12
Кончился еще один день. День долгий, как век.
В овраге собрались на партийно-комсомольское собрание.
Многие ранены. Свежие бинты над грязными, обожженно-копотными лицами среди уныло пыльных гимнастерок сияют в полутьме.
Комиссар дивизиона, рослый, рыжий, конопатый, в каске набекрень - кадровый вояка, за спиной гражданская война и финская, - говорит осипшим голосом, рубит ладонью:
- На нас бросали пехоту - мы выдержали! Нас засыпали минами и снарядами - выдержали! Шли танки - и мы устояли! И самолеты тоже бомбили - мы живы, мы не отступили! А завтра на нас может свалиться все разом - атаки, снаряды, танки, бомбы. Все вместе! Выдержим завтра, не побежим - значит, мы победили на этом участке!.. Понятна задача? Объясните беспартийным бойцам одно требование - не показывать спину! Вот и все!.. Говорить много нечего. Расходитесь по своим подразделениям, отдыхайте.
Комиссар подтянул на плече автомат, неповоротливо кряжистый, в пропотелой солдатской гимнастерке, перехваченной офицерскими ремнями, первый полез по склону из оврага. За ним круглый, пышнотелый, с мягким, как подушка, задом политрук Сергеев.
Комиссар оказался прав: утром противник бросил все, что мог. Он оказался прав, но убедиться в этом уже не успел. Ранним утром при первой перестрелке его убило.
Пшеница горела. При свете солнца пламени не было видно. Только в метре над землей, словно сам по себе, из знойного воздуха рождался растрепанно-темный дым. По мирному пахло костром.
Одна подбитая пушка скособочилась среди трепещущего дыма. А одну пушку подбили еще вчера и ночью без хлопот отправили в тыл. Вокруг двух оставшихся - суета, крики, матерщина. Получен приказ - сниматься. Пламегасители на длинных стволах задраны в небо.
За копотным чадом горящей пшеницы, за плещущим жарким воздухом видны немецкие танки - маленькие безобидные жучки, словно уснувшие на солнце.
Первое орудие запряжено, ездовые бьют коней, и кони, падая вперед, рвут постромки.
- Марш! Марш!.. Эй, сучье вымя, куда прешь?.. Вправо, лапоть, бери! Впра-аво-о!
Неподалеку рванул снаряд, комья сухой земли застучали по каскам - никто не обратил внимания.
- Марш! Марш!
Началось отступление.
Отступление…
На плече у тебя карабин, ты не ранен, ты не болен - способен драться.
Кремнево спеченная степь, полынь пахнет перебродившей земляникой. Степь без конца… Впереди она своя, за спиной - чужая. Ты - граница государства. Стой! Нельзя! Все идут, идешь и ты.
Шаг за шагом, шаг за шагом в глубь степи, в глубь страны…
- Воздух!!
И смывает всех с дороги, кубарем катятся с лошадей ездовые. В колючие кюветы лицом, грудью, коленями - спасай, земля-матушка!
Моторный рев, надсадный, вынимающий душу вой - водопад из поднебесья… И незыблемо-прочная земля сотрясается, лопается, крошится. Лицом, грудью, животом, коленями в ненадежную землю.
А потом… сытое урчание удаляющихся бомбардировщиков. На дороге, путая постромки, бьется раненая лошадь, ржет, истерично захлебывается, в ее предсмертном крике что-то жутко человеческое. Остальные лошади теснятся, храпят, во влажных глазах тоскливое недоумение.
Разносится приказ: батареям держать интервал - полкилометра, при лошадях - ездовые, при пушках - расчеты; связисты, разведчики, хозяйственники - с дороги, в степь! Шагай стороной, чем меньше на дороге народу, тем она безопаснее - не налетят самолеты, не обстреляют.
Федор вышел в степь с Мишкой Котелком и Тихоном Бучневым. Снова в воздухе раздался гул моторов - бросились врассыпную, попадали… Самолеты прошли мимо, Федор встал, рядом с ним поднялись какие-то минометчики, тащившие на себе тяжелые плиты и стволы.
Крикнул:
- Котелок! Бучнев!
