Возникла пауза, все затихло на съемочной площадке. А Феллини пожал плечами и спокойно заметил: "Но ведь это не доказано, это же гипотеза". Говорит, а сам где-то далеко, просматривает свою ленту... Мою греческую фразу, конечно же, при монтаже он выбросил, оставил всего два плана из тех десятков, метров, что снимал, а фильм вышел гениальный... Я ж говорю, невероятный талант, выплескивание дара - штука мистическая, непознанная.
- Как все это интересно, - тихо сказал барон. - Да и рассказываешь ты удивительно. Словно бы рисуешь. Я все вижу, право!
- Я ничто в сравнении с Жоржем Сандерсом. Послушал бы ты, как он держал зал, как рассказывал со сцены!
- А я и не знаю этого имени, Федор, не слышал о нем...
- Неудивительно. Они же беспамятны, в Штатах-то. Есть паблисити - помнят, нет - на свалку! Родись у них Шекспир, но не имей он хорошего банковского счета, его б и не заметил никто. А Сандерс из Петербурга, нашу гимназию окончил, потом Америку потрясал, лучший драматический актер. Но все молодым себя считал... Шестьдесят пять уже, а он пьет, как сорокалетний. Сколько я говорил с ним, как убеждал поберечь себя. Обещал. О, как он клялся мне... Покончил с собою, и нет памяти. А Саша Гитри? Помнишь, сын великого Люсьена Гитри. Этот духа рутины не выдержал, ушел из "Комеди Франсез", им же режиссер давал в руки бумажные цветы, они на весь зал шуршали, поди играй при этом. К чему это я? - Федор Федорович нахмурился, рубленые морщины сделали его лицо похожим на маску Дон Кихота.
- Ты заговорил о Саше Гитри...
- Ах да, спасибо! Он ведь тоже родился у нас, в Петербурге. Его отец имел высший взлет, когда наш Теляковский подписал с ним контракт на работу в Михайловском театре. Был такой в северной столице, там все спектакли давали на французском, одна аристократия собиралась... Там вот потом уже Люсьен сдружился с моим отцом, на все его репетиции ходил в Париже; забьется в угол зала и сидит... А он тогда комедии писал, его вся Франция ставила. Он в одном углу, а я в другом, то на сцену гляжу, то на него. И заметил любопытнейшую вещь: то он внимал отцу с обожанием, а то вдруг лицо его холодно замирало - в самых драматических местах, верно, ощущал, что в Федоре Ивановиче воплотилось то, чего он не достиг и никогда не достигнет. Я думаю, что это его обостренное понимание своей - в сравнении с Шаляпиным - малости свидетельствовало о некоторой ущербности духа. А Сашка-то Гитри скатился к предательству. Стал с немцами в Париже сотрудничать! Судили его после войны, что-то около года в тюрьме пробыл, потом французы простили за талант. Так он сам себя извел. Без статей о нем, без шума жизнь ему не в жизнь была. Умер в безвестности от рака... Истинный-то художник разве на предательство способен? Только Сальери, только несостоявшиеся...
А сколько у нас таких, подумал я.
Когда Горький создавал Союз писателей, в сообщество приняли триста тридцать членов - Булгаков, Платонов, Алексей Толстой, Бухарин, Пришвин, Пастернак, Яшвили, Ахматова, Афиногенов, Зощенко, Катаев, Фадеев, Всеволод Иванов, Тынянов, Ильф и Петров, Форш, Павел Васильев, Гайдар, Вишневский, Вячеслав Шишков, Эренбург, Цадаса, Шагинян, Бабель, - гирлянду эту можно продолжить, "мертвых душ" не было, на "деревенщиков", "военных" и "певцов рабочего класса" не делили, литература - не рота, по взводам не разведешь, казарма началась после того, как Сталин - накануне расстрела Каменева и Зиновьева, - убил Максимыча, а Ягода, распоровший матрац Горького (обыск производил лично он), грязно выругался, прочитав записки Старика, которые тот хранил от сглаза: "Сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит"...
