- Ее и на свете не было, когда на Гришу эту кличку повесили. У твоего деда, видишь, одни девки родились пятеро кряду, ну и не так чтоб красивые. Дед уж и думать бросил родить, обрубил, а тут, как на грех, случилось: не убереглись, и обратно роды. Вся деревня ждет, кто народится, а в избе еще старый дед доживал, твой прадед; его с годок уже на улице не видали, а тут выскочил, в исподнем, бегит по деревне и кричит благим матом: "Люди добрые, хозяин народился!" Наследник, значит, - объяснил конюх. - Лежит твой родитель, синий еще, пупка, может, еще не вязали, христианским именем не нарекли, а уж кличка на нем готова. Жизнь - она не балует, - неожиданно заключил старик. - Ну, обнадежился твой дед и снова принялся, думает, опять сын будет, а не вышло, Нинка народилась, к ней Анна Григорьевна и едет теперь. Красивая, но обратно девка! И бросили эту удовольствию, зачем девок плодить, тем более военное время замаячило нам, и с японцем неспокойно, и тут, поближе, куксились на нас, сердились еще в ту пору, что мы царя скинули. Чегой-то ее заносить начало? - сказал он встревоженно. - Или боится чего? Но-о, рыжая! Видишь, черт ей не страшен, а песка напугалась…
Телега шла неровно, с запинками. Впереди уже жидко курил дымком станционный поселок, вдоль дороги тянулась белая с зеленым ограда опытного хозяйства, а по самой кромке, осыпаясь в кювет, лежали кучи песка. Кобыла почему-то боялась их, гнула хребет, задирала морду, переходя на странную сбивчивую иноходь.
- Упадет! Смотри, упадет! - закричал вдруг ехавший по обочине темноликий, то ли загорелый, то ли в рабочей копоти, велосипедист. Он остановился, опустив ногу на землю. - Чересседельник распусти, ты ей хребтину прогнул.
Нюра спрыгнула на дорогу и, виновато, будто она сама вязала чересседельник, распустила его.
- Тебя бы так, - сердито сказал велосипедист, отъезжая. - Давно бы с копыт долой.
Конюх дал лошади отдышаться и тронул вожжи; скучно, в полном молчании они доехали до цели. Только на привокзальной площади, наблюдая за тем, как Нюра подвигает чемодан к краю телеги и тяжело ставит его на землю, он не удержался и спросил:
- В гробу-то у тебя весь боров, цельный или резали?
- Резали, дядя Егор, - беззлобно сказала Нюра. - Нинке ветчину везу.
- Удачи тебе и хорошей цены, Анна Григорьевна. Второго дома не построишь, ни к чему он тебе, а при деньгах и в этом теплее будет.
- Спасибо, дядя Егор, - сказала Нюра негромко, хотя дочь отошла и не слышала их. Нюра чувствовала, что старик ждет чего-то, но пятерка была не разменяна, а мелочи она из дому не взяла. "Дочке дам, - подумала она, - на обратном заплатит". И вдруг спросила вопреки всем своим расчетам: - Мороженого съешь?
- Давай. Оно, говорят, сладкое.
- А то не ел? - сердито и уже сожалея сказала Нюра.
- Случалось. Давай, Анна Григорьевна, - поторопил он ее. - Для него зубов не надо.
Нюра сбегала в кассу за билетом, разменяла пятерку и купила три бумажных стаканчика с розовым водянистым мороженым. Старик отъехал, бережно держа стаканчик в той же руке, что и вожжи.
2
За окном вагона хмурилось, а Нюра гнала от себя заботы о приближающейся Москве. Чемодан стоял под лавкой, немного выступая из-под нее, прочный, как заводская пристройка к вагону. Она о нем не тревожилась, его не украдут из-под лавки, из-под ее черных туфель на венском каблуке, который, как ни старалась Нюра, на вторую неделю носки делался кривоватым. Дочь увезла резиновые боты, косынку и серый рабочий халат, и Нюра немного преобразилась, хотя и оставалась деревенской женщиной в цветастом, упавшем на плечи платке, в тесноватом синем жакете, в грубых чулках и сатиновой, с пуговками до самого горла, кремовой кофточке, которая дразняще плотно стискивала ее грудь.
