Вадим Макшеев
Нарымская одиссея
Документы те, поди, и сейчас целы, деньги же артельные были плачены, ассигнаций брал в дорогу полон карман, привез карман квитанций. Полвоза сена на постоялом напухлят - сотню отдай, по навильнику коням бросишь, на следующем постоялом обратно, Иван, раскошеливайся; овес покупали, за постой сколь раз плачено, никак не должны бы такие документы потеряться. Я, когда справлял пенсию в собесе, нашли мне справки на весь мой артельный стаж, поискать бы и те бумаги для интересу, а? Лежат где-нибудь в амбаре, ежели крысы не погрызли… Время-то впрямь много прошло, двадцатый год уж, как я с Нарыма уехал, да сколько там прожито… Тебе в тех краях, часом, не доводилось бывать? Сейчас много молодых туда вербуются. На той неделе, однако, по телевизору показывали, как там нефтяную трубу тянут, я вроде даже место признал. Теперь пошто-то Нарымом только одно село у Оби зовется, а раньше ведь все сплошь от Колпашева к северу Нарымом считалось. Ссыльный край…
Схожу-ка гляну, поставил ли Васька Дурандин трактор, а ты посиди в сторожке, чайник покамест на плиту поставь. Раз интерес у тебя, я все в подробности обскажу. Осенняя ночь долга, заоднова коротать, посиди, я мигом обратно.
…Ну, вот и ладно, стоит Васькин трактор в целости. Намедни бросили посеред улицы, так в ту же ночь какую-то часть из него вынули. Свои же трактористы, варнаки, и наблудили, боле некому… Машинный двор, он для того и сделан, чтобы баловства не было - пригнал трактор на свое место п пусть стоит, есть-пить он не просит.
А на улице, парень, похолодало, выяснило небо-то, закует, знать, к утру землю… Давай-ка закурим твоих "Невских", от моих папирос только кашель один. Чайник поставил? Ну, и ладно… Зима ляжет, оставлю это сторожение, фуражиром на ферму пойду, там ближе к народу, повеселей. Старуха вот только ворчит - давно, мол, старик, на пенсии и здоровье не то, нашто еще работать? Так я через здоровье свое перешагну, не могу без дела, неужли на боку лежать? Придет время, належусь… Ежели тебе по порядку мое происхождение рассказать, чудно покажется. Про кулаков доводилось слыхать? Так вот я, стало быть, с этого самого кулацкого сословия… Верно говорю. Забыть уже вроде надо, председателем колхоза двенадцать лет после отвел, две трудовые медали имею, а как говорится, из песни слова не выкинешь. Пятно родимое, или как еще назвать.
С Омской области я родом, с Муромцевского района. Михайловка есть там - старинно село. Еще отцова отца царь туда на поселение с Украины сослал, прогневил дед помещика, а родитель мой уже сам в Сибири крепким хозяином заделался. Места в нашем краю привольные, земля не больно меряна, скотины помногу держали, хозяйство большое, сами не управлялись, так еще работников от пасхи до покрова нанимали. Теперешним-то умом - к чему бы столько захватывать? Так ведь корысть одолевала, все думаешь, вроде ты своему имению хозяин, ан нет, выходит, оно тобой владеет. Барышничать родитель и меня приучил - лошадьми торговать. Смолоду я, парень, люблю коней, не хуже цыгана толк в них знаю, еще и сейчас - увижу доброго рысака, ажно затрясет внутри. Приведи незнакомого коня, в зубы глядеть не стану, а скажу, сколь ему лет и какая в ем сила. Да осталось-то все их, однако, на поглядку, кругом техника заполнила.
