Вторая книга романа "Борис Картавин". Герой после Великой Отечественной войны приезжает в Ленинград учиться в институте. Однако неудовлетворённость собой постоянно вынуждает его вновь и вновь возвращаться к вопросу о правильности выбора жизненного пути, решать сложные нравственные задачи.
Для среднего и старшего школьного возраста.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 16
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 37
ВМЕСТО ЭПИЛОГА 57
Художник Ю. Шабанов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
- Гаврюша, ты бывал на фронте?
- Бывал, бывал. Где только Гаврюшка не бывал!
Слабая улыбка пробегает по моему лицу.
- И в тебя немцы стреляли?
- А бог их знает. Может, и стреляли. Стой! У, дылда, стой, говорю!
Гаврюша хочет кричать басом, но у него не получается. Голос у Гаврюши писклявый. Лошадь чуть посторонилась, Гаврюша выгреб остатки навоза. Выбрасывает его вилами.
- Ну, в окопах сидел ты на передовой? - продолжаю я допрос.
- В окопах не сидел. Мне не положено в них сидеть. Да. Было б здоровье, другое дело. Может, теперь бы в героях ходил. И должность бы дали конторскую, в тепле бы был. - Он вздыхает. Вдруг отбрасывает к стене вилы, ударяет себя в грудь. - В обозах ездил! - кричит он. - Бомбили меня, мёрз как собака, а почёту нет!
Гаврюша быстро-быстро моргает, удивлённо смотрит на меня. Достаёт из кармана шинели кусок хлеба.
Мы давно живём в доме бабушки Вари. Отец отремонтировал крышу, заделал проломы в стенах, вставил стёкла. Бабушка занимает комнатку, а мы три. В одной комнате столовая, в другой спальня. В третьей мы с Диной готовим уроки и спим. Правда, устные уроки сестра готовит в столовой. Закрывшись, учит вслух. Я всегда учу про себя. Но стоит ей, если мы вместе, начать читать, тут и я вслух читаю. Да всё громче, громче. Сестра захлопывает книгу.
- Нет, это невозможно! - говорит она. - Я не понимаю тебя, Борька! - от негодования голос у неё дрожит. - Откуда в тебе столько вредности?
- Какой вредности? - удивляюсь я, не поворачивая к ней лица и улыбаясь.
- Мне Котлярова говорила, что ты и в школе вредничаешь. Не понимаю, зачем это тебе нужно?
- Ты учишь вслух, и я вслух, говорю и спокойно.
Сестра забирает учебники и запирается в столовой.
Такие сцены случались зимой. А теперь лето. Сарай отец тоже отремонтировал. Организация, где он работает, называется КЭЧ. В КЭЧи три лошади. Прежде они содержались в конюшне при конторе на Гражданской улице. Но отец перевёл их в наш сарай, потому что, сколько было конюхов, все они не давали лошадям отдыхать. По ночам ездили халтурить. Одну лошадь даже утопили в реке. Конюх Парамонов и какой-то Голубев среди ночи отправились за реку в птицесовхоз. Погрузили на телегу несколько мешков украденных отрубей. Их заметили. Они погнали лошадь через речку. В темноте ошиблись и попали не на мель, а на глубокое место. И лошадь утонула. Отец тогда и перегнал лошадей в наш сарай. Месяц мы ухаживали за ними.
Однажды под вечер во дворе появился Гаврюша. Я только что пригнал лошадей с водопоя. Отец возился у сарая.
- Дмитрий Никитич, здравствуйте! - сказал Гаврюша.
- Здравствуй, - сказал отец, - откуда ты взялся, Гаврюшка?
Тот ничего не объяснил, а сразу взмолился:
- Возьмите, Дмитрий Никитич! Опять к вам! Погибаю! Сутки ничего не ел, хоть воруй иди!
Отец помолчал и сказал:
- Ладно. Возьму. Завтра заявление напиши. Но смотри у меня: если что - прогоню и больше не показывайся! Где живёшь?
- Да нигде пока.
- Пока! - передразнил его отец. - Черти носят вас, бездельников. Борька, проводи его, пусть мать покормит.
Гаврюша поел у нас и завалился спать на сеновале. Он потешный, и я не перестаю расспрашивать его о том, как он жил прежде и каковы его планы на будущее. Он был приставлен ухаживать за кэчевскими лошадьми ещё тогда, когда лошадей только прислали. Он считался тогда военным человеком. И винтовку имел. Вернее, она числилась за ним, а хранилась у нас в чулане. Гаврюша вспыльчив. Зимой к колонке сгоняют поить лошадей со всех организаций. У корыта очередь. Гаврюша кричал, что военных лошадей надо поить первыми. Мужики его не слушали, и он пугал их винтовкой. Раз пальнул в воздух, и тогда отец забрал у него винтовку, отнёс на склад. Гаврюша любит выпить. Где и когда он напивается, никто не знает. Весь день вроде трезвый ходит, вдруг его будто подкосит что-то, зароется в сено и спит, а от него разит!