На станции, перед поездом, Нюра вспомнила, что десятирублевка не спрятана, и забежала в уборную, безлюдную на ее удачу, сунула бумажку в чулок под резинку, потом передумала и спрятала ее на груди. Выпрямившись, она увидела в зеркале у рукомойника свое лицо: глупое, свекольное, чужое, и ее вдруг охватило тоскливое, несбыточное желание вернуться в деревню. Отдать Егору чемодан, - нашлось бы и для него место среди большой почты, - а самой пойти пешком, по обочинам, по мощенке, под нескончаемым для пешего хода сводом старых вязов.
Нюра еще и сейчас, при круглом, с отяжелевшим подбородком лице, была красива, и в настороженности, сжимая темные губы и косясь на входивших в вагон людей, и особенно в задумчивости, с полуоткрытым ртом, когда белизна ее зубов заставляла играть все краски бронзово-смуглого лица и тяжелые, уложенные позади волосы, в детстве белые, а теперь почти и не русые, цвета каленых орехов лещины.
Перед Москвой Нюра стала думать не о снохе и трудном разговоре с ней, а только о близком и неизбежном столкновении с шоферами такси. Она купила дочери еще мороженого и булочку, а в вагоне, когда остался рубль и сорок копеек, не удержалась, взяла у тетки с голубым ящиком круглую коричневую палочку, даже не в серебряной бумаге, а пришлось отдать за нее 28 копеек. Теперь у Нюры рубль и двенадцать копеек медяками, и ей придется не играть в игру, как бы со стороны глядя на себя и хваля себя за бережливость, а сказать таксисту правду, отдаться на его милость, стоять на своем, хотя бы довелось идти пешком до Шаболовки; вера ее в то, что бумажных десяти рублей у нее нет, была полной и безграничной, хотя к новенькой десятирублевке можно было притронуться и даже хрустнуть ею сквозь сатин.
На привокзальную площадь Нюра притащилась одной из последних, с ноющими сухожильями, с пальцами, расплюснутыми тяжелой ношей. Лицо, как ни старалась она выглядеть бойкой, приняло испуганное, глуповатое выражение, как в привокзальной уборной. Толпа куда-то быстро протекала, уходила, как вода в песок; около такси толкалось не так уж много людей. Шоферы стояли кучками, будто не их было время работать, и вроде не смотрели на пассажиров, но время от времени кто-нибудь из них срывался с места, и вот уже у него в руках чужие чемоданы, и он быстро отъезжает.
Нюра, хоть и не часто бывала в Москве, знала эту немудреную игру и свое в ней место. Она поставила чемодан на горячий асфальт и терпеливо ждала, пока таксисты, как куры червей, растащат пассажиров.
Дошел черед и до Нюры. Уже стали ходить и мимо нее, стороной, правда, будто невзначай, но и это входило в игру.
- Далеко тебе, тетка? - спросил совсем еще сопливый мальчишка, вертя на пальце автомобильные ключи.
- На Шаболовку, - сказала Нюра бесстрастно: мол, и ей не к спеху.
- Далеко-о! - осуждающе протянул шофер. - Трешку будет стоить.
- Нету! У меня рубль и мелочью двенадцать…
На потной ладони лежала скомканная бумажка, два пятака и новенькая двухкопеечная монета.
Парень свистнул, отходя от Нюры.
Долго шла эта игра. Нюра стояла на своем, хотя и устала, и напугалась тем, что все отказываются от нее, и так решительно, будто цена на такси переменилась и до Шаболовки к ее деньгам нужно доложить не пятак, а полтинник или даже рубль. И все заговаривали с ней на "ты", не как с другими пассажирами, все знали, что она деревенская, что в чемодане у нее не снедь, не вещи, а товар, знали, что она будет хитрить, пока хватит сил, отчаявшись, вытащит из тайника сложенную вчетверо теплую зеленую трешку.
Пустел асфальт, отъезжали машины, маленький рябой человек с грустными татарскими глазами окатил водой из шланга тротуар, и чемодан, и Нюрины туфли, и вдруг перед нею затормозило такси и, нагнувшись через пустое сиденье, шофер кивком позвал ее.
Нюра не тронулась: нельзя ей со своими деньгами без уговора.
Шофер еще позвал ее, потом выскочил из кабины и пошел к ней: угрюмый, сутулый верзила.
