- Вашего Баранкина Владимира Николаевича. Какого! Я защищаю свою честь! - крикнул он. - Меня оскорбили, и наношу ответный удар, и тут, оказывается, я подлец, подкопался под Володьку! Клянчит он, клянчит его жена, господом богом молят отказаться от своих слов! А я про него ничего не говорил! Я и не знал, что он преступник, торгует свидетельствами!
Фаддей Петрович думал, что мы в курсе дела. Завёл нас к себе, усадил на кровать. Около часа доказывал, что он ничего не знал о проделках Баранкина. Он написал только про своих горе-учеников, которые как-то кому-то умудрились сдать экзамены. А он сидит часами в прокуратуре, ждёт их. Они же смеются над ним, оскорбляют его за глаза.
Фаддей Петрович кричал долго, и мы узнали всю эту историю.
Дома известие моё встретили молчанием. Мама посмотрела на отца. Тот покашлял, взял газету.
- Ну и что? - сказал он, потому что я уставился, ожидая реакции на мои слова.
- Как - ну и что! Разве ты не понимаешь, что теперь будет?! Странный ты человек, пап! Сегодня мы узнали, завтра вся школа, потом весь город!
- Не кричи, Боря, - сказала мама.
- И тебя это не трогает? - удивился я.
- Принеси хлеб, - сказала она, - и чистую тарелку. Ту, с голубыми цветочками.
На кухне я задержался.
- Что за мерзость! - тихо сказала мама отцу. - Ты ничего не знал об этом?
- Нет. Откуда мне знать?
Я принёс хлеб, тарелку. Мама налила супу.
- Что ж ты скажешь на это, ма? - спросил я, глядя в тарелку.
- На что?
- Про то, что я рассказал.
- Всё это, может, и не так, Боря. Мало ли что Фаддей Петрович вам скажет. Ты помалкивай об этом.
- Как - помалкивай?
- Где работает этот Фаддей Петрович? - спросил отец.
- Нигде, - сказал я. - Он на пенсии.
- А-а, - отец зашелестел газетой.
Утром, до начала занятий, мы припёрли в угол Юру Игушина.
- Честное комсомольское - ничего не знаю! - взмолился он. Глаз его прищурился хитро. - Тэк-с, тэк-с, - проговорил он весело, чего я никак не ожидал, - ежели это правда, задам я ему перцу! То-то он не пристаёт ко мне с задачками!
- Юрка, что ж ему за это будет? - спросил я после.
- Кому?
- Отцу?
- Да ничего! - беспечно ответил Юрка. - Уладят всё это. Заставят их экзамены сдавать. Он ещё походит за мной!
Баранкин уволился из школы, уехал в Курск. Семья его пока здесь.
С Юркой мы вместе готовились к экзаменам за девятый класс и неделю назад сдали последний.
11
Летом уехала поступать в институт сестра. В доме сразу стало заметно тише. Проснувшись утром, по привычке смотрю в сторону её кровати. Со сна даже хочется сказать что-то. Но сестры нет. На кровати гладкое розовое одеяло, маленькая подушечка. А на стене старенький коврик, который знаю, кажется, со дня своего рождения: избушка, от неё вьётся коричневая тропинка. По тропинке идёт девочка с лукошком, а навстречу ей серый волк, вывалив длинный язык.
Мама, проходя через нашу комнату, останавливается. Смотрит молча на пустую кровать, на коврик. Поправит подушку, хотя она нисколько не измята, погладит её рукой. Вздохнёт.
Как-то неожиданно я заметил, что она постарела. Морщинки у глаз, возле губ разрослись. Щёки немного опустились. Прежде не замечал её уродливых пальцев, твёрдых, изогнутых. Не замечал седины в волосах, они были гуще и вились. А теперь не вьются. Иногда, ещё не проснувшись окончательно, чувствую на себе её взгляд: она примостится на краешке кровати, смотрит на меня, водит ладонями над моей головой, едва-едва касаясь волос. Мама побывала в Курске. Привезла от своей сестры альбом с довоенными фотографиями. Вечером, покончив с бесконечными делами, любит открыть альбом.
- А вот ты, Боря, - это перед Новым годом… Тебя одного усадили, а ты обиделся. Рожица кислая…
И она долго-долго разглядывает фотографию. Грустно-задумчиво улыбается своим мыслям.
Посмотришь на фотографию, на маму. И радости твои и печали отлетают куда-то. Грусть мамина вселяется в тебя. Тихо в комнате, тихо на дворе, куда дверь распахнута настежь. Отец не спит, отдыхает, как обычно сбросив сапоги, которые носит в любую жару. Вокруг лампочки кружатся ночные мотыльки, бьются о неё, падают на стол. Подойдёшь к маме, обнимешь её за шею. На некоторое время исчезнет, улетучится из тебя сознание того, что ты уже взрослый, сильный. Превратишься мигом в мальчишку на фотографии. "Как я тебя люблю, ма", - хочется сказать, но не говоришь этих слов. И тут же подумаешь, что ты взрослый, сильный. Скорей бы кончить школу, скорей! Стать самостоятельным!
