны фокусы с монетой - обычной копеечной медной монетой, чекана одна тысяча девятьсот двадцать первого года. Монета оказывалась у кого‑то за ухом, в волосах, "затертая в ладонь" фокусника она исчезала с глаз и появлялась, когда тот самую малость подул на ладонь.
Мы не знали, что артистам положено аплодировать, и, подобно взрослым, выражали свое одобрение и восторг разными сильными словами вроде - "Язви его в душу!", "Бисова душа!", "Чертяка!" и "Шельма!".
Наконец дядя Федя сказал, что в заключение программы он покажет фокус, в котором будет участвовать "весь уважаемый публикум". Требуется один розовощекий мальчик и одна небольшая миска с водой.
Мать метнулась к висевшему на стенке миснику, сняла с него глиняную миску. Фокусник с миской вышел в сени, к кадушке. Через минуту он вернулся с той же миской, полной воды. Поставив ее на стол, дядя Федя пригласил поближе Андрейку на роль "розовощекого мальчика". Мне было немного обидно, что дядя Федя не счел меня розовощеким мальчиком. Мне казалось, что будучи нашим постояльцем, он мог бы немного покривить душой и счесть самыми румяными мои землистые щеки. Откуда мне было знать, что дядя Федя тут явил величайший такт по отношению ко мне, в чем я, впрочем, очень скоро убедился.
Андрейка между тем поднялся с пола, где в тесноте, но не в обиде восседали мы (вся деревенская поросль), раскрыл "кошельком" свой щербатый рот, заулыбался и, бодрясь, выступил вперед. Дядя Федя подробно расспросил моего друга, как он успевает в школе, видно, определял общеобразовательный уровень, важный для фокуса.
- Итак, Андрейка, будешь все делать, как я. Макать палец в миску с водой и мокрым пальцем касаться моего лица, там же, где я своим мокрым пальцем буду касаться твоего лица. И считай про себя, сколько раз касался. Смотри, не сбейся со счета! Понял? Ну пошло!
- Я тебя здесь, - говорит дядя Федя. - А я тебя здесь, - повторяет за ним Андрейка. Минута–другая проходит, публика начинает смеяться. Чем дальше - тем больше. Наконец вся наша хата, кажется, вот–вот лопнет от смеха. Смеется и Андрейка. Он смеется потому, что мы смеемся. Ему и невдомек, что дядя Федя макает указательный палец, а касается его лица средним, которым стирает незаметно сажу снаружи миски. Он ее, оказывается, в сенях закоптил, прежде чем наполнить водой. Андрейка, весь разрисованный и похожий на черта, так и ушел затем домой, не умывшись. Он гордился тем, что принял участие в фокусах дяди Феди…
Все так сильно уверовали в полную схожесть Андрейки с чертом, что на дворе он еще долго гонялся за молодицами, а те с испуганным визгом убегали от него.
…Первыми в окне показались красивые и гордые лошадиные головы. Уздечки на них сверкали медной отделкой и красными кистями. Затем проплыли картинно изогнутые шеи лошадей, богатые гривы, нарядные шлеи с бубенцами и с той же медной отделкой. Прошествовав перед окном во всей своей красе, каурые лошади остановились, и перед нами предстал роскошный экипаж. Зеркально–блестящий, черный, лакированный экипаж с оранжевыми стрелами и затейливыми завитушками на спицах колес и на крыльях.
- Ой, лышенько! - замерла мать, молитвенно возложив руки на грудь.
- Это еще что за напасть? - проговорил отец. Может, он подумал, что опять его навестили бандиты, и в сотый раз подосадовал, что комиссар не выписал ему револьвера?
- Марья Дмитриевна… - с глухим двойным нерекряхтом отпрянул от окна дядя Федя. Он заметался по комнате, словно был мышью и искал щелку, куда бы юркнуть побыстрее.
Марья Дмитриевна, она же фортуна и жена хозяина городской сапожной мастерской, легко соскочила с фаэтона (последний лишь податливо и плавно, как лодочка на волне, покачнулся) и уверенно застучала по двору крепкими каблучками своих шнурованных полусапожек.
А вот она уже в доме!
Марья Дмитриевна грозно прошуршала вельветовой юбкой и остановилась перед дядей Федей. Не фокус ли сделал над самим собой наш постоялец? Он стал вдруг меньше росток! Властный взгляд женщины, казалось, вгонял его в землю, как осиновый кол у межи.