- Тебе куда?
- На Шаболовку.
- Давай! - Он схватился за чемодан.
- У меня денег мало! - крикнула Нюра.
- Сколько?
- Вот. Рубль и двенадцать.
- Ладно. - Шофер тащил чемодан, сгибаясь под его тяжестью. - Довезу.
- Может, мне метром лучше?.. - Нюра потерянно брела за ним.
- Поехали!
Протискиваясь в дверцу, Нюра обомлела: позади, как в норе, в тюках и мешках сидел человек в тюбетейке, оливковые глаза на темном и влажном лице смотрели на нее с глухой враждебностью. Она съежилась, хотела вся укрыться за пружинистой спинкой, но шея и голова оставались открытыми.
- Садись поудобнее, - сказал шофер. - Чего ты так жмешься?
Голос у него густой, неожиданно мягкий при его впалых щеках, тяжелых надбровьях над цепкими рыжеватыми глазами и прямом носе. Голос басовитый и непрерывный какой-то: не успеет одно слово отгудеть, а уже новое накатывает.
Машина стояла в потоке, у семафора, Нюра потерялась в машинном стаде, которое то мчало вперед, тесно, чудом не сшибаясь, то останавливалось, дышало ей в лицо бензинньм зноем.
- Садись. Нам далеко ехать.
- Я дорогу знаю! - предупредила Нюра.
- И добро, - ухмыльнулся шофер. - Не заплутаем.
Нюра вздрогнула и обернулась: что-то заскрежетало и металлически грохнуло у нее за спиной. Из полутьмы на нее смотрели злые, раздосадованные глаза, как будто человек изготовился к удару, а Нюра помешала ему, и он сердился.
- Аккуратнее, - сказал шофер и близко оглядел Нюру, ее бронзовое, прекрасное от волнения лицо с напряженными глазами и утончившимися крыльями носа. - Верно едем?
Железное стадо сорвалось с места и помчало по широкой, как родная Ока, магистрали. Нюра пожала плечами: не знаю.
- До твоей Шаболовки много дорог.
- A у меня рубль и двенадцать копеек.
- Уложимся.
"Денег нет, чемодан возьмут", - с тоской подумала Нюра, а шофер, будто угадав ее мысли, спросил!
- Чего у тебя в чемодане?
Нюра молчала.
- Сколько живу, не поднимал такого. Вроде кирпичи везешь?
- Кирпичи! - Она рассмеялась. - Ветчина там.
- И куда едешь?
- На Шаболовку.
- Знаю. К кому?
- К снохе - к кому же еще? - удивилась Нюра.
- Это сестра мужа, что ли?
- Она.
Говорить с ним хорошо: он словно убаюкивал ее необязательным разговором, спрашивал просто, невзначай, а занят был машиной, улицей и на нее бросал только короткие взгляды.
- Замужем, значит.
- Давно.
- Дети есть?
- Двое.
Теперь Нюра поглядывала на него, а он отводил глаза, как будто стеснялся или совестился, что задумал обидеть ее, а она хорошая, и веселая, и двое детей на ней, не говоря о муже.
- Муж у тебя кто?
- Бакенщик. Огни на реке зажигает.
- Я закурю, ладно? - спросил он.
- Кури-и! Свой табак - отчего не курить.
- И все ты знаешь! - сказал он так, словно говорил с девчонкой, вроде ее Гали. - На все ответ у тебя готов.
Нюра сбросила платок на спину, открыла голову, и от нее в машине разлился золотистый, матовый свет и полынный, горьковатый запах трав.
- Звать тебя как?
- Как и прежде, - пошутила она. - Нюрой.
- Анна, значит.
- Анна Григорьевна полностью. Один у нас в деревне меня так и величает: Анна Григорьевна.
- Почему один?
- По-родственному, может. От убогости. Или еще почему.
- Знаю я почему.
- Не можешь ты знать!
- Нравишься ты ему!
- Тю! - Нюра прыснула, наморщила нос. - Старик он и без руки.
- Он красоту твою чтит.
Таксист курил красиво, будто в задумчивости, и плавно выносил пепел за открытое окошко.
Нюра ребячливо махнула рукой.
- Что, дым мешает? - спросил он.
- Кури, говорю.
- И муж курит?