Из-за этих моторов и народ теперь, к слову сказать, не в пример подвижный сделался. Старухе моей восьмой десяток, а глядишь - утром туда же со всеми в городскую машину лезет да еще наперед людей норовит. Укатит в Томск, внуков попроведает, по магазинам пошастает, к вечеру на последнем автобусе заявляется корову доить. Пришлось раз, так и на самолете черт-те куда в Алма-Ату к племянникам сполькала… А раньше не то бабы, который мужик весь век пнем на месте просидит, тележного скрипу боялись. Это уж, когда германская началась, а после революция приключилась, зашевелился мир, а то в которой деревне дале своей поскотины не знали. Верно говорю - всякий народ был. Ну, да я не о себе, я-то не охотник был на месте сидеть, сейчас остарел, лишний раз за порог шагнуть стесняюсь, а бывало, в Тару-город, либо в какую деревню - хлебом не корми, дай съездить. Промеж народа, известно дело, завсегда узнаешь, где что купить подешевле, где сбыть повыгодней - вызнал на ярмарке, что в Седельниковском районе коней по дешевой цене продают, место там урманное, а лошадей держали помногу - кобылы цело лето на воле, разъедятся, как печи, жеребята до четырех лет узды не знают. Ну, и навадился туда ездить, погуляю с мужиками денька два-три, наберу табун, за лошадь отдам по полста, в Таре беру уже по сотне. С барыша родитель пуще того кадило раздувает. В двадцать пятом году маслобойню завел - льняное масло жать. В нашей-то деревне, считай, без малого каждый лен сеял, мануфактуры покупали мало, в тканом ходили, бабы холсты ткут, мужики льняное семя в соседнюю деревню возят рушить. Когда построил отец маслобойню, повезли к нам. Плата с пуда - опять же деньга в отцову мошну.
Ну, а как подошла коллективизация, родителю - нож острый, никак невозможно со своим хозяйством расстаться. Да и дед еще живой был, тоже супротивный старик. Рассказать тебе заоднова, какой с ним из-за его супротивности грех приключился? Сходки же тогда в деревнях потеяли, все решали, как дальше жить - артельно, либо единолично, от самосадного дыму, бывало, помушнеют, а всяк при своем и разойдутся. Дед тоже беспременно там участвовал, не давал согласия на колхоз. А тут дело под пасху, собрался с вечера народ на всенощную в церкву. Служба, как надо быть, идет, поп свое дело исполняет, от лампад и восковых свечей жар, ладаном пахнет, а дед, бабами притиснутый, возьми да и задремли в уголочке. Подошло время к заутрене, батюшка с амвона возглашает: "Христос воскресе!" Народ уже притомился, а тут враз зашевелились, зашумели: "Воистину воскресе!" Дед учуял - загомонили, и почудилось спросонок старому, будто он на сходке и опять насчет колхоза решают. Беззубый рот раньше глаз раззявил и давай дурноматом блажить: "Несогласный я! Несогласный!" Взашей было его вытолкали, да сноха вступилась. Так и помер несогласным. А скажи ты - чего надо было старику? Всего и осталась от него скрипка, с Украины привезенная, играл в молодости на чужих свадьбах.
Когда коллективизация проходила, я уже женатый был, да не в отделе. Дело прошлое, врать ни к чему - пришли отца раскулачивать, в списке на высылку меня не было. Мог бы и остаться, но не схотел от стариков отставать. И знаешь, случай какой чудной - не доводилось мне до того на Иртыше бывать и баржи видеть, а тут перед этим во сне привиделось… Незадолго до высылки как-то отца спрашиваю: для чего, мол, тятя, свиную щетину накупают? "Да в баржах ею со смолой щели конопатят". - "А что за баржи такие?" - "Навроде больших лодок". И приснись же мне ночью эта баржа. После, как привезли нас в Артын на берег, гляжу с извоза - вот она самая, я же ее такую во сне видал… А тут, значит, уже наяву довелось. Подчалена к берегу, рядом вторая такая же. Погрузили на одну с трех районов народ, на другую - коров, лошадей, плуги с боронами, и потянул нас буксир вниз по Иртышу. В мае дело было, в аккурат в самое половодье, паводок большой, берегов с реки не понять, острова да протоки, и чем дальше плывем, тем шире разлив. Дома у нас уже лес зеленью окинулся, а тут затопленные тальники стоят голехоньки да с полой воды студеным ветром тянет. Две недели догоняли зиму, в северную сторону плыли, думали, уже край света близко, а вышли с Иртыша на Обь и повернули супротив течения весне навстречу. Буксир старенький и название ему такое же - "Дедушка" еле-еле две баржи тянет. Приметили мужики - солнышко вон где закатывалось, а сейчас- эвона где, выходит, обратно к дому повезли… Да только не затем собирали народ со стольких деревень… Как-то глядим поутру - плывем уже по другой реке, вода под бортом бурая, словно чай, слева яр, темной тайгой поросший, на другой стороне белым-бело, сплошь черемуха цветом окинулась. Захлестнуло берег белой кипенью, и такой от нее дух, аж голову обносит… Сколь годов прошло, а напахнет в мае черемухой, сразу вспомню васюганские берега… Теперь-то Васюган часто поминают, вдругорядь обживают те края, а тогда нешто кто знал, какое под тамошней землей богатство сокрыто? Другая слава в ту пору о Нарыме шла.
