- Или Желоховцев - он заявил в комендатуру о похищении коллекции, или Якубов.
- Это еще что за птица?
- Студент. Мы учились вместе. Два дня назад я видел его в ресторане Миллера. Он был там с каким-то капитаном. Да, фамилия этого капитана - Калугин. Во всяком случае, так его назвал мой сосед по столику.
- Ага, капитан Калугин из городской комендатуры, - Андрей повернулся к Лере. - Пока суд да дело, у меня к вам просьба!
Лера поправила волосы:
- Слушаю.
Она всегда поправляла волосы, когда к ней обращались.
- Этот Калугин готовит людей, которые останутся в городе после ухода белых. Мне поручено их выявить. По нашим сведениям, будущие агенты не появляются в комендатуре. Все встречи проходят у Миллера, где Калугин снимает номер. Или в самом номере, или в ресторане.
Костя забеспокоился:
- При чем тут Лера?
- Сейчас объясню. Наши ребята будут слишком выделяться среди тамошней публики. А одному мне идти не хотелось бы.
- Вы отводите мне роль ресторанной дамы, - догадалась Лера.
- Чепуха! - рассердился Костя. - У Миллера живут десятки людей. Для того чтобы узнать, куда идет посетитель, тебе нужно поставить топчан перед дверью этого Калугина.
- У Миллера снимают номера почти исключительно офицеры. Из штатских только редактор "Освобождения России" Мурашов, профессор Богаевский и еще два-три человека. Всех их я знаю в лицо. Они люди семейные, и в номера к ним никто не ходит. А у офицеров практически нет знакомств среди населения.
- Твое знание жизни просто удивительно, - сказал Костя.
- Вход в номера с улицы достаточно легко взять под контроль, - спокойно продолжал Андрей. - Но сложность в том, что есть и другой вход, через ресторан.
- А все-таки где гарантия, что посетитель направляется именно к Калугину? Не к Богаевскому, не к Мурашову.
- Гарантии, естественно, нет. Проверять придется каждого. Я поставлю у входа своих ребят и буду сообщать им обо всех подозреваемых. А они проследят адреса, после выяснят фамилии, ну и так далее. Громоздко, я понимаю. Но больше делать нечего. Проверить всех посетителей ресторана мы не можем.
- Но нельзя же там сидеть с утра и до вечера? - усомнился Костя.
- Зачем? Утром Калугин уходит и возвращается часам к семи. Достаточно прийти около этого времени. А для наблюдения за входом с улицы мы сняли комнату в доме напротив.
- Но Якубов с Калугиным были у Миллера в шесть часов!
- Хорошо, отодвинем этот срок еще на час. Значит, Лера, я буду ждать вас сегодня в начале восьмого. Сам я приду раньше и выберу столик.
Лера задумалась:
- У меня, пожалуй, платья подходящего нет.
- А то зеленое, с рюшами? - напомнил Костя.
- Понимаешь, - сказала Лера, когда он вышел проводить ее до ворот, - ты, главное, не нервничай. Мне кажется, нужно притвориться перед кем-то - перед судьбой, что ли, или перед богом, будто мои экспонаты тебя уже не занимают. Другое начать делать. И тогда что-нибудь непременно обнаружится. Само собой. Как у тебя с этой монетой… Я путаюсь, да?
- Все понятно. Только ты все-таки дай мне ключ от музея. Завтра подожду там Федорова.
Лера порылась в сумочке, достала ключ:
- Открывать вправо, на два оборота.
Костя хотел взять ключ, но она не сразу его отпустила, и пальцы их на мгновение соприкоснулись. Ключ был теплый, а пальцы у Леры совсем холодные, словно после умывания.
"Если бы мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как улейные пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины, подобно пчелам-работницам, считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей и никто не думал бы протестовать против этого. Тем не менее пчела (или всякое другое общежительное животное) имела бы в приведенном случае понятие о добре и зле или совесть…"
Одолев эту цитату из Дарвина, написанную, как и весь дневник Свечникова, стремительным и неразборчивым левонаклонным почерком, Рысин отхлебнул из ковшика глоток огуречного рассола.