- Мужний дым глаз не ест, - бойко оказала Нюра. - Муж редкий день дома, все с бакенами, а теперь еще и егерем его сделали, за рекой смотрит, чтоб не шалили.
- Значит, не быть тебе уж в деревне Анной Григорьевной.
- Что ты! - весело подтвердила она. - Мне и Нюрой не быть! Нюркой и помру. И ты, что ли, деревенский?
- Из Ленинграда.
- И родня там?
- Говори, говори - голос у него добрый, и, слыша его мягкое шмелиное гуденье, Нюра успокаивалась.
- Там. На кладбище. В блокаду умерли.
- Все?
- От голода.
- И ты голодал?
- Пришлось. Потом нас вывезли, детишек. Как раз в деревню, на Волгу. - Он улыбнулся. - Как кормить стали, я расти начал, видишь, как вымахал.
- А меня вширь гонит.
- Ты не толстая, - сказал он.
- Говори! Просто срам.
Дождь, грозивший Нюре по пути в Москву, наконец настиг ее. Улица потемнела по-вечернему, недалеко загромыхало, не по-деревенски, не раскатисто, а коротко и сухо, капли скупо ударили по машине, по серому асфальту и липам. Такси остановилось у большого дома с продовольственным магазином, и человек в тюбетейке завозился позади, протянул шоферу деньги, которые тот сунул в карман, не считая ("Вот бы и со мной так!" - подумала Нюра с надеждой), а от подъезда бежали к машине какие-то люди, тоже темноглазые и круглолицые, как и этот в тюбетейке, и хватали узлы, корзины и чемоданы и что-то кричали на непонятном Нюре языке, и лицо у пассажира было совсем не страшное, а доброе и растерянное оттого, что он все старался пересчитать свои вещи, а их уже волокли в десять рук.
- Назад сядешь, Анна Григорьевна, или со мной останешься? - спросил шофер.
Налетел ветер, прошумел в не поредевших еще кронах лип, понес по улице обрывки газет, но тут же бумагу распластало, прибило хлынувшим дождем. Странно стало на душе у Нюры от участливости шофера; дядя Егор тоже величал ее, но и ему в голову не пришло бы спросить такое, - где села, там и сиди! Нюра отвернулась, разглядывала дома сквозь живую воду на стекле и сказала:
- Не была я здесь никогда.
Они отъехали. Двигались вполшага, будто с трудом пробивались в толще дождя, и наконец встали. Ливень отгородил их ото всего, даже ближние дома, даже стволы лип и кружевные решетки в тротуарах виделись нечетко, сквозь частые струи. Что-то билось, жило, пульсировало на щитке у шофера, и таким же неспокойным, потаенным было его молчание.
- Я ведь его боялась - пассажира твоего, - призналась Нюра. - Думала - ударит сзади.
Шофер усмехнулся, но промолчал.
- Правда, страху натерпелась… Чего стали? - спросила Нюра, осознав вдруг, что его руки с длинными пальцами мертво лежат на руле и сам он как-то отстранился, сидит прямо, откинувшись к спинке.
- Ничего не видать: стекло заливает.
Мимо с шипеньем и шелестом, обдавая их водой, проносились машины.
- А они как?
У них дворники надеты, а мне под дождь выходить неохота. Спешишь?
- Уж ладно, постоим, - великодушно сказала Нюра. Только деньги со мной потеряешь. Муж говорит, ваши деньги - в скорости, а ты стоишь.
Он улыбнулся по-своему, серьезно: свел брови, прищурил глаз, будто прицеливался, и чуть скривил большие губы.
- Ты почему на вокзале против меня встал? - спросила Нюра с праздным интересом.
- Красный свет дорогу закрыл, а я с краю шел - и тебя углядел.
- Чего во мне?
- Чемодан твой приглянулся.
- Сразу увидал - деревня, поживиться можно. Ага? А я тоже хитрая, в обрез денег оставила.
- Сережки мне твои понравились, - тихо сказал он.
- Ой! - Нюра всплеснула руками. - Чего говоришь, я платком накрывшись стояла.
Под смуглой мочкой играло в медной оправе дешевое красное стеклышко. Нюра потрогала сережку пальцами.
- Чего в ней, копеечная она.
- Муж подарил?
- Нету! Отец баловал: когда школу кончила, он и повесил. Привыкла и не думаю об них.