Но скажи ты дело какое - ежели вижу во сне прошлое, то не деревню, где вырос, не родительский крестовый дом, а ту самую Муромку, в которой после прожил двадцать лет. Яр, знаешь, там стрежью подмытый, обрывистый, как летом с покоса на лодке ворочаешься, перво-наперво с реки нашу крышу видать. Поначалу светлой она была, после посерела от непогоды, которые тесины уже мохом подернулись, а она мне всегда светлой снится… Избу вижу и колодезный сруб на полянке у городьбы и рябину под окном. Марья моя этот куст по весне из лесу принесла, чтобы веселей изба смотрелась. Вовсе ведь днем не думаешь, и не помнишь, а заснешь и опять все перед глазами. Поначалу, как уехал, вроде позабылось, а теперь, словно наяву видится, прикипело сердце к тому месту… Все думаю на старости лет побывать, еще раз поглядеть…
А что говорить, кляли не раз этот Нарым, не мед был, все сызнова начинать пришлось - край дикий, комариный, только в небо дыра. Ребятишки за ягодой от поселка малость отойдут, глядь, уже заблукались, бабы - в голос… Попервости в бараках жили по две-три семьи вместе, после уж отдельные избы поставили, благо лес под боком. Тайгу народом по увалам раскорчевали, поля разделали, на вторую весну хлеб посеяли. Я на дальней корчевке первое поле засевал, после уже и председателем был, все одно каждую весну с мужиками сеять выходил. К вечеру, бывало, ноги гудят - сколь-то с раннего утра по пашне босиком вышагаешь! Севалка с зерном тяжелая, лямкой плечо трет, а на душе легко - не было для меня радостней работы, чем хлеб сеять… Ох и радовались тогда первому колхозному хлебушку! Лет через пять, можно сказать, вовсе наладилась жизнь - две улицы отстроили, школу срубили, ясли для малых ребятишек… Пароходишко приходил, веснами по большой воде - паузки с товаром…
Ты, парень, поди, думаешь себе - старик он и есть старик, завел разговор про дорогу да какое-то болото, а свел незнамо на че. Как хошь считай, только по мне, коли рассказывать, так все по порядку, непонятной иначе для тебя останется та дорога. Один от нас путь был - по реке, да повдоль нее, летом - водой, зимами на лошадях либо пешим. Вниз к устью - за триста километров Обь, оттуда еще сколь сот до Омска, а поедешь от Муромки вверх по Васюгану, на седьмой день упрешься в большое болото, за которым начинается Омская область - в аккурат с того края она к этому болоту примыкает. Везли нас в Нарым по рекам кружным путем невесть сколько, а поселили на жительство, считай, неподалеку от местности, откель были высланы, да только отделила ее от Нарымского края непроходимая топь. Летом через ту трясину ни пройти ни проехать, одним журавлям раздолье, а когда сковывало болото морозами, мяли по нему мужики из старожильческих верховских деревень зимник и возили напрямую на станцию Татарскую пихтовое масло, кедровый орех и другие грузы. Беглые дорогу вызнали на вторую же зиму и уходили по ней из Нарыма, им бы только за большое болото попасть, там уже развилок не счесть… Выпала дорога и нам с Кузьмой Беспаловым и Никанором Антиповым. Первым троим со всей деревни.