Никто не ответил. Бросился в одну сторону, в другую - всюду похожие друг на друга, почерневшие от солнца, от пыли, от пота, от усталости люди. Тащатся в одиночку, темными кучками, растянулись цепочками, в голове которых идут то лейтенант, похожий на Пачкалова, то какой-нибудь грузный старшина-сверхсрочник, армейский волк… Ковыляют раненые, одни, как младенцев, несут перебинтованные руки, другие, изнемогая, волочат простреленную ногу, как на костыль, опираются на винтовку. Степь населена, по степи великое переселение - все живое и полуживое тянется в одну сторону, к Дону, к переправе.
Вместе со всеми двинулся и Федор. Вместе со всеми, но один, без товарищей.
К переправе! Она - что ворота в рай. Только через нее можно попасть к своим, не оказаться в плену. К переправе!
13
Высокий берег, под ним густая каша людей, грузовиков, автофургонов, "катюш", пушек, танков, броневиков, повозок, коней. Все это в тесноте, в пыли, в поту туго шевелится, жмется к воде, растекается вширь. Никто не хочет оставаться наверху, в степи - гребень берега спасает от снарядов. А степь все выкидывает и выкидывает под берег - новых людей, новые машины, новые танки, новые пушки. Цепляются, сталкиваются, потрясают оружием, в роевом пчелином гуле не слышно охрипших голосов.
А под неспокойным берегом спокойно течет Тихий Дон. Что из того, что на нем время от времени взлетают водяные столбы, что из того, что по нему плывут вниз трупы. Тихий Дон привычен ко всякому.
Два берега соединяет тонкая нитка, по нитке гуляет паром. Сверху он кажется крохотным - накроешь ладонями. И не верится, что это к нему свалились полчища изнеможенных людей, стада машин, вереницы обозов… Перевезти буйное скопище таким крохотным паромом, кажется, все равно что вычерпать Тихий Дон ложкой, вынутой из-за голенища.
Течет Тихий Дон. Тихий Дон привык ко всякому.
Два могучих грузовика столкнулись на крутом склоне, измяли друг другу крылья, выбили фары, но спор не решили. Два капитана, наливаясь багровой кровью, хватают друг друга за грудки.
Застрял среди брошенных повозок санитарный фургон, возле него мечется растерзанная женщина в белом халате, уцепилась за рукав какого-то майора:
- У меня раненые! Поймите - раненые…
Майор дергает свой рукав, отводит глаза в сторону.
Увяз среди дышел и лошадиных крупов грузный танк. Вид у него конфузливый - люки открыты, башня повернута, пушка застенчиво глядит в сторону от реки. Танк брошен, как брошей сваленный на кучу патронных ящиков мотоцикл, как брошена переносная радиостанция 6-ПК - о нее споткнулся Федор.
Куда ни глянь, торчат стволы пушек. Сперва Федор кидался к каждому задранному пламегасителю - а вдруг свои! Нет! Сумели ли добраться или побиты по дороге? Что делать, к кому прилепиться? Один…
Среди солдатских выгоревших гимнастерок - диагоналевые сочно-зеленые гимнастерки комсостава. Для Федора командир дивизиона Голованов был богом, а он - всего-навсего капитан, одна "шпала" на петлице. А тут по четыре "шпалы" - полковник, перед такими капитан Голованов тянется в струнку. Выбрал одного полковника: рослый, плечистый, крупная седая голова, а главное - петлицы артиллериста. Бросился к нему, издалека вздернув ладонь к каске:
- Товарищ полковник, разрешите обратиться!..
И осекся… Полковник-то полковник, но не по форме - без пояса, травянисто-зеленая гимнастерка, распояской. Хотел осведомиться - не знает ли он, этот высокий артиллерийский полковник, где должен сейчас находиться 131-й артдивизион?.. Полковник скользнул по Федору невидящим, тоскующим взглядом, пожевал губами - и губы у него стариковские, мятые, запавшие, и в угасшем лице покорная усталость. Пояс с пистолетом бросил.
Ни налезающие друг на друга машины, ни несчастная женщина в белом халате, умоляющая: "У меня раненые!" - ничто не испугало так, как этот полковник распояской. Омертвело в груди: "Выкручивайся, Федька, как знаешь".
Подчалил паром, и Федор ринулся к нему.
