- Мишель, он легавый. Мишель, он, зараза, стоит а думает, как бы донести. Жалеет, сука, - мента поблизи нет.
- Федька, или вправду?
- Доносить не буду - уволь. И пить с тобой не хочу. Остаться в живых для этого?.. Эх!.. Тебе не зазорно, так мне зазорно.
- Ты! - В темноте блеснули оскаленные Мишкины зубы. - Не тыкай, что я живой. Мне, может, моя жизнь недорога. Хошь, ее на твой мешок сменяю? В легком осколок, в башке вмятина, а сунули пенсию, и живи! Береги свою жизнь! Тяжелого не подымай! Живи!.. А я и живу, покуда можно, не подымаю тяжелого, чищу чистеньких! И тебя, сволочь, вычистил бы, да грязноват, не по мне!
- Мишель, у него часы.
- У-у, легавый! Думаешь, ты первый ткнул! Все тычут, все советуют! Иди, мол, в сапожники, в артель инвалидов. Догнивай в сапожниках, харкай остатками крови, что осталась. Не всю пролил!
- Мишель, ты зря треплешься… У него - часы.
- За такую б… жизнь да держаться! Держись ты, сволочуга, а советы не давай. Не то подвернешься - язык отхватят… Пошли, Короста!
- А часы?.. Мишель, часы!
- В душу мать с часами! Брезгую!.. Не трожь, Короста. Пусть поймет, гнида, что гонор не только у него есть… Пошли!
- Мишель, это благородно, но не умно.
- Заткнись!
Две тени утонули в темноте. Некоторое время слышался озлобленно сипящий голос Коросты, смолк и он.
- Быстрей, парень, быстрей… - обрел дар речи Штука. - Как бы не одумались и не вернулись.
Федор поднял мешок с земли, бросил угрюмо:
- Пошли.
- Ну-ка, вот чудеса-то, знакомого встретил… Удача… Только шевели ногами, ради всего святого, шевели. Одумаются…
Федор молчал.
За время войны таких, как Мишка, мимо Федора прошли сотни - в одном окопе, из одного котелка, под одной шинелью, и общая опасность быть похороненным в братской могиле. Мишка не самый близкий из них, были такие, с кем больше прожил, больше пережил, крепче сблизился. И все-таки пакостно на душе, словно встретил не давнего знакомого, а брата-бандита.
До сих пор Федор по своему адресу, по адресу других фронтовиков слышал лестное: "Прошли суровую школу". А это считай - война воспитывает, война очищает от скверны, война, словно ледяной душ, закаляет человека, она чуть ли не облагораживает общество. Но так можно считать облагораживающими чуму и повальную оспу. Война не эпидемия - несчастье вдвойне. И не только потому, что при чуме остаются хоть целыми города и села, а в войну они превращаются в пожарища. Несчастье войны еще и в том, что рождается пресловутая формула: "Война все спишет!"
Ходит по ночным дорогам вокруг подмосковной станции Мишка Котелок, старый товарищ, и, помнится, неплохой товарищ… Ходит прячась, носит в кармане финский нож. Он уверился - дешева же бывает человеческая жизнь, как своя, так и первого встречного.
- Здесь, - сказал Штука, останавливаясь возле одной калитки. - Ух, гора с плеч…
Из-за изгороди тянуло травянистой прелью и почему-то бражным запахом моченых яблок.
27
Дома в пригородных дачных поселках - по ним можно угадывать не только характер теперешних жильцов, во и историю многих поколений.
Большинство домов - новые. Они говорят о преуспевании их хозяев - работали ли они на Севере, получая высокую северную надбавку, выдвинулись ли они на научном поприще или, пользуясь военным временем, спекулировали картошкой, откладывая в заветные чулки мятые рублевки и сотенные, - и вот вам шиферная крыша, дощечка у калитки, предостерегающая: "Во дворе злая собака", и хозяин-пенсионер пьет чай с ягодами да собственного сада.