Заметил я в эти дни, насколько стар и слаб отец, хотя он по-прежнему держится бодро. Не жалуется на недомогания, на усталость. Продолжает ворчать за каждый пустяк. Чаще рассказывает, как воевал в первую мировую войну, в гражданскую. О последней войне говорит мало, да я и не спрашиваю о ней. Стоит ему заговорить, вспоминается тот проклятый вечер, когда я с таким волнением выложил историю Фаддея Петровича, Баранкина, Игушина. Он не возмутился, сказал: "Ну и что же?", а потом: "А где он работает?" И всё. Он и мама охладили моё возбуждение. Они, как и весь город, пошептались об этом между собой. Как и учителя в школе. Будто сами совершили преступление, а не кто-то другой. И на том дело кончилось.
Мне стыдно, неловко, жалко отца.
Он часто повторяется в своих рассказах.
- Ну, это уж я слушал, - говорю я, вставая, - прошлый раз. Я пойду…
Лягва уехал в Москву, Юра Игушин - в какой-то лагерь под Воронеж. Славка, что называется, ошалел. Обложился учебниками, словарями, книгами по истории революции. Читает дни и вечера напролёт, конспектирует. Увлёкся стихами. И сам, кажется, пишет. Зайдёшь к нему, вздрогнет, сунет листок бумаги в стол. На листке короткие строчки столбиком… Слава составил себе расписание для самостоятельных занятий на месяц вперёд. Предложишь ему: "Пойдём на речку!" Он тянется к расписанию, красиво разлинованному цветными карандашами. "Не могу, не могу… Вечером искупнусь…"
Отправлюсь к Витьке. Он ждёт меня. Он продолжает расти, вытягиваться. Наверное, скоро станет раза в два выше меня. Но он нездоров: его скручивает малярия, стал жаловаться на головные боли. Без кепки или соломенной шляпы не может находиться под солнцем.
- Ты куда? - спрашивает он спокойно, откладывая книгу.
- Может, половим рыбки саком?
- Давай.
Девчонок наших тоже нет в городе. Сивотина гостит у родственников в Ленинграде. Сухорукова - где-то в деревне.
А вскоре уезжаем с Витькой в лес. Лесничество выделило КЭЧи новый участок для порубки. Где-то километрах в шестидесяти от города. Там несколько делянок вокруг деревеньки Ильпаньково. Начальником нового участка отец назначил пожилого бойца Потапова.
В Ильпанькове мужиков нет, вернее, их мало. Военнослужащих в КЭЧи тоже мало. Рабочих Потапову не хватает, чтобы разделаться с лесом в срок.
Каждый свой приезд в город он сокрушается об этом.
- Возьмите нас с Витькой, - сказал я ему, - до осени поработаем. А?
- Валяйте! - сказал он весело. - Жить будете в моей избе.
И через день, рано утром, едем с Витькой и Потаповым на линейке в это Ильпаньково.
- У нас пруд есть, река Талька, - говорит Потапов, - в пруду карпов много, а река тихая, старинная. Даже бабы сомов ловят.
- Почему старинная?
- Безлюдная, - говорит Потапов, - её не курочили: рыбу не глушил никто.
В пролётку запряжена Зорька. Она смирилась с хомутом. Но тяжести на ней не возят, она может надорваться, потому что медленно не умеет возить поклажу. И зимой её запрягают в маленькие саночки, а летом в пролётку.
За рекой свернули в лес. Дубы и клёны у дороги толстые, ветки их закрывают небо. Здесь тихо и прохладно. Витька дремлет, привалившись к мешку с овсом. Я знаю, что вправо от этой дороги Никитин овраг и пещеры, где мы жили при немцах. Кажется, это было давным-давно: бомбёжки, немцы, расстрелы… Я хочу вспомнить что-то из того времени, что-то очень важное. Но что именно?
Мягко тарахтят колёса пролётки. Широкая спина Потапова слабо покачивается.
- Витька, - говорю и, - Витя!
Но он продолжает дремать. Смотрю на его белые брови, ресницы. Где мы будем через год, думаю я, через два, три года? Какими мы станем?.. Три года! Загадывать рано на такой срок. В будущем году окончим школу, а потом…
- Ну, вот и приехали, - говорит Потапов. - Виктор, прибыли! - весело добавляет он.
В Ильпанькове избы покрыты соломой. Перед каждой избой амбар. Солнце уже поднялось над лесом. На улице ни души.