Подумал: "Слава богу, что мы не пчелы!"
После вчерашних именин голова болела невыносимо.
Первым делом Рысин заглянул в самый конец дневника, надеясь отыскать там хоть что-нибудь, проливающее свет на обстоятельства смерти его автора. Однако последняя запись, помеченная 12 июня, была такой: "Желоховцев, как подлинный ученый, любит все живое, острое, пряное, все, что питает и стремит силу ума. Афоризм, сразу западающий в память, меткое сравнение, соленое, но точное словцо - все находит у него отзвук. Вчера Якубов принес с вокзальной площади пирожков. Григорий Анемподистович надкусил один и сморщился: "А пирожки-то…" Закончил фразу крепким словцом и счастливо засмеялся - точнее не скажешь!"
Восторг Свечникова по такому поводу Рысину был непонятен. Ну, выругался профессор. Эка важность!
Он проглядел еще несколько записей в конце дневника, посвященных теории Желоховцева о типизации вогульских могильников, а потом начал читать все подряд, с первой страницы. Чтение было не из легких. Цитаты перемежались размышлениями Свечникова на исторические темы и письмами его к какой-то Наташе в Кунгур. Впрочем, письма эти, аккуратно переписанные в дневник, также изобиловали цитатами из мыслителей всех времен и народов. Высказывание Дарвина о пчелах, например, должно было объяснить Наташе понятие относительности человеческой морали на доступном ей материале - она, как понял Рысин, служила секретарем в кунгурском обществе пчеловодства.
Свои житейские впечатления Свечников записывал редко. Первой записью такого рода после прихода белых была следующая: "Сегодня в университете, как и в прочих казенных зданиях города, проходили водосвятные молебны. Освящали стены, оскверненные пребыванием в них большевиков. Это какой-то шаманизм, недостойный людей двадцатого века. Священник кропил аудитории с таким величественным видом, как будто от этой процедуры зависит судьба цивилизации. Уловив минуту, я взглянул на Желоховцева и обрадовался: губы его кривила ироническая усмешка. Не вполне, правда, открытая, но достаточно очевидная для тех, кто дал бы себе труд в ней разобраться…" Рядом выписаны были строчки Блока о "пузатом иерее", а затем, уж вовсе по непонятному сцеплению мысли, стихи какого-то солдата, приходившего в университет после февральской революции: "Отняли власть мошенники, простые мужики, отняли власть у Коленьки, и да хоть в пастухи".
Судя по дневнику, Свечников вел жизнь замкнутую - хозяйка была права. Его интересы ограничивались книгами и университетом, где, кроме Желоховцева, у него имелся еще один близкий человек - Михаил Якубов, тоже студент и вдобавок земляк. Он, помимо всего прочего, приходился двоюродным братом кунгурской Наташе. Правда, этой зимой отношения между Свечниковым и Якубовым были хотя и тесными, но далекими от полного понимания. "Поздно вечером, - читал Рысин, - я возвращался домой. На углу Торговой и Сибирской мне повстречались двое солдат с офицером. Они конвоировали человека, который, несмотря на мороз, был без шапки, в распахнутой шинели, открывавшей окровавленную рубаху. Когда я поравнялся с ними, этот человек внезапно бросился ко мне, толкнул на солдат, а сам побежал к торговым рядам. Офицер отшвырнул меня в сторону, я упал. Но тому человеку не удалось скрыться. Он не успел пробежать и десяти шагов, как был застрелен. Я не стал подходить к нему, поднялся и пошел домой. И всю дорогу чувствовал на сгибе руки его пальцы. Кажется, даже сейчас чувствую". Рысин перевернул страницу: "Я рассказал об этом случае Якубову. Показал, закатав рукав, красные пятна, выступившие у меня на коже как раз в том месте, где мою руку стиснули пальцы вчерашнего беглеца. Но он лишь посмеялся над этими "стигматами", сказав, что я чувствителен, как Вертер, и что ночами пленных большевиков часто водят на Каму - дело обычное…"