Старые дома… Одни обросли надстройками, мансардами, времянками, семья, возведшая в кои-то годы крышу, разрослась, расплодилась, раскололась на много семей, каждая заводит свое хозяйство, теснит других, отвоевывая площадь, ссорится, судится, обносит заборчиками крошечные участки… Надстройки, мансарды, сараюшки…
Но есть старые дома, которые когда-то служили одной большой монолитной семье, и она не разрослась, не расплодилась, а, наоборот, разбрелась по свету, повымерла. В таких обычно запущенный сад, ветхая крыша, требующая ремонта, кладбищенская тишина, и среди всего этого многолетний абориген коротает последние дни с каким-нибудь юным отпрыском, который ждет не дождется, когда у него отрастут крылья, чтоб улететь из родового гнезда. В суетливый мир, подальше от кладбищенской тишины!
Дом, куда попали Федор со Штукой, как раз был старый и незаселенный. О его возрасте можно было судить по двум дубам, которые, верно, посадили по обе стороны крыльца в год строительства. Дубы вымахали, уже кладут на обветшавшую крышу свои ветви в ржавой шелухе прошлогодних листьев. Стволы дубов корявы и узловаты, корни оплели землю, вспучили каменные ступени крыльца. Эти каменные плиты стесаны ногами многих поколений. Сколько раз по ним выносили почивших в мире жильцов, их топтали ноги детей, которые вырастали, наливались силой, старились. Сам дом - большой, темный, но не угрюмый, старый, но еще не совсем ветхий, напоминающий о почтенном долголетии, но не о смерти.
А внутри, под крышей, на мозолистом от сучков скрипучем полу, дремлют вещи бабушек и дедушек - секретеры с бронзой, шкафы на львиных лапах, кресла с высокими резными спинками и - чопорный сумрак и седая пыль. Где-то шла война, горели города, самолеты сбрасывали бомбы, а секретер с бронзой уютно стоял в углу, и в его ящике, должно быть, лежала и лежит сейчас забытая связка писем - прабабушка писала своему жениху. И быть может, она сообщала о литературной новинке, "Севастопольских рассказах", написанных неизвестным молодым офицером, носящим родовитую фамилию графов Толстых. Горели города, окопы рылись на берегу Волги, а секретер стоял… Стоял старый дом… Не раз снаружи неистовствовал грозовой дождь, а в комнатах сухо.
Хозяева дома - дед, дочь, внучка - эстафета поколений. Дед высокий, седая, в голубизну, голова, черные, густые строгие брови. На желтом, измятом мелкими мягкими морщинами лице - тихая, предупредительная доброта. Глядя в его кроткие вылинявшие голубые глаза, на невнятную скорбинку в складке блеклых губ, становилось неловко за всю ту грубость, к какой ты прикасался в жизни. Тебе случалось сквернословить, видеть, как убивают людей, видеть кровь, трупы, спать в грязи, искать вшей в нательной рубахе. Казалось, этот человек ничего такого не знал, прожил святым. Но это только казалось. Что-что, а кровь и смерть, наверно, видел и он, и видел немало. Он был врачом, основал большую поликлинику в этом поселке, когда-то его имя пользовалось известностью, теперь на пенсии, обременен старческими недугами, не выходит за калитку, забыт всеми.
Дочери его - лет сорок, она тоже врач в отцовской поликлинике, у нее пугающие суровостью брови, носит короткую прическу, одевается неряшливо, говорит резко и решительно, напоминает делегаток-общественниц двадцатых годов. Вечерами она приходит усталая, с запавшими глазами, молчит… Штука робел перед нею, пожалуй, не меньше, чем перед Мишкой Котелком, прячущим в кармане финку.
Третий член семьи - внучка, девчонка лет тринадцати, - круглое румяное лицо, льняные волосы, как у матери, острижены коротко, по-мальчишески, чистые голубые глаза… Для нее появление рабочих-маляров - событие.