- Бабы на сенокосе. - Потапов останавливает Зорьку у своей избы. - Эй, кто дома? - кричит он. - Принимайте работников!
…Делянка наша на пологом склоне. Дубы повалены весной, и все без веток. Если б не пеньки, можно б их просто скатывать к дороге. Там укладываем их в штабеля. Но пеньки мешают, приходится таскать брёвна лошадьми. Кроме меня и Витьки на делянке ещё трое. Деревенские парни Павел и Гришка, работящие, весёлые и добродушные. И Пётр Курков, по словам Потапова, уркаган и бродяга. Лошадь ему Потапов не доверяет, и тот работает ломиком. Выворачивает из земли слежавшиеся брёвна, цепляет за них верёвочную петлю. Он коренаст, сухощав и молчалив.
Погода стоит жаркая, ветер в лог не проникает. Но работаем в рубашках и брюках - оводы не дают раздеться.
Ежедневно возвращаемся из лесу с одной, мыслью: сейчас поедим и завалимся спать. Но вот поели, искупались в реке - усталость как рукой сняло. С Павлом и Гришкой отправляемся на посиделки.
Мужиков и парней почти нет в деревне. Девушек много, и все красавицы. И есть старики. Если встретишь старика, он непременно поклонится, иной и шапку снимет.
- Бог в помощь! - приветствует.
- Бог в помощь, дедушка! - ответишь ему.
И улыбаешься, провожая взглядом сгорбленную спину, мокрую от пота. Шагаешь дальше, сильный и здоровый, уверенный, что скоро, совсем скоро начнётся какая-то новая, интересная и серьёзная жизнь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Чуть свет в зале появляются две уборщицы, с ними рыжий милиционер; он медленно передвигается между скамейками, то и дело повторяя:
- Граждане, вставайте! Граждане, проснитесь!
Я лежу на самой дальней скамейке от входа. Ужасно хочется уснуть снова, но шаги милиционера ближе, ближе; вот уже рядом цокают подковы его сапог.
- Гражданин!
- Встаю, встаю, - говорю я. Поправляю на плече ремешок полевой сумки, в которой полотенце, зубная щётка, мыло, хлеб, домашнее сало, справочник вузов Ленинграда, большой старинный садовый нож с деревянной ручкой. Когда-то я сточил часть лезвия, но всё равно нож имеет вид внушительный. Случись что, милиция может привязаться, и я ношу его в сумке.
Складываю плащ, пробираюсь к выходу. Трамваи уже ходят, еду на Васильевский остров.
Я уже третьи сутки околачиваюсь в Ленинграде. В первый же день, когда ездил на трамвае, знакомясь с городом, облюбовал спокойное местечко на берегу залива, неподалёку от Гаванской улицы. Берег песчаный, и я прихожу здесь в себя после одуряющей полубессонной вокзальной ночи. Подолгу плаваю, моюсь с мылом. Расстилаю плащ и располагаюсь завтракать. Погода отличная, на заливе даже ряби нет. Это меня приятно удивляет, потому что в Петровске говорили, будто в Ленинграде постоянно льют дожди; если их нет, всё равно сыро, холодно. И мама сшила к моему отъезду из прорезиненного брезента этот плащ, он должен спасать меня от ленинградской непогоды.
Я уже побывал в одном институте - в ЛИСИ. В коридорах, в приёмной комиссии толпились студенты, приехавшие откуда-то. На меня налетел очкастый малый, он громко звал кого-то, ругался.
- Как пройти к директору? - задержал я его.
- К директору? - крикнул он. Из-за стёкол очков на меня смотрели глаза сумасшедшего. - У директора уже были - никакого толку! Ты из какой группы?.. Идите все в актовый зал! - И он скрылся за спинами.
В актовом зале хихикали девицы. Больше никого не было. Я ещё потолкался, пробрался к выходу. До начала экзаменов девять дней, время ещё есть. Мне надо побывать в других институтах, где имеются строительные факультеты. Я решил стать строителем. Что именно строить буду, я не представляю, но убеждён: что-то огромное, сложное, важное для страны. Потому ни в один институт заранее документов не послал, как сделали мои одноклассники: надо приехать самому, побеседовать с профессорами, уяснить суть предстоящей работы, тогда подать документы. Считаю я себя человеком серьёзным, и я уверен, любой профессор, директор, поговорив со мной, услышав, как я умно, правильно рассуждаю, пожелает видеть меня своим студентом.
Позавтракав на берегу залива, еду в Горный институт. По-прежнему туч на небе нет. Нева спокойна. У входа в институт ни души. Появляются подростки с удочками, садятся на ступеньках, делят что-то, поругиваясь. Узкая лестница в затемнённом коридоре ведёт на второй этаж. Там тоже тихо.
- Вы кого ищете, молодой человек?
Я вздрогнул и оглянулся: у стены за столом красивая молодая женщина в белой кофточке.