Где эти записки Горького? Сожжены? Или осталась копия? А где посмертное письмо Александра Фадеева? Когда Алексей Сурков прочитал его, - грохнулся в обморок; письмо, понятно, забрали; позволили очередную безнравственность, подчеркивая в некрологе: "страдал алкоголизмом"... Никогда не забуду слова Александра Твардовского, сказанные им во время утренней прогулки по дорожкам пахринского поселка: "Алкоголизм - болезнь социальная, ее лекарствами, запретами и постановлениями не излечишь, общество надобно лечить, сняв с него кандалы... "
Общество "Память", созданное по рецептам черносотенного шовинизма, горько сетует о том, что "инокровный элемент" (у Гитлера это называлось определеннее: "коммунисты и евреи с масонами") предает народную память. Но кто же в этом обществе, сконструированном кем-то по рецептам охранки, занялся тем хотя бы, чтобы уже сейчас воздать память нашим звездам, ушедшим в небытие: Петру Алейникову и Клавдии Шульженко, Борису Андрееву и Вере Марецкой, Черкасову и Ванину, Барнету и Романову, Яншину и Охлопкову, - и эта гирлянда подлежит продлению, причем, читатель, видимо, заметил, что я опустил имена таких звезд, как Райкин и Хорава, Утесов и Рубен Симонов, Бернес и Раневская: "чужеродный элемент", они "Память" не интересуют, "пусть не лезут в нашу национальную культуру, мы же не запрещаем им выступать на своих родных языках"...
Даже Пуришкевичи с Марковыми не решались отсекать от русского искусства Левитана и Леонида Пастернака; наши нынешние шовинисты - решаются. Впрочем, американские национал-социалисты отсекают от "истинного американского искусства" не только "паршивых авангардистов-коммунистов", но и музыку "недочеловеков" Гершвина, Бернстайна, Иегуди Менухина; их разнит с нашей "Памятью" лишь то, что они носят свастику, держат в офисах портреты Гитлера и гордятся этой "преемственностью идей", наши же кричат о своем "патриотизме". С моей точки зрения, такого рода "патриотизм" воистину, - по словам Льва Толстого, - "последнее прибежище негодяев"...
...Никогда не забуду телевизионную передачу "ЦСД" - второго канала телевидения ФРГ: утром диктор сообщил, что в Мюнхене умерла "великая немецкая актриса Чехова". Программа передач, как и у нас, была сверстана заранее, однако вечером вместо объявленного фильма немецкие тележурналисты, которым действительно дорога память, успели сделать полуторачасовую передачу о Чеховой: отрывки из интервью, шоу, представлений, рассказы о ней, - такая передача останется навечно в памяти тех, кто ее смотрел... То же было на Западе, когда ушел из жизни Андрей Тарковский... А мы? Нет пословицы "Джоны, не помнящие родства", увы, есть пословица "Иваны, не помнящие родства", и нечего в этом винить Пьера, Абрама, Ашота или Юозаса.
Люди, живущие с ненавистью в душе, не только творчески бесплодны, они глубоко несчастны и несут в себе постоянную энергию заразы, бациллу разрушения, скорпионье начало краха...
...Сальери - бич человечества, и нет рецептов, как бороться с ними, увы...
Впрочем, с нашими Сальери из "Памяти", которые палец о палец не ударят, чтобы сохранить в памяти имена тех художников и ученых, кто ушел, кто был эпохой в жизни поколений, дело обстоит достаточно просто: надо издать, - под одной обложкой, - статьи и речи тех, кто составляет их идейный костяк, и "избранные труды" Гитлера, Розенберга, Геббельса и Юлиуса Штрайзера, пусть читатель сам делает выводы.
В США национал-социалисты имеют штаб-квартиру, выпускают свою газету, вполне легальны, как говорится, каждый дрочит, как он хочет, может, и нам внести поправку к конституции, - "мол, демократия предполагает свободу пропаганды нацизма и расизма?"
...Барон смотрел на Шаляпина влюбленными глазами; я ощущал всю меру гордости этого истинно русского патриота с вполне немецкой фамилией за человека из "шаляпинского древа"...
- Ты иногда, особенно если падает тень, становишься очень похожим на отца, - сказал барон.