- Собирайся, поедем! Изверг несчастный!
- Никуда я не поеду. Или, может, хозяин послал тебя в погоню за колодками, которые я нечаянно прихватил в счет неполученного жалованья?.. Понимаю, немецкие, винтовые колодки… Где теперь такие достанешь?..
- Дур–р-рак! - прервала дядю Федю Марья Дмитриевна.
- Я и впрямь буду дураком, если вернусь… Ну зачем, скажи? Чтоб делить тебя с хозяином?.. - нахмурившись, забормотал дядя Федя.
- А кто тебе сказал, что я рвусь домой?.. К хо–зя–и-ну? - с язвительностью и презрением сказала она, и локоны метнулись вперед от возмущения. Глаза ее так и метали молнии. Перед ней стоял злейший ее враг - дядя Федя. И это было так непонятно: по–моему, добрей дяди Феди на всем белом свете человека не сыскать!
…Я не знаю, куда укатили на прекрасном фаэтоне, на гордых каурых конях дядя Федя и его фортуна - сапожная жена, красавица Марья Дмитриевна; не знаю я, где нашло обиталище их счастье. Но, словно будучи в сговоре не повредить благодарной памяти и до конца дней беречь чистоту репутации печника, ни одна печь, которой коснулись руки дяди Феди, не задымила, не зачадила, не завалилась. Судьба, видно, знала, что делает, сотворив из несостоявшегося авиатора великого печника!
Отец еще долго вспоминал дядю Федю и его фортуну- Марью Дмитриевну ("голосок соловьиный, коготок ястребиный").
- Чудно пра!.. Даже бог, если он есть, - и тот бабе потакатель! -вслух поразмышлял отец. - Даже жить бабе позволяет дольше. Вон, возьмите наше село - одни старухи. И в городе так - хоть купец, хоть мастеровой. Муж наживает, помирает, а баба - проживает…
- Конечно, бог бабе потакатель! Она пустяками на земле не занимается, она - человека рожает. Главным делом занята. А вы рожать не могете, вот дурью и маетесь. Кто книжки читает, а кто войну затевает. - Отповедывала мать. - И родить, и вскормить, и внуков вынянчить… Всегда баба серьезным делом занята. Вот бог и потакатель ей. Вы и живете, что солома горит - пых, пых, и уже нет. Да и водкой себя травите. Рожать не умеете - вот и вся неосновательность на земле…
- Ну понеслась, как бочка с горы, - усмехнулся отец, когда мать кончила речь. Чувствовалось, отец был удивлен этими словами матери. Не оборвал ее, как обычно, выслушал ведь до конца! Задумался.
- Кой–кака правда оно, конечно, и в твоих бабьих словах. Тут рассудить - много ума надо… Не лезь бычок, где и медведи на рогатину садятся. А про книжки - это зря! Вот ум - он и есть в книжках… Думаешь, там только про то, что Иван встретил Феклу да поженились они? Есть, правда, и такие. Как лапти с кочетами. Забавы одне! А в настоящей книжке - вся философия жизни. Во! Идея там! Хоть взять Федора, постояльца нашего. Человек - мозголовый, умеет схватить суть, - а пустельга, легкий человек. До сути ему как раз и лень доходить. Он как говорит? "Кто умеет жить, тому задумываться незачем"; мол, писатели все выдумщики, привыкли несть и плесть, чтоб от себя отвесть… Не согласен я с твоим Федором! Еще в Священном писании - "Не хлебом единым".
- Почем же он мой, Федор‑то? И чего ты зачал всамомдель? -добродушно отозвалась мать. - Что не доспорил досадно, с другим доспоришь. Тебе ведь все одно - абы слушали тебя. А тот уехал - опоздала твоя отанда! Есть ему теперь с кем спорить!
…И все же в доме у нас - жаркие споры. Теперь еще одна неизбывная тема: дядя Федя, которого Марчук почему‑то невзлюбил. "Перекати–поле", "деклассированный элемент", "темная лошадка" -и другими нелестными словами высказывался учитель в адрес нашего недавнего квартиранта. Отец все же стоял горой за дядю Федю, и это мне было по душе! Корысти в нем - нисколечко. Значит, хороший человек!