Но в начале июня отношения между земляками внезапно потеплели: "Говорил с Якубовым о возможной эвакуации университета и с радостью обнаружил, что он решительно не собирается никуда уезжать. Услышав это, я едва не бросился обнимать его. Лишь опасение показаться смешным удержало меня. Но я рад, рад! Как все-таки много значили для нас обоих истекшие месяцы! Мы увидели вещи вблизи, в натуральную величину. История глубже любых аналогий, и жаль, что это понимание пришло к нам с Михаилом порознь. Одно смущает меня: Желоховцев твердо намерен ехать. Он слишком прочно связан с университетом, и, боюсь, наши с Якубовым уговоры на него не подействуют. Порешили для убедительности беседовать с Гр. Ан. по очереди, а не вместе…"
Рысин читал дневник спокойно, и только предпоследняя запись вернула к вчерашним размышлениям. "Утром сидели с раненым прапорщиком из университетского лазарета, - записал Свечников. - Рассказывая о нелепой смерти своего товарища под Глазовом, он припомнил арабскую пословицу: убивает не пуля, убивает предназначение. Эта расхожая восточная мудрость почему-то произвела на меня сильное впечатление. Наверное, в наше время и для таких людей, как я, подобные изречения приобретают особый смысл…"
Рысин оделся, прихватил дневник и вышел во двор, откуда слышалось куриное квохтанье - жена кормила несушек.
- Маш, я вчера на именинах ничего лишнего не болтал?
- Что? - поразилась жена. - Да ты за целый вечер и рта не раскрыл.
А ему-то мерещилось, будто он вел на именинах долгие, задушевные и чрезвычайно важные разговоры.
Велосипеда в сарае почему-то не оказалось.
- Не ищи, не ищи, - сказала жена. - Я его спрятала, все равно не найдешь. С ума сошел - раскатывать в такое время? Людей вон шпана из-за галош режет. Только дразнишь их своей машиной. Думаешь, мне ее жалко? Да пропади она пропадом! Мне тебя жалко.
- Отдай, Маша, велосипед, - попросил Рысин.
- И не проси. Не дам.
Пришлось идти пешком.
В университетском вестибюле было пустынно, тихо. У лестницы висел большой пожелтевший плакат с обмахрившимися краями: "Все 12-ть казачьих войск приветствуют Верховного Правителя России адмирала Колчака!"
Желоховцев сидел у себя в кабинете. Войдя, Рысин сразу отметил, что разбитое стекло так и не вставили. Хотя все вещи оставались на прежних местах, лишь громоздилась на полу стопка книг, дух запустения уже витал над кабинетом.
- Я должен перед вами извиниться, - сказал Желоховцев.
- Пустяки, в тот момент вам было не до меня. - Рысин достал из-за пазухи синюю тетрадь. - Это дневник Свечникова. Сделайте одолжение, посмотрите прямо сейчас, при мне.
Желоховцев тоже начал читать дневник с конца, а Рысин, расхаживая по кабинету, вспомнил предпоследнюю запись, и странное для двадцатилетнего человека предчувствие смерти обернулось неожиданным соображением: не мог Свечников сам придумать трюк со стеклом, кто-то посоветовал ему разбить окно снаружи. И тем убедительнее казалось это соображение, что не было в нем никакой логики.
- Наверное, - начал Рысин, заметив, что Желоховцев закрыл тетрадь, - то, что я хочу сказать, покажется вам абсурдом. Но я все-таки скажу… Ваша коллекция, Григорий Анемподистович, похищена автором этого дневника…
Желоховцев слушал молча, не прерывая и не требуя дополнительных разъяснений, выражение отрешенной недоверчивости постепенно исчезало с его лица.
- Пожалуй, я догадываюсь, зачем он это сделал.
- Именно потому я к вам и пришел.
- Сережа очень любил меня, вы могли заметить это по дневнику. В последнее время он несколько раз заговаривал со мной о будущем. Спрашивал, что я собираюсь делать, если город возьмут красные, и наивно убеждал меня остаться.