Федор и Штука, почти не сговариваясь, решили не затевать никаких новшеств:
- Умоем дом, омолодим - и дело с концом.
Работали не спеша, проникновенно, не заботясь о времени, невольно подчиняясь покойному ритму старого дома, для которого день или месяц - одинаково малые величины в вековой жизни.
И была какая-то успокаивающая прелесть в том, чтобы за трещинами, копотью, пятнами, за грубой побелкой, сделанной каким-то случайным маляром-халтурщиком, за всеми старческими морщинами угадать молодое лицо дома, осилить время, повернуть вспять.
Лепное украшение на потолке все покрошилось, но Федор по жалким остаткам лепки понял рисунок и долго торчал на стремянке, возился с алебастром - восстановил.
Штука сказал одобрительно:
- Ты - парень с соображением.
А старик хозяин грустно сменился в лице:
- Я его по детству помню, только по детству… Давно забыл, и прочно. Как вы догадались, что оно именно так выглядело? Вы чудодей.
Федор был горд.
Возле них постоянно вертелась внучка старика, следила, как во дворе разводили купорос, как сдвигали с места многими десятилетиями не тревоженную мебель, как Штука на плите варил вонючий клей. У нее под светлыми ресницами мягко лучились глаза, в изгибе тонкой шеи - что-то хватающее за душу, доверчиво-ласковое, в пухлых губах - перешедшая от деда добрая складочка. Девочка ходила за Федором как собачонка, поминутно заглядывала в глаза, ждала чудес. Федор наслаждался этой привязанностью.
За книжным шкафом он нашел лист твердой и желтой, как слоновая кость, бумаги - она, кажется, так и называлась в свое время - "слоновая", приколотил ее драночными гвоздями к двери, которую обрабатывал для шпаклевки.
- Садись, - сказал он девочке, - нарисую тебя.
- А вы умеете?
- Умею.
Штука охотно бросил работу, пристроился рядом.
Девочка уселась, натянула на колени подол юбки, насмешливо фыркнула и застыла, пугливо мигая ресницами.
У Федора под рукой был огрызок плотницкого карандаша, который оставлял на бумаге туманно-мягкие, широкие штрихи и почти невидимые ломкие линии. На глаза под ресницами легла тень, щеки, волосы чуть намечены, губы сдерживают рвущуюся наружу улыбку…
Шаркая сваливающимися с сухих ног тапочками, вошел старик. Постоял, кашлянул смущенно и тоже присел рядом со Штукой. Штука хвастливо объяснил:
- Талант… Все может… На улице парня нашел. У меня глаз наскрозь видит.
Старик не ответил. Слышно было лишь, как нервно шуршит по бумаге карандаш. Девочка, пораженная вниманием взрослых, посерьезнела, перестала кривить губы в улыбку, но на бумаге так и осталось - губы сдерживают смешливость.
- Да, талант, - согласился старик.
- На улице себе помощника подцепил…
Набросок был мягок, скуп, пластичен, но в нем не хватало чего-то ударного - слишком гладок и ровен, как прописная буква, написанная без нажима.
Федор сунул в карман плотницкий карандаш, из бумаги скрутил жгутик, набрал на кончик сажи из тюбика, досуха вытер, тронул глаза под ресницами - и глаза стали темными, лучистыми, глубокими.
- Ах ты жучок охристый! - восторженно стукнул Штука кулаком по тощему колену.
- Да, талант, - снова повторил старик.
Внучка, сорвавшаяся со стула, стояла перед своим портретом, пунцовая от гордости. Удачу портрета она принимала как свою собственную.
- Вы не подарите его нам? - попросил старик.
- Это ее собственность, - кивнул Федор на девочку.
- Теперь в моей коллекции - последний портрет. Наверняка последний…
Старик привел всех в свой кабинет, уютный и еще более старомодный, чем любая из комнат этого дома. Чуть ли не треть его занимал письменный стол, тяжелый, как саркофаг, - вещь, преодолевшая время.
