- Жельё, Юрий Павлович, жельё… Это, понимаешь, дедовский метод. Вот наплетут они желья, и мы перегородим им речку. Частокол видел? Ну, нечто похожее. Вода будет процеживаться сквозь жельё, а рыбе куда? А рыба пойдет возле стенки искать обход и найдет щель. Через эту щель и попадет в ловушку, в котец. Котец тоже из желья, такая загородка…
- Как же из котца?
- Сачком.
- А ты уверен, - не унимался Юрий Павлович, - что рыба в этих краях так наивна, что полезет в… котцы?
- Полезет, Юрий Павлович, полезет. Рыба - она во всех краях наивна. Только бы засветло наплести желья, рыбой завалимся, я же рыбачил, знаю. А дед говорил, помню, что эти самые котцы многих спасли здесь в Сибири… - И, обращаясь к вязальщицам: - Девочки, плотнее вяжите, прутик к прутику, туже. Как я показывал. Ровненько, потуже, чтоб только самая маленькая рыбешка проходила между прутьями.
- Взял бы да и показал еще раз, - тихонько пробормотала Ирина, не отрываясь от своего занятия.
Иван присел рядом и, отобрав у нее концы шпагата, стал показывать.
- И на какую же рыбу ты рассчитываешь, Иван Ильич? - спросил опять старший. - Камбала, щука или, может быть, форель?
Тут вязальщицы посмотрели на Ивана - интересно, правда, что за рыба поймается?
- Я вижу, Юрий Павлович о рыбе имеет представление лишь по консервным банкам, - рассмеялся Иван.
- Оно, знаешь, надежнее как-то, из банок-то…
- Гольян и пескарь, - ответил Иван, а сам вязал и вязал. Пальцы его как бы вспоминали привычные когда-то движения, когда еще "Ваньша" с дедом… - Рыба, конечно, тьфу! Мелюзга. Так называемая "непромысловая", но все-таки рыба. И в таких вот глухих речушках, омутах и озерах, как здесь, ее бывает густо. Много пищи для нее… И чем еще хороши гольяшки и пескарики, так это тем, что в ухе развариваются вплоть до косточек. Бери и всю сразу…
- Э-эх! - сглотнула слюнки Мария Стюарт.
Вязальщицы рассмеялись, а Иван заверил:
- Ничего, девочки, свяжете каждая метр, всего лишь метр, и мы перегородим речку. А завтра сварганим такую уху, что… - отдал Ирине шпагат и решил пойти поторопить с лозой: ее явно не хватало.
Солнце, между тем, угрожающе красное, висело уже над самыми камышами. Тальники наполнялись сумраком.
Пришлось бросить на заготовку лозы бригаду строителей и всю кухонную команду. И началось состязание со временем. Усталые, голодные мальчишки, путаясь в зарослях лозы, остервенело рубили ее, резали, таскали охапками и сваливали там, где сплеталось жельё.
Бригада Гены Муханова, тем временем, возилась в камышах, выдирая из тины корни рогоза.
И никогда мы не умрем, пока
Качаются светила над снастями! -
катилась над островами песня вязальщиц, затеянная Марией Стюарт.
Глава 26
Ночь накрыла омуты, лагерь; затихли камыши, вода в речке стала черной. Последние метры желья довязывали в темноте, надежда поставить ловушку засветло рушилась. Иван видел, что работают все из последних сил; труднейший переход по жаре измотал, к тому же одни сухари… Он сам уже зверски проголодался, а что говорить о мальчишках! Неприятное сосущее чувство тревоги и сомнения все усиливалось. На ужин только корни, ну и чай еще…
Корни рогоза лежали у костра, как гора диковинных бананов. И как на бананы набросилась на них проголодавшаяся гвардия.
Стараясь прогнать невеселые мысли, Иван раздирал зубами мучнистые волокна и разъяснял Юрию Павловичу, который брезгливо ковырялся в куче корней:
- Это же, Юрий Павлович, не просто камыш. У нас в деревне эту вот мякоть называют мукой. Помню, уйдем с ребятами на дальнее озеро и - целый день загораем, купаемся, а потом надерем муки́, лежим на солнышке, едим, хорошо!