- Якубов тоже беседовал с вами на эту тему?
- Да, тоже. Хотя такая стремительная перемена в его взглядах показалась мне странноватой. Он всегда был убежденным сторонником колчаковской диктатуры.
- А Свечников?
- У него не было четкой политической ориентации. Он очень впечатлителен, и некоторые крайние проявления режима легко могли показаться ему характерными чертами нынешней власти как таковой. Это тоже заметно по дневнику… Так вот, все мои ученики знали, как много значит для меня серебряная коллекция. Знал, разумеется, и Сережа. Мои ближайшие научные планы были связаны почти исключительно с ней. Говорят, поэты созревают быстро, а художники медленно. В науке важно найти свою тему. Открытия случайны. Только тема делает из блестящего эрудита подлинного ученого. Есть темы для магистерской диссертации, это одно. Есть кусок жизни, в котором ты узнаешь себя и делаешься своим человеком, это другое. Я долго искал свою тему, и Сережа с его любовью ко мне понимал это лучше многих. А любовь всегда эгоистична. Я думаю, он украл коллекцию для того, чтобы таким путем повлиять на меня, заставить отказаться от эвакуации. Своего рода шантаж. Звучит грубо, когда речь заходит о столь тонких материях, но в принципе верно отражает ситуацию.
- После исчезновения коллекции вы видели Свечникова?
- Нет.
- Если ваша догадка верна, - вслух начал рассуждать Рысин, - он должен был сообщить вам, что коллекция цела. В противном случае его действия теряют всякий смысл. Однако никаких писем вы не получали.
- Письмо есть, - сказал Желоховцев. - Я уверен. Но что-то помешало Сереже отправить его.
- Еще одна частность. Зачем понадобилось ему вводить вас в заблуждение? Осколки на полу должны были показать, что коллекцию похитил человек более или менее случайный. Посторонний, одним словом. Следовательно, мы можем выдвинуть две версии. Либо Свечников не собирался писать вам тогда ваше предположение ложно в самой своей основе, либо с ним был еще кто-то. Причем сообщник предвидел несколько иной ход событий, нежели тот, что был намечен Свечниковым. Тому подобная маскировка была совершенно не нужна… Вы следите за моими рассуждениями?
Желоховцев кивнул:
- Знаете, мне кажется, что Сережа все равно вернул бы мне коллекцию. Каково бы ни было мое окончательное решение.
- Тем более. Может быть, ваши первоначальные подозрения имеют под собой какую-то почву?
- Нет, это не Трофимов. Я привык верить его честному слову.
- Вот как? Значит, вы встречались?
- Он оставил мне записку.
- Очень, очень любопытно… А вы знаете, что ваш Трофимов красный агент?
- Знать не хочу, - сказал Желоховцев. - Меня это не интересует.
- И вы так безусловно верите его честному слову?
- Да, верю. Будь иначе, он просто не осмелился бы явиться ко мне домой.
- Но если со Свечниковым был не Трофимов, как вы утверждаете, в таком случае остается один человек.
- Якубов? - догадался Желоховцев. - Тогда мы должны предположить…
- Продолжайте, - поощрил Рысин. - Вы на верном пути.
- …что это он убил Сережу, - шепотом докончил Желоховцев.
Под дверью музея Костя обнаружил записку: "Милая Лера! Если Вам известно, где находится К. Т., передайте ему, что я не сказал о нем ничего лишнего. Случай у моего дома - полнейшая для меня неожиданность. Я не хотел бы выглядеть подлецом в его и Ваших глазах. Извините, коли совершаю бестактность, обращаясь по такому деликатному вопросу именно к Вам, но другого способа оправдаться просто не знаю. Ваш Г. А. Желоховцев".
Костя поднялся на второй этаж, помедлил перед чугунным, каслинского литья Геркулесом, разрушающим пещеру ветров. Рядом висели фотографии Мотовилихинского пушечного завода - корпуса, станки, пушка в профиль, пушка анфас. Где-то теперь эти пушки? Куда стреляют - на восток или на запад?
Икра австралийской жабы плавала в спирту - дурацкие серые вечные катышки.