А у парома - баталия. По сходням заводят пушки - нет, не их дивизиона - тяжелые гаубицы. Сходни под ними гнутся. А со всех сторон тычется бескомандная нехота, толкаются мешками, цепляются штыками. Дюжие бойцы из команды, следящей за порядком, поставили заслон - плечо к плечу; тех, кто выскакивает вперед, бьют прикладами - осади. Сходни неприступны.
Лезут прямо по воде, на высокий борт. На борту выплясывает молодой лейтенант, трясет остервенело над фуражкой пистолетом, в крике распахнут рот, а голоса не слышно, хромовым сапогом бьет наотмашь по лицам: раз! раз! Люди падают в воду, не ругаются, не угрожают, только утираются и опять лезут, отталкивая друг друга. А лейтенант беззвучно вопит - раз, раз, хромовым сапогом по лицам. Головы исчезают и вновь вырастают над бортом, кто-то пытается уцепиться за хромовый сапог. Лейтенант оскалился, пистолет в его руках дернулся раз, другой - выстрел, выстрел, в упор, в глаза! Падают мешками, падают и уже не подымаются. Остальные шарахнулись, спотыкаясь, рвут с плеч винтовки, выпутываются из автоматов. Винтовочные сухие хлопки, коротко рявкнувшая автоматная очередь, и лейтенант, косо взглянув сникшим лицом в мутную прибрежную воду, медленно, медленно стал падать.
Федор отвернулся.
Прославленный Дон-батюшка, он казался не таким уж широким. Федор плавал неплохо.
К берегу прибило узкую садовую дверь - не плот, самого не выдержит, - но можно привязать одежду и карабин. Главное - карабин, личное оружие, номер которого записан в красноармейскую книжку. Гимнастерку и брюки вниз, карабин, обернутый в белье, на них. Все это обмотал лямками от мешка, сквозь ткань мешка выпирает котелок - тоже вещь, не след расставаться, - сверху сапоги и каску. Ну вот, судно готово к плаванью.
Комсомольский билет… Получал еще в школе, фотография мутноватая - чуб да глаза. Комсомольский билет вложил в красноармейскую книжку, все это засунул в пилотку, натянул пилотку потуже на голову, тряхнул - крепко сидит; если утеряет, то вместе с головой, живым без комсомольского билета на тот берег не вылезет. Вот готов и сам.
Оглянулся на забитый, перемешанный, гудящий берег, проводил завистливыми глазами, казалось, застывший на середине реки паром… Возле парома вырос ватнисто-белый столб воды - мимо, пока целы гаубицы.
- Давай, Федька, отчаливаем.
Вода сначала показалась ледяной, мало-помалу обвык.
Тихий Дон. Не такой уж тихий. Ветра нет, а поплескивает волна. Первая же смыла каску. Каска перевернулась и важно поплыла. А сапоги сразу пошли ко дну. Без сапог явится к начальству - хорош боец. Но уж если полковники щеголяют без пояса, то, поди, можно и без сапог…
Только бы не потопить карабин - личное оружие, рукою старшины Родина вручала, расписывался за получение, выслушивал наставления - хранить как зеницу ока.
И голову надо держать выше - замочит пилотку, в ней комсомольский билет. Время от времени трогал рукой голову - цел ли? Цел, цел билет! Только имеете с головой…
Греб, экономил силы, но начал уставать. Тот, вожделенный - узенькая зеленая полоса - берег за рыжей волной не приближался. Несло в сторону.
Тихий Дон, отсюда не слышно ни шума, ни суеты на берегу. Тихий Дон, по нему прокатываются взрывы. Бьет дальнобойными, сволочь. Доплыл ли паром, целы ли гаубицы?.. Не видно, да и нет сил подвыкинуть себя над водой, оглянуться.
Тихий Дон, и между взрывами издалека отчаянный вопль:
- Спа-а-си-и-и!..
Какой-то бедняга, одиночка, вроде Федора.
И ломит плечи, ломит шею, спирает дыхание, отваливаются руки. Не забывай - голову надо держать высоко, промокнет комсомольский билет. На плоту все насквозь промокло, сквозь мокрую ткань мешка проступает котелок. А карабин цел, надежно привязан… Ломит плечи…
- Спа-а-си-и!.. То-ону-у!