На вытертом сукне этого стола старик рассыпал старинные миниатюры, рисунки, не менее старые фотографии на паспарту с вытисненными изображениями фирменных медалей - всё портреты, солидные мужчины с бородами, с бакенбардами, в вицмундирах, сюртуках, женщины с оголенными плечами, с кокетливо-зазывными взглядами.
- Так сказать, генеалогическое древо в разобранном виде, - сообщил старик, - но не дворянской семьи, а семьи русских интеллигентов. - Он задумчиво перебил портреты, лицо его стало потусторонне отрешенным - ушел в прошлое, на минуту забыл о гостях. - Меня не интересует генеалогия в чистом виде, выкапывать признаки родовитости - глупое занятие… Мне любопытно, как развивалась одна из маленьких веточек рода человеческого и какие она давала побеги. На одних росли плоды, другие оставались пустоцветами… Вот…
Старик взял в сморщенные руки миниатюру в овальной рамке, на ней - широколицый человек в вицмундире со светлыми пуговицами.
- Вот - корень. Мой прапрадед. Он был крепостным парнем, плотничал, уже в зрелые годы барин-либерал заставил его учиться на архитектора, и он преуспел, построил несколько церквей, вышел на волю, наплодил детей и дал начало династии интеллигентов… Один его сын стал известным горным инженером, второй - врачом, третий - пьяницей по профессии, пьяницей и босяком, позором и несчастьем для всей семьи… А вначале он подавал большие надежды, профессора восхищались его математическими способностями, предрекали - быть ученым. А он стал ходить по трактирам, за рюмку водки издевался над теми, кто подносил, почему-то людям это нравилось… Мне кажется, у него первого из семьи проснулась воспаленная совесть - не захотел жить в достатке, когда кругом нищета. Математикой воспаленную совесть не выскажешь, а он не был литератором, не стал, увы, Достоевским. Больная совесть - несчастье и достоинство русского интеллигента. Лучшие из моих предков болели совестью. Моего двоюродного дедушку сгноили в Александровском централе - был народником, связан с террористами, пытавшимися убить царя, чуть ли не лично знал Желябова. Он тоже мог бы спокойно и обеспеченно жить, тоже подавал большие надежды как медик. Больная совесть… А вот поглядите на этот портрет… Вам, наверное, интересно знать - работа известного художника Кустодиева…
Федор ухватился за портрет - да, работа мастера, скупая, точная, шишкастый лоб, борода Короленко, широкий плебейский нос и печальные глаза стареющего Христа.
- Мой отец… Он не собирался бросать бомбы под царские кареты, не ходил в народ, не участвовал в боях на Красной Пресне… Он всю жизнь был простым земским врачом, пользовался уважением таких профессоров, как Бехтерев… Не чеховский Ионыч - всю жизнь с больной совестью, всю жизнь воевал с паршой, чесоткой, косностью. Воевал без всякой надежды победить - его больница была крошечным островком среди океана грязи и невежества. Кустодиев был его другом, он нарисовал отца незадолго до смерти. Отец уехал на эпидемию дизентерии, заразился и умер. Умер от нечистоплотной, унизительной болезни. Люди, погибшие такой негероической смертью, скоро забываются. Никто не помнит теперь моего отца… А вот человек пришел в нашу семью со стороны - мой зять, муж моей дочери, отец Оленьки, которую вы только что нарисовали. Он был вирусологом, он уж замахивался на рак, быть может, стал бы одним из тех, кому в конце концов удастся свалить эту страшную болезнь. Но началась война, он одним из первых записался в ополчение, записался, хотя был освобожден по близорукости, хотя в жизни не держал в руках винтовки. Впрочем, винтовку он, кажется, не держал до самой смерти, умер с лопатой, когда рыл окопы… Рядом с ним в землянке жил какой-то художник-дилетант, увы, не Кустодиев. И этот художник погиб, а портрет нам переслали незнакомые люди… Больная совесть… И у дочери моей та же фамильная болезнь. Она везет на себе поликлинику, работает с утра до ночи, ей нет и сорока, но поглядите - старуха. Девочка, заболевшая неизлечимым нефритом, злокачественная опухоль мозга у рабочего парня - вся жизнь из трагедий, постоянное напоминание о собственном бессилии. Мне кажется, непробиваемо здоровая совесть - не что иное, как отсутствие ее…
Старик взял в руки портрет, нарисованный Федором, долго, долго вглядывался в него, распустив свои мягкие морщины.