Пятого марта дело было, запомнил число, потому как накануне дня рождения моего Митюшки, одиннадцатый год ему тогда пошел. На улице уже неделю по-весеннему, ночами морозит, днем притаивает, корове в пригоне бок греет… Съездили мы с Кузьмой спозаранку по сено, отметали воза в зарод и только собрались по домам, приходит на конный двор Стешка-телятница с наказом, - дескать, звал вас обоих Тимофеев в контору да еще Никанора Антипова велел найти.
В конторе хоть топор вешай, Тимофеев, чем-то расстроенный, цигарку смолит, Василий Иванович, счетовод наш, как комолый бычок у дымокура, тоже голову повесил, напротив на лавке Никанор Антипов курит - самокрутка в палец толщиной, понять можно, что с чужого табачку. Сели рядом, ждем, о чем с председателем разговор будет.
- Такое дело вот, мужики, - говорит Тимофеев. - Пришло с района срочное распоряжение - увезти на станцию Татарскую мясо. Дорога дальняя, взад-вперед сорок дней пути… Думал я, думал - опричь вас посылать некого, так что надобно вам завтра выезжать.
Нечаянно, негаданно дорога выпала. Никанор молчком что-то про себя смекает, у меня мысли всякие - впервой за пять лет из Нарыма опять на широкое место попаду, через Муромцевский район поедем, в свою деревню заскочу…
Кузьма первым голос подал:
- Загад не бывает богат, через сорок ден, поди, уже зимника не будет, кабы, ветрена зарази, завесновать где-нибудь не пришлось.
- Любыми путями добирайтесь обратно, - просит Тимофеев. - Самолучших коней вам даю, двенадцать подвод пойдет, гиблое дело, ежели не воротитесь, посевную не с кем проводить. Ты, Иван, - кивает на меня, - поедешь за старшого, денег возьмешь на прокорм, груз под свою ответственность примешь. Не подведите, мужики, колхоз, вся надежда на вас.
Цыгарку о подоконник притушил, тут же взялся другую заворачивать. Это сейчас телефоны проведены, надо председателю - позвонил в район - так, мол, и так, мое такое соображение, как быть? А в то время бумагу почтой пришлют и выполняй, до района без малого двести верст - не докричишься. Одно остается Тимофееву - нас просить: не подведите, мужики…
Местность в Нарыме болотистая, оттает согра - где была дорога - уже зыбун, речушек и озерин не счесть, сольются весной в море разливанное, лишь на гривах лес незатопленным стоит, ни пешему пройти, ни конному проехать… Недели через три - распутица, легко говорить - увези за восемьсот верст груз и обратно воротись… Да, по совести сказать, о возвратном пути я тогда шибко голову не ломал, мне бы в один конец уехать, там, думаю, время покажет.
Бывало, лишь к концу марта застучит капель с крыш, а в тот год рано пришла в Нарым весна: на солнцевсходе еще пощиплет щеки мороз, а ободняет - хоть тулупы скидывай, как выехали, так, почитай, ни одного по-настоящему морозного дня не выдалось. Не держит по-за обочинами снег, обрезается дорога, передним коням полегче, а у последних заносит из одного раската в другой розвальни, дергает возами лошадей, тянутся сани боком по разбитому зимнику. Не отправь Тимофеев с обозом самолучших коней, в один бы конец не уехать. И мы с понятием, знаем, как в дороге за лошадьми ходить, подолгу спать не привычные - что Кузьма, что Никанор не обижены крестьянской сноровкой. Да только больно уж разные были эти мужики.