- Скажите, пожалуйста, где можно найти председателя приёмной комиссии? Или директора? - сказал я.
- А вы кто? Вам зачем?
- Я хочу поступить в институт.
- Вы ленинградец?
- Нет.
- Вы по вызову?
- Нет. Документы у меня с собой. Мне…
- В общежитии нуждаетесь?
- Конечно.
- Подавайте на нефтяной, - она спокойно раскрыла книгу, - факультет новый, конкурса не будет.
- А вы кто будете? - спросил я.
Мне не понравилось, что она предлагает какой-то нефтяной, на который нет конкурса. Плевать мне на конкурсы. Я не допускаю мысли, что не поступлю туда, куда пожелаю. Зазвонил телефон. Красавица снимает трубку; пальцы у неё длинные, ногти тоже длинные и покрыты матовым лаком. В Петровске никто из знакомых мне женщин не делал маникюра. У меня такое мнение, что занимаются этим бездельницы, пустые женщины.
- Это ты, Галя? - говорит красавица в трубку. - Ну, что там? Василий заглядывал? Ха-ха! - Она взглянула на меня, кивнула на стол: - Документы, - и опять в трубку: - Слушаю, слушаю… Нет, это я так… Тут никого сегодня нет, и я скоро приеду… Через часик…
Она смеётся. Я круто поворачиваюсь, спешу вон. Если б она была не так красива и постарше, возможно, дождался б конца её глупого разговора, побеседовал бы. Но такая фифа сама толком ничего не знает. Думает только о причёске, о маникюре. И смеётся она неискренне.
Еду искать кораблестроительный институт. Попадаю сюда в четверть пятого, что-то около шести выбегаю из институтских дверей, сердито отплёвываясь и ругаясь. И ноги моей не будет больше в этом институте!
Дело в том, что приёмная комиссия уже не работала. Какой-то гражданин, к которому я обратился с вопросом, подсказал, что директора института сейчас нет, а заместитель его по учебной части сейчас у себя. У него сегодня приёмный день. У кабинета его ждали пожилой военный в отставке и женщина средних лет. Седая секретарша с непроницаемым лицом внимательно посмотрела на меня, ничего не спросила. Когда же подошла моя очередь, она встала.
- А вы по какому вопросу? - И так строго смотрела на меня, что я решил, будто она не хочет меня пропустить к заместителю.
- По личному, - сказал я, открыв дверь.
В глубине кабинета я увидел седую голову, склонившуюся над столом. Я начал говорить от порога: кто я, откуда приехал и что мне нужно. Замолчал шагах в двух от стола. Замдиректора поднял голову, щёки его прикрыли воротничок белой рубашки.
- А что вы, собственно, желаете? - спросил он.
Неужели он не слышал? Я начал толковать снова. В глазах его мелькнула насторожённость.
- Покажите ваши документы, - сказал он недовольным тоном.
Документы и основной капитал, триста рублей, были зашиты в боковом кармане пиджака. Я пытался пальцами порвать нитки, они не рвались. Мне стало неловко, я покраснел. Проклиная себя, что не подготовил документы заранее, рванул карман. Нитки с треском лопнули.
- Вот, пожалуйста, - сказал я.
- А где вызов? - спросил замдиректора.
- Я же пояснил, что я…
- Вы были в приёмной комиссии?
- Там уже никого нет, - сказал я.
- Молодой человек, - он поднялся, - если вы опоздали сегодня, приходите завтра. В комиссии вполне компетентные люди. - Он нажал кнопку, в дверях появилась секретарша.
- Есть ещё кто? - спросил он.
- Никого нет.
- Вызовите мне машину, - сказал он.
С полчаса торопливо шагаю по тротуару. Но мне надо на Невский проспект, он непременно приведёт прямо к моему вокзалу. Расспрашиваю прохожего и еду. На Невском уже горят фонари, светятся витрины. Носятся стаями "Победы". Толкотня, говор, смех, гудки машин, освещённые витрины, за которыми сыры, колбасы, булки, батоны, - всё это, как вчера и позавчера, опять произвело на меня сильное впечатление.
Прошло только пять лет после окончания войны. В Петровске ещё бывают очереди за серым хлебом… Я потолкался в одном магазине, в другом… Потом меня привлёк запах кухни. Четверо суток я не ел горячего, захотелось супу или борща. До сих пор ни в одной столовой я не едал. В Петровске имеется столовая, но я даже не заглядывал в неё никогда. Названия "Пельменная", "Кафе" отпугивают меня: в подобных заведениях, должно быть, всё очень дорого.
Но вот рядом с вокзалом и столовая. За маленькими столиками сидят по четыре человека. Нахожу свободный стул, за столиком мужчина в коричневой кожанке, две женщины. Одна из них в шляпке.