Он спросил вдруг резко, исповедно, точно сердясь на себя:
- С мужем как живешь?
- С мужем? - растерялась Нюра.
- Хорошо? - пришел он ей на помощь.
- Хорошо! - как эхо, все еще недоумевая, откликнулась Нюра.
Он посмотрел на нее с нежным сожалением, нагнулся и, протянув через кабину руку, приоткрыл ее окошко.
- Намочи палец и проведи вот так по щеке, - попросил он ребячливо.
Она сделала, как он сказал.
- Грязь, что ли?
Он увидел влажную полоску, которая быстро просыхала на жаркой, загорелой щеке, светлея, будто покрываясь тончайшим налетом соли.
- Почему грязь? - строго спросил он. - Почему ты себя низко ставишь? Эх, ты!
Он вышел из кабины, приладил железные, сами собой заходившие за стеклом стерженьки. Нюра заметила какую-то в нем перемену и примолкла, задумчиво глядя на ожившее вдруг и посветлевшее стекло.
- Хочешь, я тебе Москву покажу, - сказал он и, заметив стесненное, неуверенное движение Нюры, добавил: - О деньгах не думай, шут с ними, Анна Григорьевна.
- Много ли в дождь увидишь, - сказала Нюра уклончиво.
- Скоро пройдет.
- Мне к снохе надо… Она, может, в ночь работать пойдет: разминемся, что тогда?
Такси медленно тронулось вдоль тротуара, будто шоферу жаль было расставаться с этим местом, потом машина набрала скорость.
- Далеко до Шаболовки? - спросила Нюра.
- Близко. - Он помолчал, лицо сделалось замкнутым и строгим. Оно было мокрое, как в поту, после трудной работы. - Ты почему моего имени не спросишь?
- Ой, сразу забуду! - Нюра весело наморщила лицо. - Не памятливая я. И часу не удержу в голове.
И снова он посмотрел на нее долго и с сожалением, словно хотел что-то сказать ей, но сдержался и молча делал свое дело: сворачивал в переулки, резко перекладывая руль.
- Тебе какой номер на Шаболовке надо?
- У трех тополей станем. Я там знаю.
- Три тополя? Это что - кафе новое?
- Какое еще кафе?! - подивилась Нюра его незнанию. - Дерева там. Много их, молоденьких, а три старых тополя стайкой стоят. Малые уже весь лист сбросят, а эти в золоте стоят, огнем горят…
- Покажешь: я медленно ехать буду.
В черной железной коробке прыгали цифры с негромким пощелкиванием. Нюра старалась не смотреть на них и все же поглядывала, теряясь в томительных догадках, что тут ложится на нее, а что на того, в тюбетейке.
- Легкая у тебя работа, - сказала Нюра. - Езди и езди, а он знай щелкает. Это сколько же за день можно нащелкать. Это тебе за все награда: за голод, за сиротство.
Он протянул руку, в счетчике громыхнуло, и все Цифры провалились, исчезли.
- Ты что? - оторопела Нюра.
- Не того ты в жизни боишься, Анна Григорьевна, - сказал он.
- А я не боюсь! - бойко ответила Нюра. Она быстро нашлась, потому что страх уже миновал, дом снохи был близко, а женским инстинктом она чувствовала странную свою власть над этим чудным человеком. - Чего мне бояться: не в лесу я и не в Америке.
- А в Америке страшно?
- Должно, а то бы не писали.
- Ты бойся скудную жизнь прожить, вот чего ты бойся, - сказал он, волнуясь. - Спохватишься однажды, а жизни не было.
- Я-то! - Нюра недоумевала. - Мне продохнуть некогда, милый ты человек. Ты руки мои посмотри. - Она протянула к нему руки, одну кулаком, с зажатыми деньгами, другую раскрытую, с растопыренными пальцами.
Он снял руку с руля и взял ее пальцы, просто взял, но в легком его пожатии была ласка и нежность, какой Нюра не знала во всю свою жизнь. Взгляд ее заметался, скользнул по каменному строю домов, по мокрому тротуару и купающимся в луже сизым голубям, и вдруг она узнала дом снохи.
- Стой! - крикнула Нюра. - Приехали!
Шофер выпустил ее пальцы.
- Где же твои три тополя? - Он остановил машину.