- Слушай, - Юрий Павлович запустил-таки зубы в белую сердцевину корня, - так они и по вкусу напоминают банан.
- А я тебе о чем? - обрадовался Иван.
Теперь у всех, кто уселся вокруг костра: у вожатых и пионеров - рты были набиты белейшей мучнистой мякотью, зубы работали вовсю, жевали сосредоточенно, молча, энергично; жевал и угрюмый физрук Филимонов, и даже Анна Петровна незаметно от других съела один корешок. Сморщилась, но съела.
"До чего докатились!" - вдруг подумал Иван и чуть было не рассмеялся, так поднялось настроение от вида набитых ртов, оттого, что прочитал это - "до чего докатились" - на лице у Анны Петровны, которая попросила Люсю Иванову передать еще одну такую "штуковину".
А когда наелись и напились чаю, осовели, стали засыпать прямо тут, у огня. Тогда Иван, оставив бригадиров, велел отряду укладываться спать. Прогонять никого не пришлось, все молча разбрелись по своим палаткам.
Оставшимся предстояло самое трудное - поставить котцы.
Иван смотрел на притихших и сонно глядящих в огонь бригадиров и думал, что подняться сейчас от костра и полезть в темень, в воду, в комарье для этих мальчишек будет подвигом. Уж коль его самого развезло, коль у него у самого от зевоты сводит скулы…
Он негромко сказал бригадирам, что если сейчас не поставить котцы, то завтра не будет рыбы. Откладывать же до утра нельзя: самый большой улов бывает ночью. Сказал и поднялся. И, ни слова не говоря, поднялись за ним бригадиры.
На берегу сбросил с себя куртку, кеды, стянул трико, в одну руку взял топор, в другую осиновый кол и полез в черную жутковатую воду, А за ним, обхватив скатки желья, полезли бригадиры. Так началось это ночное сражение, о котором долго потом будут вспоминать все, кто в нем участвовал.
Иван забивал топором осиновые колья в вязкое илистое дно, ребята разворачивали жельё, привязывали его шпагатом к этим кольям. Воздух ныл от злого комарья, ноги увязали, работа продвигалась туго, стенка из желья получалась кособокая, неровная.
- Только не спешить, мальчики, только не спешить. Делать все как следует, - уговаривал Иван и проводил по лбу грязной мокрой рукой. Под рукой хрустело от комаров, сосущих кровь.
- Слушай, Иван Ильич, - позвал с берега Юрий Павлович, подтаскивающий к воде жельё, - а не запалить ли нам фонари? Складу их в ведро, а ведро на вас - как прожектор?
- Идея, - согласился Иван. - Распорядись, Юрий Павлович, пожалуйста.
Фантастически стало вокруг. С берега, из темноты, бил сноп света, а в этом свете - рыбаки, перепачканные тиной, по грудь в воде. Всплески, шлепки по щекам, по груди, по спине. Кто-то зацепился за корень и рухнул вместе с жельём, кто-то запутался в траве, и, кряхтя, вырывал ноги.
Иван что есть сил дубасил топором по кольям, загоняя их в дно, показывал ребятам, как натягивать жельё. Руки, ноги, все тело работало как машина, но на пределе. Он понимал, расслабься сейчас на секунду - усталость одолеет, придет отупение и равнодушие ко всему на свете. А потому - двигаться, махать топором, тащить, рвать, резать, подбадривать мальчишек: ведь им труднее втрое. И снова лупить по расплющенным, измочалившимся верхушкам кольев. Удар, удар, еще удар, еще, еще!
- Юра, - время от времени просил он Ширяева, - двинь-ка меня по спине, у меня руки заняты. Да только посильнее: комары жрут!
И Ширяев аппетитно бил вожатого по спине, Иван громко благодарил и крякал от удовольствия. Измотавшиеся, сонные, стонущие под тучами гнуса рыбаки немного веселели при этом и просили друг друга тоже пошлепать по спине, да посильнее…
Было уже около часу ночи, когда Иван поставил последнюю распорку в потайную щель котца и разогнулся. Река была перегорожена неровной зеленой стенкой из прутьев. Начиная дело, дед, бывало, говорил: "Ну, Ваньша, зачнем, благословясь". А когда все было готово, любил пофилософствовать: "Глаза страшатся, а руки делают…"
- Все, ребята, герои вы мои! - выдохнул Иван.