Демобилизация нестроевых бойцов, как я понял, зависит от отца. Он может написать бумагу в штаб, приложить к ней справки, и бойца демобилизуют. Я тогда знал Гаврюшу только в лицо: приходил с какими-то жалобами к отцу маленький человек в измятой шинели. Всегда без ремня. Огромная шапка напялена на глаза и в нескольких местах прожжена. Ходит косолапо, загребая носками снег или пыль. И вечно что-то жуёт. И вот он решил демобилизоваться.
- Куда ж ты денешься? - говорил ему отец. - У тебя ж родных никого нет!
Гаврюша лукаво усмехался:
- Баб ноне много, Дмитрий Никитич. В деревню пойду. С одной договорился там. Славно буду жить! Напиши на меня бумагу, Никитич. Нехай демобилизуют. А так - житья нет! Состарюсь тут у нас совсем - кому тогда нужен?
- Мне нужны люди, - отвечал отец. А ты на службе. Служи. Да и не могу я тебя демобилизовать: основания нет. Что я напишу в штаб?
- Да придумай что-нибудь, Никитич…
Отец, видимо, не хотел придумывать. Гаврюша запьянствовал. Утром придёт пьяный к нам во двор, сядет на крыльце и сидит, бормочет что-то.
- Под арест тебя отдать, что ли? - говорил ему отец.
- Делайте что хотите, а нет моих сил! - кричал Гаврюша.
Отец сдался. Написал бумагу в штаб. И Гаврюшу демобилизовали. Он на самом деле поселился в какой-то деревне, а потом вдруг объявился в городе и заглянул к нам во двор уже в должности конюха прокуратуры. Отец был в отъезде. Гаврюша беседовал с мамой.
- Вольный я человек, Екатерина Васильевна, - говорил он ей, шмыгая мокрым носом, - ушёл из деревенских краёв. Плохо там. Одна некультурность. Ни выпить тебе по-человечески, ни отдохнуть. Председатель орёт, бригадир орёт. Все командуют. В армии лучше было…
- А как же жена? Вы ведь женились там, Гаврюша? - сказала мама.
Он отмахнулся от мамы, будто она сказала какую-то глупость. Посидел и ушёл. Потом он унёс из прокуратурской конюшни мешок овса, продал его стаканами на базаре. Запил, попался на этом деле, и прокурор прогнал его с работы. Отец как раз остался без конюха. И он принял Гаврюшу. Гаврюша подхалтуривал на прокурорской лошади по ночам. Его страшно огорчило, когда узнал, что отец перевёл лошадей в наш сарай и каждую ночь проверяет, на месте они или нет.
- Твой отец мужик хороший, - говорит мне Гаврюша, - да уж больно домовит.
- Как домовит, Гаврюш?
- Скотина не его, государственная, а он как хозяин над ней трясётся. Что ей сделается, ежели ночью сгоняю на ней куда-нибудь? Три дня вот без дела стоят. А бабы на базаре со всех сторон пристают: свези картох, Гаврюша, вспаши огород, Гаврюша. А Гаврюша как без рук. Не собирается ли батька ехать куда? - неожиданно спросил он.
- Нет, не собирается, - отвечаю я, хотя отец, кажется, уезжает сегодня.
Живёт Гаврюша в маленькой комнатке где-то на Чапаевской улице. Мама считает, что он несчастный.
- Он оболтус, - говорит отец, - распустился, разбаловался. Но я из него сделаю человека!
Я, Лягва и Витька часто разыгрываем Гаврюшу, задавая ему всякие каверзные вопросы. Рассердив его, с хохотом разбегаемся. Но делаем это без злобы. Я жалею его. И когда заметно, что он сильно подвыпил, а отец дома и чем-то рассержен, я предупреждаю Гаврюшу, чтоб он ушёл куда-нибудь или забрался на сеновал и уснул там.
- Иди, иди, Гаврюша, - шепчу ему, - скройся, а я напою лошадей.
И Гаврюша, наклонившись вперёд, загребая землю косолапыми ногами, убегает со двора…
2
Таня, которая жила с нами в одном дворе до войны в Курске, которую я целовал тогда, живёт сейчас в Петровске. Работает в райкоме комсомола. Она без обеих ног. Их отрезали ей по самые колени. Таня подорвалась на мине, долго лежала в госпиталях, потом попала в петровский дом инвалидов. Дом этот устроили в бывшей богадельне. Там огромный сад, спускающийся к реке. В саду целыми днями лежат, бродят инвалиды. У одних что-нибудь перевязано, другие без повязок. По вечерам к ним ходят женщины из птицесовхоза.