Кто тебя спасет?
Ломит плечи, немеют руки… Федор подталкивает плот, пробивается поперек течения. А тот берег словно ползет назад…
Прокатился над водой новый взрыв и… тишина. Чего-то не хватает. Чего? Ах да, крика "спасите". Кого-то не стало в эту минуту, кто-то перестал видеть солнышко. По Тихому Дону поплывет еще один труп.
Тот берег не приближается. Так же узка и невзрачна полоска зелени, перебиваемая волной. А сил больше нет, плечи чугунные, тянут вниз, а течение несет в сторону, в сторону…
- Спаси-и-и-и!..
Новый… У этого бас…
Не хотел, а вышло само собой - оперся на плот, конец легкой дверки сразу же погрузился. И охватил испуг: карабин может выскользнуть из-под лямок! Карабин пойдет на дно, останется котелок. Вояка с котелком… Волна бьет в лицо, маленькая волна, но и ее хватает, чтобы выбить остатки сил. Плечи чугунные, не удержишь… И вода смыкается у глаз, сквозь воду - зеленоватое, жидко плещущее солнце…
В голове мелькает покорная мысль: "Конец… Подмокнет комсомольский билет…"
Но нет, не конец. Снова солнце, снова волны, снова мокрый край плота. И карабин цел… И берег, тот берег, словно ближе немного. Но как до него бесконечно далеко. Нет сил…
- Спас-с-с!.. - голос со стороны.
Ты жив, бас?
- Спа-аси-те! То-ону-у! - голос со стороны, голос смертника.
Только не кричать, крик - это смерть, все силы уйдут на крик. Только не кричать! Кто к тебе бросится?..
Но и без крика умрешь - берег далеко.
Умереть в воде, не от пули. Как глупо! Не лучше ли было остаться, встретить немцев с карабином в руках? Хоть одного, да убить… В карабине - полная обойма, четыре патрона на них, один на себя. Так все делают, он читал не раз.
Четыре патрона на них, один на себя - и выкрикнуть перед смертью: "Да здравствует Родина! Да здравствует Сталин!" А комсомольский билет?.. Цел.
Оглянулся назад - дыбится высокий берег, можно различить суетящихся людей, машины, уцелевшую мазанку на гребне. Какое сравнение - до того берега куда дальше.
Надо повернуть. Умирать, так на земле.
Подталкивая плот, Федор поплыл назад.
Над Тихим Доном не раздавалось криков.
Он вытолкнул плот на галечный берег, выползти из воды не смог - упал рядом с плотом. Била крупная, редкая дрожь. Тело как кисель, лежал, раздавленный собственной тяжестью, жадно, со стоном дышал, сотрясались плечи, дергались спущенные в воду ноги, лязгали зубы. Не верилось, что плыл, шевелил руками и ногами.
Карабин цел… Насилуя себя, с мучением пошевелил рукой, тронул мокрую пилотку - цел и комсомольский билет.
Грело солнце и не могло прогреть промерзшее тело. В самых внутренностях угнездился донный глубинный холод. Лежал, дышал, не пытаясь остановить конвульсивную дрожь.
Сначала перестали дергаться ноги, тело уже не казалось плоским, раздавленным, и зубы не лязгали. Приподнялся на ослабевших руках, удивился - держат, не подламываются. Тогда вылез совсем из воды, сел, огляделся.
Его снесло от переправы на километр, не меньше. Но и здесь стояли брошенные повозки, вдоль берега были покиданы шинели, каски, плащ-палатки, маскхалаты. Какой-то аккуратист на пригретой гальке сложил, как на тумбочке в казарме, гимнастерку, брюки, белье, хоть и грязное, но конвертиком, рядом пояс, обмотки, ботинки. Все есть, нет только самого хозяина, а так бы - по команде: "Тревога!" - пять минут, и на ногах. Приплескивающая прибрежная волна не оставила его следов. Не он ли кричал басом: "Спасите!" Не его ли несет сейчас Тихий Дон к Азовскому морю?
Среди раскиданных шинелей, плащ-палаток, противогазных сумок мирно паслись распряженные лошади. А вдали судорожно жила переправа.