- На отца никто не может быть похожим. Кстати, вы знаете, кто написал лучший его портрет? - Коровин. В жилете отец стоит. Я его в дар Родине отправил. Коровин этот портрет за двадцать минут сделал, он ведь стремительно писал... Отец, помню, торопился в Питер, у него было двадцать ежегодных спектаклей в Большом и двадцать в Мариинке, собирал чемодан, расхаживал по комнатам в жилетке, а Коровин: "Ну-ка постой, Федор, я сейчас, мигом!" И закончил ведь! Мы потом на вокзал ехали, и шофер так вел мотор, что отец буркнул: "Господи, хоть бы разглядеть, обо что сейчас насмерть разобьемся". Как мог Коровин ухватить такое сходство без рисунка, кистью, до сих пор ума не приложу! Между прочим, я еще один портрет в Россию привез. Самый, пожалуй, забавный. Дело было так: начал - в очередной раз - Коровин писать отца, и все ему не нравится, все не так. Решил замазать, а отец говорит: "Погоди, дай-ка мне кисточку", - он ведь сам рисовал прекрасно. Коровин отдал, но и у отца ничего не вышло. А тут барон Клодт пришел, тоже кисть взял, и тоже ничего не получилось: Коровин стал нервничать. "Все, - говорит, - замажу"; а тут в гости заглянул Серов, помолчал, взял кисть, сделал три мазка и сразу же поймал сходство, Коровин не хотел этот портрет подписывать, говорит Серову, мол, это он сделал, тогда Серов взял да и поставил две подписи: "Коровин и Серов". Этот портрет всегда был с отцом сначала на Новинском, потом в его парижской квартире, потом у меня в Риме, а сейчас снова в Москву вернулся.
-Да неужели?! Какое чудо. Ты записываешь все эти истории, Федор?
-Собираюсь сделать книгу.
- Нельзя медлить - под Богом ходим!
Федор Федорович снова вздохнул:
- Помню, Теляковский разрешил отцу поставить "Дон Карлоса". Такого не было ранее, чтоб певец стал постановщиком... Но Теляковский позволял отцу все. И, знаешь, отец так работал с певцами, что они поднялись до уровня настоящих драматических актеров. А это ведь почти невозможно. Тенор Лабинский, который до того и двигаться-то не мог толком по сцене, так заиграл, что люди плакали в зале... Да... А после премьеры отец пригласил всех на Новинский, мамочка накрыла три огромных стола, народу набилось - тьма. Отец, помню, поднял первый бокал и, оглядев всех, сказал сурово: "Вы же все можете, абсолютно все! Но вы лентяи!"
Барон вздохнул:
- Обломов не в Цюрихе родился... Здесь помер бы в одночасье.
...Шаляпин пружинисто поднялся (я ощутил плечом, как он собирался перед тем как вальяжно, вневозрастно встать), подошел к камину, поправил дрова: взметнулся столб траурных черно-красных искр: я вспомнил, как мастера, делавшие мне камин на Пахре, учудили два колена, - "все тепло уйдет в одночасье, какой смысл в том, чтоб дрова горели?" Камин дымил, не работал, высился ДОТом, пока дочь не разрушила его, и мне стало мучительно жаль мастера Данилыча, человека совестливого, который то вентиляторы какие-то устанавливал для тяги, то трубу наращивал, глядел виновато, но мою просьбу убрать колена считал причудой горожанина, который избалован батареями и теплой водой, дурак дураком...
- Очаг - первооснова бытия, - тихо сказал Шаляпин, не отводя глаз от огня. - Таинство, что соединяет людей в семьи... Символ надежды и, ежели желаете, бесстрашия...
- Старый дом и чашка грога, - прочитал я Пастернака...
- Как это чудесно, - вздохнул барон, - жид, а писал, словно эфиоп, никто так Россию не чувствовал, как Пушкин и Пастернак... Помню, ко мне прилетел профессор Зильберштайн, чуть не на колени стал: "Продают книги из дягилевской коллекции, помогите России, барон!" И - заплакал! Он плакал, господа! В вашем министерстве культуры, - барон посмотрел на меня глазами, в которых закипели слезы, - несчастному Зильберштайну не дали денег, он был серый от волнения, ручки свои ломал на груди, молил, - "помогите, Эдуард Александрович, помогите России..." Меня корили "немцем", его "жидовством"... Конечно, я дал ему денег, несколько тысяч франков дал, поехал с ним, спасли ценнейшие фолианты...