- Я скоро умру… - сказал он. - Мою человеческую коллекцию выбросят в помойку… Умру, а жизнь не остановится. Вот и она, наверно, будет мучиться совестью за людей. Как?.. Чем?.. Я уже не узнаю. Я скоро умру, но мне не безразлична судьба тех, кто будет жить после нас. Ох, как не безразлична!
Вошла мать девочки, как всегда по вечерам утомленная, с бледным в зелень лицом, обрамленным темными волосами, с глазами, горячо поблескивающими из-под суровых бровей. Тяжелой, деревянной походкой она подошла к столу, безучастно взглянула на разбросанные портреты своих предков, сказала глухо:
- А эта, из пятой палаты… женщина с циррозом…скончалась.
И вдруг Штука, стеснительно сидевший на краешке стула, вскочил, взволнованно влез пятерней в волосы.
- А я, как скот, всю жизнь ради рублишка…
И смутился, отвернулся, насупившись.
Старик вздохнул, а женщина обронила устало:
- Давайте пить чай.
Пили чай и слушали радио, передававшее последние известия.
На юге страны закончен сев зерновых…
Коллектив тракторного завода досрочно сдал в эксплуатацию сборочный цех…
Зверства гоминдановцев в Китае…
Из Хиросимы продолжают поступать сведения о последствиях взрыва атомной бомбы: больницы переполнены, смертность не уменьшается, ряд ученых высказывается о влиянии радиоактивного распада на наследственность…
А за окнами, над крышей, шелестели сухой неопавшей листвой дубы. А на письменном столе, сдвинутые в угол, лежали портреты людей - маленькая ветвь в пышной кроне человечества. Давно уже нет на свете этих людей. Сверху - портрет девочки, которая только еще начала жить.
Старик негромко сказал:
- Война кончилась, но война не сходит у всех с языка.
- Не кончилась, - возразила дочь.
И старик вздохнул:
- Что-то будет?..
Нет, не безразлична судьба тех, кто станет жить после нас. Лежит портрет девочки с круглыми щеками и мягким сиянием под ресницами.
Испытания атомной бомбы… Ходят слухи о какой-то новой, еще более чудовищной бомбе… Ходят слухи о том, что женщины в Хиросиме рожают уродов… Влияние радиоактивного распада на наследственность. Что-то будет? Завтрашний день обещает быть сложным.
А он, Федор, живет лишь этим завтра. Ради него он торчит перед мольбертом, во славу его радуется своим успехам, ради него белит потолки со Штукой, чтобы дотянуть, сохранить силы, встать на ноги… А пригодятся ли его силы, его способности?.. Готовится расписывать на холсте солнечные блики, глубокое небо, сочную зелень, а отец из деревни Матёра жалуется - нет хлеба. Собирается создавать полотна, воспевающие величавость планеты и благородство людей, а где-то на секретных заводах даровитые люди начиняют бомбы ужасной смертью. И запасов этой смерти копится все больше и больше.
Часы на стене неторопливо качают медный маятник, отсчитывают секунду за секундой - крохотные шажки вперед, в неизвестность. Шевелят листвой дубы за ночным окном, они так же шевелили ею и забытыми зимами прошлого века. Портрет девочки лежит на столе. Сама девочка спит в соседней комнате, спит крепко, счастливая своим неведением. Где-то неподалеку ходит Мишка Котелок, ожесточившись против людей…
Радио деловито сообщает новости со всего земного шара.