Мы и не подозревали, что Таня в доме инвалидов. Узнали об этом случайно прошлой весной в День Победы над Германией. Витька, я и Лягва в тот день с утра мастерили на реке лодку. О скорой победе мы почти не говорили. Думалось только об одном: вот-вот кончат стрелять и убивать. Я представлял фронт в Берлине. И то, как не хочется бойцам погибать в последние дни войны. Воображение рисовало какого-то бойца, которого вдруг ранило. Он упал. И вдруг все закричали: "Победа! Победа!" А боец лежит, думает: "Неужели смерть? Неужели я в этот день умру?" Оказывалось, что рана неопасная. Её перевязывали, и боец радовался со всеми.
Когда мы кончили возиться с лодкой, увидели группы нарядных людей, шедших за мост к лесу. Люди были весёлые, несли корзинки с провизией. От них мы и узнали, что Германия капитулировала. Больше никого не убивают, подумал я, теперь все, кто остался живым, вернутся домой! Возле почты играли на баяне и плясали. Красноармейская была заполнена радостной толпой. Я поспешил домой и во дворе увидел незнакомого инвалида, спускавшегося с крыльца на костылях. Мама поддерживала его.
- Боря! - крикнула она. - Беги скорей за отцом!
- Что случилось, ма?
- Беги скорей! Хотя стой: в сарае есть лошадь?
Лошадь в стойле была.
- Запрягай и езжай к дому инвалидов, - сказала мама, - ты помнишь Таню Голубеву?
- Курскую? Помню.
- Она в этом доме. Запрягай! Пойдёмте, я с вами, - сказала она инвалиду.
Когда я подъехал к серым воротам, обитым железными полосами, за ними женский голос плакал навзрыд. Я открыл калитку. Инвалиды в шинелях, наброшенных на плечи, стояли у крыльца. На лавочке сидела женщина. Чёрные волосы её были растрёпаны. Она плакала, а мама утешала её.
- Успокойся, успокойся, - шептала мама, - а мы не знали, а я ничего не знала…
Мужчина в белом халате вынес вещевой мешок.
- Держите, - он подал мешок маме, поддержал женщину под руки, и я увидел, что она без ног.
Это была Таня. Я бы не узнал её никогда. Она совершенно непохожа на ту Таню, которую видел последний раз в деревне. Та была румяная. У этой лицо тёмное, щёки провалились, подбородок острый. Глаза огромные, и вокруг них тёмные круги. Голос у неё хриплый. Вначале я не поверил, что это Таня. И только когда у нас дома усадили её за стол и они с мамой поплакали, Таня посмотрела на меня, улыбнулась:
- Это ты такой вырос, Борька? - Тут я узнал её.
Я молчал.
- Видишь, какая я, - сказала она.
Движением головы откинула волосы с лица, достала из кармана папиросы, закурила. Мама накрыла на стол.
- А выпить есть у тебя, Катерина Васильевна? - спросила Таня.
У нас всегда имеется в столе бутылка водки, хотя никто не пьёт её.
Мама принесла бутылку. Таня выпила стакан, повеселела, уселась поудобнее. Я молчал, и мама почти молчала, а Таня говорила, говорила. Потом умолкла, папироса выпала у неё из рук. Таня разом уснула.
Документов у Тани не было, они где-то потерялись. Отец взялся хлопотать, куда-то писал. Наконец пришли сразу три характеристики. В райкоме она теперь заведует отделом писем и сама пишет статьи в нашу газетку. И в "Курской правде" её печатают. Знаю, что в доме инвалидов Таня хотела отравиться, глотала какую-то гадость, но врач узнал об этом, сделал ей укол, её вырвало, и только.
Месяц Таня прожила у нас. Потом ей дали комнатку в доме рядом с райкомом, шагах в тридцати. По субботам Таня приезжает к нам на райкомовской линейке. Ночует.
- Как же ты меня любил? - иногда спросит она, смеясь.
- Очень просто, - говорю я.
- Ха-ха-ха! - смеётся она.
Таня иногда тайком выпивает.
В семье у нас об этом знают, но много не говорят. Мама никого не осуждает. Она может сказать - тот-то поступил плохо. Так, мол, хорошие люди не делают. Отец более строг в этом отношении. Заглянет во двор какой-нибудь рабочий, спросит, дома ли Картавин, вызовет его.