Шаляпин осуждающе посмотрел на меня, словно я был министром культуры:
- А что ж он кулаком по столу не стукнул?! Рабство, вековечное рабство в нас видит... Я помню, как отец режиссировал в парижской опере... Если кто мешает делу или пассивен - это тоже помеха - не важно, кто был, директор или дирижер, он спуску никому не давал, - работа прежде всего. Помню, приведет с собою Коровина и Билибина, ругается так, что люстры дрожат: "Окно нарисовал не там! Эта дверь будет неудобна певцу! Как в этой мизансцене со светом работать?!" Невероятно был требователен к окружающим, потому что прежде всего был требователен к себе. Я тогда жил у него в Париже, он на моих глазах работал над Кончаком, Боже, как это было поразительно! Во всем методе Станиславского следовал, боготворил его, а тот учил: коли не знаешь, как играть роль, пойди к товарищу и пожалуйся... Начнется беседа, потом непременно случится спор, а в споре-то и родится истина. Вот отец и выбрал меня в качестве "товарища-спорщика". Начинали мы обычную нашу прогулку от Трокадеро, там поблизости его квартира была, спускались вниз, и как же он говорил, как рисовал словом! Он великолепно расчленил образ на три составные части: каким Кончак был на самом деле, каким он видится зрителям и каким его надобно сделать ему, Шаляпину. Он ведь грим Кончака положил в день спектакля, без репетиции, это ж немыслимый риск, господа! А почему он на это пошел? А потому, что был убежден в своем герое, видел его явственно... Сам себе брови подбрил, сам подобрал узенькие брючки и длинную серую рубашку, ничего показного, все изнутри. Он и на сцене-то появился неожиданно, словно вот-вот спрыгнул с седла, бросил поводья слугам, измаявшись после долгой и сладостной охоты... Прошел через всю сцену молча, а потом начал мыться, фыркал, обливая себя водою, наслаждался так, что все в зале ощущали синие, в высверках солнца студеные брызги... И обратился-то он к Игорю не торжественно, по-оперному, а как драматический актер, продолжая умываться: "Ты что, князь, призадумался?" Ах, какой тогда был успех, Евгений, какой успех... Но я тем не менее рискнул сказать ему после премьеры: "С театральной точки зрения ты бедно одет". Отец не рассердился, промолчал, а потом купил на Всемирной выставке красивый, бухарский халат. Его-то и надевал после умывания... Театр - это чудо... Надо, чтобы люди воочию видели, как Кончак из охотника превращается в вождя племени, в могущественного хана... Он, отец, ведь ни в библиотеках не просиживал, ни к ученым за консультациями не ходил, он мне тогда оставил завет на всю жизнь: "Искусство - это воображение".
- Избрал тебя в собеседники, оттого что ты был молодым голливудским актером? - спросил барон.
Федор Федорович досадливо поморщился:
- Да нет! Я был его доверенным лицом, неким Горацио! Русский и еще интересуется историей, сын, наконец, со мною можно было говорить как с самим собою... Да и вкусы одинаковы... Только раз я испытал некоторую дискомфортность, когда сказал, что цирк развлечение не моего вкуса. Отец даже остановился от изумления. Долго молчал, а потом грустно промолвил: "В твоем возрасте я был потрясен цирком... Вот что значит воспитание". Отец рос среди подонков общества, а я - благодаря его таланту - в цветнике... Впрочем, Дягилев как-то меня поправил: "Не в цветнике, а в самом утончен ном розарии". Кстати, вы знаете, господа, что Серж Лифарь намерен пустить к продаже пушкинские письма из дягилевской коллекции?
Барон медленно повернулся ко мне:
- Ти слишишь? Это ужас какой-то! Надо ехать к Сереже, срочно, хоть завтра! - И не сдержал себя. - Федор, неужели прах Шаляпина будет и впредь покоиться в Париже?!
Шаляпин не шелохнулся, вопроса будто не слышал, только лицо стало еще более собранным, напряженным...