Бывало, Кузьма, не подумав, слова не скажет, сроду не матерился, одно присловье всего у него и было: "ветрена зарази", ростом высокий, руки длинные, и завсегда пошто-то они у него мотались, как вроде прилажены были чужие. Жил он до германской средне, а пришел в девятнадцатом к разбитому корыту, которые бабы в деревнях и без мужиков хозяйствовали, хоть в германскую, хошь в эту Отечественную, а его Татьяна вовсе крылья опустила. И он после фронта, известно дело, голь перекатная - потерта папаха и шинелишка, веретном стряхнуть. Да мужик был работящий, нарушенное за один год наладил, а на другой уже пофартило - без малого у всех хлеб на еланях выгорел, его же пшеничка на дальней заимке в затенье выше пояса уродилась. С того урожая и пошел в гору - попервости жнейку завел, затем молотягу-полусложку, свой хлеб из суслонов обмолотит, другим деревенским за плату молотить дает - дело прибыльное - машин таких тогда в деревнях мало было… Когда колхозы начали создавать, ему бы туда войти, так он тоже, как родитель мой - поперек миру стал. Взялись в деревне кулачить, он Татьяну оставил и убегом на прииски. Семья в Нарыме, а Кузьма на Алдане золото добывает.
После-то, он уж мне сам рассказывал, - приехала туда какая-то комиссия, вызвали их, приискателей, в ближний городишко на учет, проходят, значит, мужики комиссию, а Кузьма возле дверей мнется, вперед себя всех пропускает. Смотрит - еще один из ихних же старателей тоже заходить вроде не решается. Чего, мол, не идешь? "Да у меня, - отвечает тот, - паспорта нет, с кулаков я". Рядом сколь времени работали, а хоронились друг дружки… Ну, да стой не стой, делать нечего, идти надо Кузьме. Подает комиссии документ - справку от сельсовета, что разрешено ему на мельницу со своим зерном ехать… Два года с этой справкой жил. Пришлось сознаться - беглый, мол, с кулаков… "В таком разе, - говорят ему, - ступай в НКВД, пускай с тобой там разбираются". Пошел в НКВД, а оттуда в тюрьму переправили, дескать, побудь, покуда выясним. Явился в тюрьму, и там без документа не принимают… Куда податься мужику? "При тюрьме на дворе будешь работать?" - спрашивает начальник. Буду, мол. Ночь ночует, утром в ограде разметет, затем на лошади воду возит - начальнику тюрьмы, секретарю, начальнику милиции. Ведерки на кухню занесет, его еще и покормят. День эдак отвел, другой, третий… Неизвестно, сколь бы еще воды перевозил, да печка выручила. Спрашивает его как-то секретарь: "Сможешь печь скласть?" - "Смогу". А сам их сроду не клал. Как-нибудь справлюсь, думает, не больно хитрое дело. Пришел вечером к секретарю, жена у того глину месит, вместе с Кузьмой кирпичи кладет еще половчей его. Сложили печь, затопили - гудит, тяга хорошая. Усадили Кузьму за стол, поллитру поставили. За ужином интересуется секретарь: "За что же ты, Беспалов, здесь в домзаке?" Обсказал ему, как было дело. "А документы, спрашивает, на тебя какие-нибудь написаны?" - "Никаких, мол, нет". - "Тогда, говорит, мотай отсюда, только с этой станции на поезд не садись".
Водовозку назавтра бросил, пешком десять верст до другой станции протопал - и на поезд. Дело зимой, чуть, говорит, ветрена зарази, не поморозился… Денег не было, зайцем до своего прииска ехал. Там неделю проработал, пошел в контору проситься - отпустите, мол, в деревню, отец дома помер. Отговаривали, потому как хорошо работал Кузьма, ударная книжка на него заведена была. Ну, а он на своем стоит… Чемодан собрал - и в Нарым к Татьяне. Надоело хорониться, сколь ни бегай - попадешься. Лето прожил с Татьяной, зимой она померла, взял другую бабу…
А когда война началась, добровольно на фронт ушел. Наших деревенских, одногодков его, да и мою ровню, не брали, которых только в трудармию, а Кузьма угадал на фронт. Через какое-то время письмо домой прислал, сам неграмотный, так за него другой солдат, товарищ его писал, дескать, живой, здоровый Кузьма, представлен к ордену Красной Звезды. В начале войны, може, знаешь, не шибко награждали, так, выходит, какой-то большой подвиг Кузьма Беспалов совершил. А через месяц похоронная пришла… Вот так-то. Жизнь не шибко складной получилась, а погиб геройски.