В следующей комнате на выцветших обоях темнели прямоугольники от снятых картин, и Костя, глядя в простенок, где висел раньше палестинский этюд Поленова, опять с тревогой подумал о Федорове. Неужели не придет?
Но нет, явился, голубчик.
В шестом часу вечера, заметив из окна его фигурку, толстенькую и уютную, колобком катившуюся вниз от Покровки, Костя быстро отомкнул входную дверь, а сам притаился в темной прихожей, под лестницей.
Федоров дал, наверное, звонков десять, которые раз от разу делались все длиннее, и лишь потом догадался потянуть открытую дверь.
- Лера! - позвал он. - Валерия Павловна!
Не дождавшись ответа, стал подниматься на второй этаж. Когда отскрипели ступени, Костя бесшумно повернул ключ в замке, отрезая гостю обратный путь, и тоже двинулся наверх. Он шел по лестнице у самой стены, и ступени под ним не скрипели.
- Ау-у, Лера! Валерия Павловна-а! Где вы? - взывал Федоров, переходя из комнаты в комнату.
Едва он добрался до последней, выходившей окнами на соседние дровяники, Костя скользнул вслед за ним. Все произошло стремительно - одна дверь, другая, третья, ритм косяков, стен и притолок, странное ощущение, будто ты крокетный шар и катишься сквозь воротца.
Федоров испуганно обернулся:
- Я ищу смотрительницу музея, Валерию Павловну… Случайно не знаете, где она?
- Вы меня не узнаете? - спросил Костя.
Года два назад они были шапочно знакомы.
- Нет… Мне нужна смотрительница музея. - Видно было, что Федоров начинает беспокоиться.
Он шагнул к двери и вдруг понял, что пройти ему не удастся. Сделав еще один шаг, значительно короче первого, остановился.
- Если вы меня не помните, - сказал Костя, - тем лучше.
Эта загадочная фраза произвела на Федорова совершенно убийственное действие. Сморщившись, он начал зачем-то отряхивать пальто, лицо его посерело.
Косте стало неловко. Двумя пальцами он сжал драхму шахиншаха Балаша, показал Федорову:
- Откуда эта монета?
- Дочь подарила, - с готовностью ответил тот.
Заметно было, что он слегка успокоился, - если речь зашла о монетах, значит, перед ним порядочный человек. Во всяком случае, происшедшие на его лице перемены Костя объяснил себе именно так.
- Что взял за нее Лунцев? - поинтересовался Федоров. - Он ведь, по правде говоря, изрядный прохвост. Нумизматика сама по себе его не интересует.
- А каким образом она попала к вашей дочери? - спросил Костя, начиная понимать всю нелепость своей затеи; вовсе не обязательно было устраивать засаду.
- Видите ли, - наставительно произнес Федоров, - у нас в семье существует традиция. Именинные подарки должны быть не только сюрпризом, но и тайной. А эту монету дочь подарила мне на день рождения.
- Ее одну?
- Еще несколько восточных серебряных монет. Не знаю, где она их взяла. Не говорит! Хотя и спрашивал, разумеется. Думаю, через неделю сама расскажет, не утерпит. А почему вас это интересует?
Нельзя было его отпускать - непременно проболтается. Костя достал браунинг, но постеснялся наводить его на Федорова, просто держал дулом вниз в опущенной руке.
- Вам придется задержаться здесь до тех пор, пока я не проверю ваше сообщение.
Отвел обалдевшего от изумления и страха Федорова в чулан; спросил, задвигая засов:
- Может быть, еще что-то вспомните?
Молчание.
- Вы когда-нибудь слышали о нумизматической коллекции профессора Желоховцева?
Молчание, затем тупой малосильный удар ногой в стену.
- В таком случае вы пробудете здесь долго!
- Вы вор! - Федоров глухо ударился грудью в дверь. - Теперь-то я все понимаю! Это не музей, это осиное гнездо!
Распахнув дверь, Костя с силой швырнул в чулан стоявшее неподалеку пустое ведро:
- Для надобностей!