- Почему ты ко мне домой явился? - задаст ему вопрос отец. - Есть контора, туда и приходи.
- Я только из лесу, Дмитрий Никитич. Соловьёв к работе не допускает.
- Знаю, - заявляет отец, - таких лоботрясов допускать нельзя. Тебя сколько предупреждали?..
И пошло, и пошло! Отец так отчитывает рабочего, что окажись я на его месте, убежал бы куда-нибудь со стыда.
- У тебя ведь мать на руках, жена, дети! - кричит отец. - А ты, оболтус, что вытворяешь? Тебя, разгильдяя, судить надо!
Вот так он кричит. И всегда заканчивает одним и тем же:
- Иди. Завтра выходи на работу, и если ещё хоть раз услышу подобное - пеняй на себя. Иди.
- До свиданья, Дмитрий Никитич.
- Ладно, ладно. На вот записку передай мастеру. И передай всем от меня: на этой неделе надо закончить трелёвку с нечаевской делянки. Иди.
Рабочий уходит. Отец прохаживается по двору. Вечереет.
- Борька! - кричит он.
Я подхожу.
- Коз убрал?
- Убрал.
- Гаврюшка поил лошадей?
- Поил. Я с ним гонял.
- Как пила Маруська?
- Хорошо. Много. И есть стала хорошо. Вчера, как ты сказал, лугового сена дали. Всё съела, не ковырялась.
- Ты поужинал?
- Да.
- Ну, выводи. Надо их искупать. Постой: как Гаврюшка сегодня?
- Я ничего не заметил, - говорю я, - мы напоили, он задал корм и ушёл к себе.
Отец молча кивает. Он пешком направляется к реке, а я поеду верхом. Перед тем как отвязать лошадей, заглядываю на чердак.
- Пи-ху, пи-ху! - свистит губами во сне пьяный Гаврюша.
После купанья лошадей отец обязательно придёт в сарай и услышит этот свист. Бужу Гаврюшу.
- Гаврюша, ступай домой, - шепчу я, - сегодня купать будем. Отец к реке пошёл.
Гаврюша спрыгивает с чердака. Исчезает в потёмках.
Лошади: Маруська, Ворон и Зорька. Маруська - старая бокастая вороная кобыла. Спокойная и трудолюбивая. Не кусается, не норовит ударить тебя копытом. Отлично знает свой дом. Выпустишь её за ворота, стегнёшь хворостиной, и она шагает к колонке. Попьёт и сама сразу же возвращается. Недавно где-то простыла. Видимо, в лесу напоили её после работы, не дав отдохнуть. И она запалилась.
Ворон - мерин. Злой, драчливый. Тоже вороной. Но у Маруськи шерсть немного дымчатая, а у него блестящая. Ко мне он не желает привыкнуть. Зайдёшь в стойло, кладёт уши, скалит крупные зубы, перебирает задними ногами.
- Но, но! - кричу я басом. - Повертись у меня!
Отвязываю повод. Ворон тычет губами мне в плечо. Трогает зубами.
- Укуси, укуси, - говорю я, - я тебе укушу!
Ворон обдаёт меня своим дыханием. Почуяв свободу, резко поворачивается. Рысью выбегает во двор.
Отдельно от Маруськи и Ворона стоит кобылка Зорька - гнедая кавалерийская лошадь донской породы. Она высокая, тонконогая, поджарая. Её прислали в КЭЧ с больным копытом. Целую зиму отец лечил её. Приводил ветеринара. Наконец старое копыто сошло, остатки его ветеринар срезал. И Зорька выздоровела. К упряжке ещё не привыкла. Может понести во всю прыть и вдруг остановиться. Бьёт копытами оглобли, передок телеги. А хомут ненавидит. Заметит, что к ней идут с хомутом, задрожит вся мелкой дрожью, вскинется на дыбы и начнёт носиться по двору. А если выскочит на улицу, наклонит голову, повернёт её как-то в сторону, помчится галопом куда глаза глядят. Но сядешь на неё верхом - ах, какая прелесть! Вскинет голову, подтянется, танцует на месте. Хребет у неё не торчит, спина круглая. Без седла не больно сидеть.
Когда отец уезжает куда-нибудь, я катаюсь на Зорьке. До почты доведу её, с лавочки вспрыгну ей на спину. В городе что есть силы натягиваю повода, чтоб удержать. Но вот мы с ней за мостом. Впереди пустая дорога. Отпускаю повода, прижимаюсь к холке. И несёмся, несёмся до самой Нечаевки. Я люблю Зорьку. Отвязав, даю ей корочку хлеба. Зорька снимает коробку мягкими губами с моей ладони, послушно идёт за мной.