Потом о дяде Феде толковал отец и с батюшкой Герасимом. Тот степенно вытирал большим платком складчатую, рыхлую шею, раздумчиво кашлял в кулак и пускался в отвлеченные суждения - что такое вообще хороший человек? Выходило у батюшки совсем уж что‑то несуразное, мудреное. Мол, может, дядя Федя и хороший человек, по способен ли он страдать? Вряд ли! А коль так, стало быть, в нем совесть залетная, не своя. Побывал в переплетах, а душа невинная, как у младенца. Что не ожесточился, и на том спасибо. "А вот душой пострадал бы, бога нашел бы… Ведь бог - не существо, а живая совесть. А то ухмылки да ужимки, да людей потешать… Скоморошество это!"
- А я, я что же - не страдаю я?., или тоже… скоморошество? - желчно спросил отец. - Мужик - порченый, не хозяин? Что же я за человек?
- Ты, Карпуша, ты другое дело… Кто страдает - тот и верует. Ты сам себя не знаешь. Но ежли ты поверишь - на костер пойдешь.
- А как же это с книгами вашими вяжется? Неверующий, а верующий…
- Книги люди пишут. А бога по книгам понять всего нельзя…
Зато Марью Дмитриевну отец не жаловал. Слыханное ли дело - бежать с любовником от мужа! И пускался в длинные рассуждения, из которых вытекало, что мужчины благородней женщин; что мужчина, мол, просто может оставить женщину ради другой женщины, но никогда не поднимется у него рука, чтобы, скажем, убить ее. Даже у разбойника или бандита!
- Как же не убивали женщин? - шевелил кустистые седые брови батюшка. - И в писании, и в светской литературе… Ты же брал у меня и Мериме, и Достоевского…
- Это другое дело! - как всегда горячо наскакивал отец. - Это из любви! Так сказать - почетная смерть! Ему бы легче себя убить, а он - ее из любви убивает! Во! А женщина - та сама вложит топор в руки полюбовника. Да еще пристыдит, трусом назовет, если руки будут дрожать, когда вознесет этот топор над спящим супругом ее. А то и сама отравит. Даже ребенка ради любовника убиет!..
- На все воля божья, - вздохнул батюшка и слегка прихлопнул бледной склеротической рукой по столу. - Толковать о греховном - тоже грех. Что хочет женщина - того хочет бог! Она ближе к природе, а любовь и материнство - для нее главное… Конечно, Марья Дмитриевна преступила клятву, но детей у нее не было. Это во-первых. Во–вторых, в Священном писании сказано: "прелюбодеяние". Смертный грех! Переступив через любовь, она же, если разобраться, может, прелюбодействовала с мужем, а печника… Печника любила; так что, Карпуша, господь их рассудит…
Мать, неизменно находившаяся у печи, точно кочегар у паровозной топки, на миг отвлеклась от дела. Она оперлась в ухват и во все глаза смотрела на батюшку. И это он, отец Герасим, так говорит о святом церковном браке! "Видно, все в этом мире смешалось!.." -вздыхала мать.
Да и могло ли не "смешаться все в этом мире", если батюшка теперь допоздна засиживался не за церковными книгами, а за теми книгами и брошюрами, которые дети его навезли полный дом. Уже не говоря про газету, которую жадно перечитывал от первой до последней строчки. Жизнь утратила свою привычную колею, выбиваясь на новый, широкий большак, и батюшка, испытывая большое смущение духа, это чувствовал, думал, присматриваясь с большим любопытством ко всему вокруг. Какие новые духовные начала взамен старому собирается дать человеку новая жизнь?
Слова батюшки Герасима повергли в задумчивость и отца. За последнее время, как занялся скорняжным ремеслом и бросил пить, он все чаще спорил с Марчуком и все больше прислушивался к рассуждениям батюшки. Это огорчало Марчука и радовало мать, все еще не терявшую надежду обратить к богу отца. "В твоего глупого бога только дурак поверит", - говорил отец. "А ты в своего, умного, поверь", - простодушно советовала мать. "Вот, вот! Нет еще моего бога! Не слепился…" - сердился отец. "И не слепится, пока не поверишь и беситься не перестанешь", - уже совсем кротко заканчивала мать, боясь, что отец взорвется. Она каждый раз благодарила батюшку Герасима за визит и искренне просила не забывать нас, заходить. А батюшку и просить не приходилось. Сыновья, выучившись, теперь и вовсе не приезжали. Они и письма не писали. Отец это объяснял тем, что опасались, как бы через переписку не установили, что родитель их "служитель культа". "А то быстро вышибут с места, тут же волчий билет в зубы - и пустят по миру!"