Пока обмывались в чистой воде да одевались, Иван натянул на сачок частенькую мерёжку, которую предусмотрительно позаимствовал у лагерного сторожа.
- Ожидать, конечно, что уже попало, не стоит, - сказал он бригадирам, молча наблюдавшим за его действиями. - Мы тут перебаламутили все… но попробуем. А вдруг какой-нибудь дурачок и заскочил…
Бесшумно подойдя к котцу, запустил в него сачок и осторожно повел по дну. В левом крыле котца не было ничего - одна трава. Иван снова завел сачок - тоже трава, но по тому, как затрепетал сачок, понял - что-то есть.
На берегу выбросили траву, и на мерёжке запрыгали небольшие рыбки с черными спинками и серебристыми брюшками - гольяны.
- Штук десять будет, - прикинул Гена Муханов.
- Это за каких-то двадцать минут, - сказал Иван, окончательно успокаиваясь. - Все, мальчики, - спать. Спать и спать сколько влезет. А утром будем черпать рыбу.
Глава 27
Едва дотащив ноги до палатки, Иван блаженно растянулся между Юрием Павловичем и богатырски спящим Филимоновым.
- Ну, викинг, задал ты всем денек! - хрипло сказал старший.
- Да и я упахался, старик, ой-ой-ой.
- Ты вот что мне скажи… Ну, а если завтра не будет рыбы в этих твоих котцах?
- Будет, Юра, будет. Теперь-то можно спать спокойно.
- А если нет, снова - корни?
- Найдем, Юра, что-нибудь найдем…
Юрий Павлович покурил, посветил в темноте угольком своей сигареты и опять заговорил:
- Странный ты малый, викинг! Не пойму я тебя, хоть убей… Вот смотрел, как ты надрываешься с этими котцами, и думал: "На кой ему все это, на кой черт это самоистязание?"
- Ты в конструкторском работаешь? - вместо ответа спросил Иван.
- Да…
- Не нравится?
- А… такая же дыра, как везде.
- Невеселый ты человек, Юра.
- Чего ж веселого… Помнишь у Екклезиаста?.. "Кто умножает познания, тот умножает скорбь"… Я, понимаешь, рос в некотором роде вундеркиндом. Дед - профессор, величина!.. Отец тоже был большим человеком… Мне не надо было ходить в библиотеки или рыскать по букинистам. Стоило протянуть руку, и я мог взять с полок в дедовском кабинете все, что угодно: Спенсера, Гегеля, коран, Энгельса, Ницше, "Исповедь" Толстого… Ого-го, я задавал задачки учителям! Они, бедные, не знали, как от меня избавиться. А все почему? Да потому что сами они интеллектуально ленивы. Я же презираю этот вид лени больше всего. А потом уже в институте я задавал задачки преподавателям общественных дисциплин… Да что они могут? Если тут, - огонек Юриной сигареты в сумраке палатки описал дугу и остановился у его гладкого небольшого лба, - больше, чем у них, если иные из них сами не верят в то, о чем говорят с кафедры… Отсюда, викинг, мой скептицизм и мой пессимизм… Позднее, когда началось, так сказать, мое познание жизни, я тоже встречал таких: говорят высокие слова, толкают лозунги, призывы, а сами не верят… - Старший затянулся сигаретой и продолжал: - Я часто менял места работы, изъездил полстраны, побывал на севере и на юге, и чем больше познавал жизнь, тем тоскливее мне становилось. Я смотрел на этих "гитарных" мальчиков с патлами и думал - пещерные люди! А ведь и они идут нам на смену. Откуда они, что их породило, какая почва питала? - задавал я себе вопрос. И пришел к выводу - их воспитали такими. Все родятся одинаковыми, все в виде чистых досок, что напишешь, то и будет. Да только писать-то должен умный человек… А возьми хотя бы наш лагерь… Ведь кого только не встретишь среди наших вожатых! Здесь и завскладом, и пожарник, и мальчики-безобразники, и девчушки-хохотушки, в общем, люди, которые не очень нужны на производстве. Хороших работников начальники не любят отпускать. Ну вот баба-яга… Это же тупица, каких свет не видывал! Помнится, ты сказал не так давно… "Меня с детства приучили делать все на совесть, если уж взялся"… А какой смысл, викинг? Какой смысл во всей твоей деятельности? Что от этого изменится? Разъедутся твои пацаны по домам, и их будут воспитывать родители, школа, на нуль сведут следы, которые ты, допустим, и оставил в психике парнишки. Вытравят! Пшик из всей твоей кипучей деятельности получится. Потому что здесь железный круг: невоспитанные родители посылают детей к невоспитанным же педагогам. И получаются уж вовсе испорченные люди, которые затем сами становятся родителями и педагогами. И выхода из этого круга нет…
"Нытик! Распустил слюни, слушать тошно!" - чуть было не сказал Иван, но сдержался. Чувствовал, что Юрия Павловича надо бить его же оружием - логикой.
- Во-первых, не все родители и не все школы плохие, - заговорил Иван, - а во-вторых, знаешь, Юра, мне уже не раз приходилось сталкиваться с такими вот рассуждениями: все скверно, все прокисло, весь мир - дыра, ну, хоть ложись да помирай! И каждый раз я слушаю и думаю… если человек критикует всех и все, то сам собой напрашивается вывод: человек этот считает себя не каким-нибудь там…, а причисляет себя к умнейшим, к мыслителям. А коль так, думаю я, вот ему и простенький вопросик: "Что же ты предлагаешь?" Да! Что ты, все понимающий и все познавший, предлагаешь? Ведь наверняка у тебя есть свои соображения, их просто не может не быть! Иначе ты бы давно должен был, ну… повеситься или… А коль живешь, значит, на что-то надеешься, значит, у тебя есть, по-научному говоря, своя позитивная программа… Вот и тебе, Юра, я задаю этот простенький вопросик: "Что ты предлагаешь?" Какие у тебя соображения насчет системы воспитания? Очень бы хотелось услышать, честное слово!
- Хм… - Юрий Павлович помолчал, закурил новую сигарету. - Ну, есть у меня свое мнение, но толку-то что…
- А ты говори, говори… мне это, понимаешь, интересно. Я ведь, признаться, до самого последнего времени никогда не задумывался…
- Понимаешь, Ваня… первое, что, по-моему, надо сделать - это… пять, ну десять детишек, а к ним приставлены воспитатели и преподаватели… Вот когда будет индивидуальный подход, согласись! А когда их сорок обормотов на шее у молоденькой учительницы, ну, не анекдот ли рассуждать об индивидуальном подходе!
- Утопия, Юра, - вздохнул Иван. - Это бы люди только и гнули хребет, что на воспитание…
- Ах, как отлично бы! - воскликнул старший. - Ах, как выросло бы мое уважение к таким людям! Которые поумнели до того, что поняли бы: святая святых - это забота о будущем. Общество, помешавшееся на воспитании карапузов, - это, как я считаю, сверхразумное общество. Вот в каком обществе я бы стал оптимистом! Вот когда я, не жалея пота и нервов, потрудился бы! Я готов камни дробить, черт побери, отхожие места чистить, сжигать себя на работе в таком обществе!
"Удобная у тебя позиция, ничего не скажешь…" - подумал Иван. Вслух же спросил:
- Ну, хорошо, а как же быть с порочным кругом "невоспитанные воспитатели - невоспитанные дети"? Ведь воспитателей-то сто́ящих с божнички не снимешь?
- Во-от! В обществе, занятом, в первую очередь, воспитанием подрастающего поколения и это бы решалось разумно. Надо, чтобы цвет нации шел в детские садики, в интернаты, в школы, в пионерские организации воспитателями, учителями, преподавателями. Понимаешь? Цвет нации! Ведь главный фронт здесь, ведь здесь решается все! - Юра помолчал, разжигая потухшую сигарету, и продолжал хрипловатым голосом: - Пока же самые способные, самые умные идут в науку, занимаются физикой, математикой, биологией… А почему? Да потому, что они читают газеты, книги, слушают радио. А там то и дело сообщается о потрясающих открытиях, то и дело поются гимны в честь ученых. Ученым создают все условия, для них строят целые города. Хочет этого молодой человек или нет, а на него это действует, он принимает решение. И правильно делает, трезво рассуждает. Он откроет эффект, разработает принцип, уследит какую-нибудь элементарную частицу, станет известным, будет удовлетворен, обеспечен. А в системе воспитания? Да самое большее, чего он достигнет, это уйдет на пенсию заслуженным учителем республики. Кому они известны, заслуженные, кроме своих учеников? А вот мальчики, открывшие эффект, это да! О них во все трубы трубят. Так что ты прав, викинг, тысячу раз прав - иди в науку… только тогда не пытайся заряжать меня оптимизмом! Я смотрю на тебя и думаю - этот смог бы, у него бы наверное получилось… Но ведь уйдешь. И тем самым ты меня еще раз убеждаешь в моей правоте.."
- А знаешь, Юра, никуда я, пожалуй, не смогу уйти… Во всяком случае с университетом решил обождать. Выводы делать, конечно, рановато, но мне кажется… привязался я к пацанам, нравится мне с ними возиться, честное слово! И я полностью с тобой согласен, что главный фронт здесь. Вот они спят в палатках, сорок маленьких человечков… будущие мастера, хирурги, учителя, космонавты, командиры, будущие отцы, матери, будущие люди… и от нас с тобой зависит - какими они станут. Это страшно ответственно и страшно интересно… Да и вообще ты мне наговорил столько важного, серьезного, что я еще долго, наверное, буду осмысливать твои слова. Но я не могу с тобой согласиться в главном. По-твоему выходит: надо ждать, пока общество решит все проблемы воспитания. А сейчас? Бездельничать? "Я-то, мол, вижу, что плохо, знаю, как должно быть, но что я могу один? Отдельные, мол, личности прогресса не делают". Нет и нет, Юра! И еще раз - нет! Человек, по-моему, тогда человек, когда в любых условиях делает максимум возможного! Понимаешь? В любых условиях… Вот скажи откровенно, что ты думаешь о Князеве, что он за личность?
- Кто такой Вася?.. - Юрий Павлович помолчал, видимо колебался. Потом заговорил вполголоса: - Вася, он… неудачник. Все однокашники его обскакали: директора, главинжи, а он кто? Начальник заводской пожарной охраны. Сам понимаешь, небогато для пятидесяти-то лет… И вот лагерь… Здесь он хозяин, шишка, здесь он многое может себе позволить, здесь сбываются его мечты о шикарной жизни… И ведь на хорошем счету! Сколько комиссий было, все довольны, да и на заводе считают: лучше Князева начальника лагеря не найти. То есть лагерь - это за ним прочно. А лагерь, что же, запустил - и работает. Ну, иногда посмотреть, пройтись, нет ли каких отклонений, чтобы спокойнее, чтобы на душе не скребло. А ты, викинг, - помеха, опасная помеха в этой "машине"… Смотри. - И, перейдя на шепот: - Эдя, конечно, послан, чтобы все такое, за что можно зацепиться потом, примечать… Эдя, само собой, дуб, а Вася хитер и может при случае горло перегрызть. Это если его поглубже задеть.
- Вот, Юра, мы и добрались до главного… Все-то ты видишь, знаешь и разумеешь. И Васю ты презираешь. Осуждаешь и его самого, и его порядки. Но ведь сам-то водишься с Васей и с тем же Эдей. Как же так? А? Если ты с ними, тогда и ты такой же, тогда я тебя спрашиваю: а судьи кто? Почему ты до сих пор не взял Васю за горло? А вместе с ним и все его порядки?
- Легко сказать…
- Трудно, согласен, решиться на такое. Но иного выхода нет. Тут или - или. Или ты поступаешь по своим принципам и убеждениями, и пусть набьешь шишек, но будешь уважать себя. Или ты проживешь спокойно этаким безобидным пессимистом, критиком из-за угла… - Иван замолчал, почувствовав вдруг огромную усталость.
Молчал и Юра.
- Давай-ка поспим, - предложил Иван. - Завтра чуть свет на рыбалку.
- Давай поспим, - согласился старший, но долго еще после этого курил, думал.
Все стихло над белым лагерем. Лишь временами кричала спросонок лысуха в камышах да от реки доносило неясные всплески. У Ивана вдруг поплыло перед глазами, поплыло, сладкой пеленой стало заволакивать голову…