...Назавтра, когда барон уехал в свой офис-магазин, мы с Федором Федоровичем спустились на кухню, выпили кофе и принялись за уборку: я подметал пол, протирал пыль, а он мыл посуду; принявшись за сковородку, покачал головой:
- Так много масла и прекрасного свиного жира от вчерашних отбивных... Жаль ставить под кипяток, вполне можно б было еще раз поджарить мясо...
Сердце у меня сжало, я ощутил свою потерянную малость из-за беспомощной жалости к судьбам человеческим, и, не в силах сдержать себя, повторил слова барона:
- Федор Федорович, Шаляпина так ждут в России...
Да, много у нас горестного, сплошь и рядом происходит то, что и объяснить-то нельзя, но ведь память по Федоре Ивановиче только дома хранят, где же еще?! Несчастные - по несчастному гению, лишенному Родины...
...Вернувшись в Москву, я позвонил из Шереметьева:
-Победа! Семья Шаляпиных, отвергавшая ранее самое идею о перезахоронении Федора Ивановича, дала согласие на перевоз праха!
- А кто, собственно, позволил привозить в страну социализма прах антисоветчика, лишенного нашего гражданства?
Голос культурного босса был холодно-сострадающим. Ноги мои сделались ватными; в стеклянной кабинке автомата сразу стало очень душно и по-могильному сыро.
- Талант не имеет гражданства, - заметил я, понимая, что я говорю не то, а тем более не тому; передо мною вновь была столь знакомая нам из многовековой истории России ватная стена - куда страшней стены бетонной или даже железной...
- Странная позиция, - ответил незримый собеседник. - Она лишена самого понимания наших традиций, - как вековечных, так и революционных...
Говорил я с человеком весьма высокого уровня; такого не обойдешь; понял, что надежда осталась лишь на Андропова.
Он тогда уже был Секретарем ЦК, его городской телефон, который Андропов дал мне в 1967 году, только-только переехав на Лубянку, сохранил и на Старой площади.
Звонить ему из Шереметьева я не стал, решив собраться, проанализировать произошедшее заново, оправиться от шока, выстроить схему беседы, хотя знал - со времени первой с ним встречи, - что Андропов мягко, но изначально ломал любые схемы, разговор предпочитал эмоциональный, но никак не выстроенный.
Я никогда не забуду того дня, когда у меня на квартире раздался телефонный звонок - было это семнадцать лет тому назад, в столовой сидели братья Вайнеры, старший, Аркадий, играл на аккордеоне Высоцкого, пел хрипловатым голосом "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты", всем нам не было еще сорока, праздновали выход в свет новой книги братьев, приехал режиссер Левон Кочарян, и было весело за столом, на котором было много вареной картошки, малосольных огурцов и фабричных пельменей, залитых рыночной сметаной, и никто не мог предположить, что вскорости я похороню отца, и Левона Кочаряна, и "кандальника" Митю Солоницына - Господи, как быстролетно время, все можно вернуть, даже традиции, вот только время невозвратимо...
Звонок прервал наше веселое пиршество, я снял трубку и услышал густой голос:
-Товарища Семенова, пожалуйста...
Один из широко известных в ту пору драматургов, братьев Тур, искрометно-веселый Петр, советовал мне отвечать на звонки женским голосом, заранее выспрашивая, кто просит и зачем, чтобы легче отвечать, - коли звонок не нужный, - "пробуйте завтра вечером". К счастью, я ответил своим голосом:
-Кто его просит?
-Андропов.
-Какой Андропов?
-Меня недавно назначили председателем КГБ... О, врожденность нашего привычного рабства! Я автоматически вскочил со скамейки и резко махнул рукой Вайнеру - "перестань играть!"
В комнате стало тихо, только Дунечка, дочь, кроха тогда, продолжала напевать колыбельную своей безногой кукле, - больше всего, я заметил, девочки любят увечных, генетический код бабьей жалости; мальчишки выбрасывают оловянных солдатиков, если они сломались; глухари, закон тока, примат красоты, сплошь и рядом показушной...
Я с трудом удержался, чтобы не выпалить привычное: "здравствуйте, дорогой Юрий Владимирович!"
Не потому "дорогой", что дорог он мне, а потому лишь, что высокий начальник, благодетель, патриарх...
Пересилив себя, ответил:
-Добрый день, товарищ Андропов, это Семенов.