Федор вынул из пилотки комсомольский билет в красноармейской книжке, разложил на камнях, на солнцепеке - пусть подсохнут. Сушить одежду не стал - зачем? Одеждой аккуратиста-несчастливца он побрезговал, зато у первой же повозки нашел все, что нужно. Не нашел только сапог, пришлось влезть в ботинки, но ботинки подыскал добротные, желтой кожи, ремень комсоставский, белье шелковое, чистое. Подыскал и новую шинель, она была из тонкого сукна, длинная, в кармане оказались белые лосевые перчатки. Попалась каска, не обычная, а с гребешком. В таких касках - видел на фотографиях в журналах - в мирное время маршировали войска на Красной площади. Каску тоже водрузил на себя - своя-то уплыла.
Взял в руки карабин, взял с гордостью - все-таки спас, не обронил на дно. Попробовал затвор - не открывается, заело, - должно быть, попал песок. Вот и встречай с таким оружием немца.
У самого берега куча - винтовки со штыками и без штыков, винтовки самозарядные, ручные пулеметы. Сверху точно такой, как у Федора, короткоствольный карабин. Но у Федора на карабине - грубый брезентовый ремень нелепого портяночного цвета. У брошенного же карабина - ремешок узкий, прошитый кожей; быть может, от этого и сам карабин казался красивее - изящней линия приклада, гуще вороненость на казеннике. Федор попробовал затвор - смазан, легко ходит, повертел в руках, отыскивая изъяны, и не нашел, повесил на плечо, - вот это другое дело, теперь можно и встретиться: "Четыре патрона по ним, один для себя…"
А собственный карабин, спасенный с таким трудом, остался в куче брошенного оружия. Четыре патрона на них, один на себя. Захотелось вдруг жить…
Для полной экипировки не хватало обмоток, из-под брюк на желтые добротные ботинки свисали завязки кальсон. Но обмоток Федор так и не успел намотать.
С переправы донесся знакомый тягуче-утробный вой. Над кишащим человеческим муравейником разворачивались самолеты. Один из них уже покато падал вниз. По речной глади разносился стонущий, с металлическим звоном натянутой струны вой. Зябко встряхнулась под ногами нагретая галечная россыпь, плеснуло в лицо тугим воздухом. И было видно, как мечутся стиснутые берегом и водой люди и в небо, лениво, с бескостной ломотной, расправляясь, ширясь, полз ядовито-черный дым. И в этот дым снова и снова ныряли хищные машины, и возносился надсадно вопящий рев, и поеживался осыпанный галькой берег.
По самому гребню обрыва, на фоне поднявшегося на дыбы дыма, с воплем бежали застигнутые войной женщины - волосы раскосмачены, белые кофты изодраны. А на переправе, кроме тяжелой тучи, ничего не было видно.
Как ни странно, но казалось, что на переправе почти ничего не изменилось. Так же рычали, наползая друг на друга, машины, так же метались люди, потрясали кулаками, ругались, отстаивая свои права в очереди к жалкому причалу! Как и прежде, качался канат над водой и где-то шел паром…
Только рыдающе ржала раненая лошадь. Ее животные рыдания не мог заглушить гомон переправы, рев перегретых моторов. Да еще у самой воды рядами стояли носилки, в них лежали люди, с головой укрытые шинелями, из-под одной шинели вместо ног высовывались два неперебинтованных, уже не кровоточащих, нежно-розовых обрубка. Лошадь ржала, животное негодовало, а люди на носилках переносили мучения молча.
Где-то далеко за полночь Федор очутился у борта парома. Впереди него, подтянувшись на руках, влез здоровенный солдат. Влез, сел на корточки, начал оглядываться - не попрут ли обратно.
Федор позавидовал: "Мне не подтянуться". После плавания он чувствовал слабость во всем теле.
- Ты куда выпер, ловкач? А ну назад! - прикрикнул Федор снизу, стараясь так, чтоб голос звучал побасистей.
- Да тебе чего?.. Да разве жалко?
- Черт с тобой! Сиди уж… А ну, дай руку!
Парень с благодарностью вытянул его, как котенка.
Занималось нежное утро, вода Дона румянилась вместе с небом.
В набитом без продыха пароме велись вполголоса "утешающие" разговоры: