Повернули, приехали. Огромнейшее здание, похожее на сарай, старое, глухое, дикое, да и в месте совершенно диком - за оврагом, на отлете села, так и видно, что в забросе… Стучали-стучали, насилу отперли. Выходит дряхлейший глухой старикашка.
- Чего, - говорит, - надо, соколики?
- Где дежурный? - сердито спрашивает Чапаев.
- А нету никого… по домам все, тут днем только ходют… Нету никого…
- Позвать немедленно председателя…
Федор в таких случаях никогда не протестовал против настойчивости и даже резкости обращения: по тем временам особой вежливостью мало чего можно было добиться. Иной раз видят, что мямля человек, так его и метят затереть, забить, не дать ему ничего… Суровое было время, по-суровому тогда и поступать приходилось, коли хотел какое-нибудь дело делать, а не слова долбить.
За председателем послали - тот еще по дороге от вестового узнал, что вызывает его "сам Чапаев". Подходит оробелый, снимает шапку, кланяется.
- Это што же, братец, Совет-то тебе - свинюшник, што ли? - грозно встретил его Чапаев. - Куда ты его к черту на кулички выбросил - места тебе нет посреди-то села, а?
- Да народ не дает, - робко заметил председатель.
- Какой народ? Не народ, это кулаки не хотят, а народ тут ни при чем… Ишь ты, уступчивый какой…
- Да я хотел…
- Чего хотел! - оборвал Чапаев. - Тут делать надо, не хотеть… А властью называешься. Завтра же перевести Совет на площадь, занять там дом хороший и сказать, што Чапаев приказал. Понял?
- Понял, - промямлил тот.
- Я поеду обратно из Самары, смотри, если застану в этой дыре…
Бессловесный и, видимо, никчемный председатель из числа "подставных" засуетился, забегал насчет лошадей… Даже и ночевать не стали "в таком селе", ночью же укатили.
Приехали в Самару. Явились к Фрунзе. По-товарищески позвал он Чапаева и Федора зайти к нему вечером на квартиру - дотолковаться как следует по поводу предстоящих операций. Пришли. Фрунзе объяснил положение на фронте, говорил о том, как решительно надо теперь действовать, какие нужны командиры по моменту… Когда Чапаев по каким-то делам отлучился минут на пяток, Фрунзе спрашивает Федора:
- Дело серьезное, товарищ Клычков… Думаю назначить Чапаева начальником дивизии. Что скажете? Я знаю его мало, но слухов о нем - сами знаете… Как он на деле-то? Вы с ним хоть сколько-нибудь да поработали…
Федор высказал ему все, что думал, - хорошее высказал мнение, оттенил только незрелость политическую.
- Я и сам того же мнения, - заключил Фрунзе. - Человек он, бесспорно, незаурядный… Пользу может дать огромную, только вот партизанщиной все еще дышит жарко… Вы постарайтесь… Ничего, что горяч: они, и горячие-то, ручными бывают…
Федор коротко пояснил Фрунзе, что в этом направлении как раз и ведет свою работу, что симпатию и доверие Чапаева уже, безусловно, заслужил и думает, что в дальнейшем сойдется с ним еще ближе.
Вошел Чапаев. После короткой беседы Фрунзе сообщил ему о назначении и сказал, что ехать надо теперь же на Уральск и там ждать распоряжений, так как общий план предстоящей операции все еще довольно неясен. Простились. Ушли. Через два часа уезжали из Самары. Перед отъездом Чапаев попросил разрешения заехать в Вязовку - свое родное село; Фрунзе согласился. Поехали на Вязовку.
- У вас кто в Вязовке-то? - спросил Федор.
- Все в Вязовке… Старики там, отец с матерью - названые… Двое парнишек, девчонка - эти живут со вдовой одной… У той, видите ли, двое своих, вот вместе все и живут…
- Знакомая хорошая?
- Да, хорошая знакомая… Очень знакомая, - Чапаев хитро улыбнулся. - Друг у меня помер, а она осталась, друг-то и завещал, штобы оставалась со мной…
В Вязовке встретили с большим триумфом. Председатель Совета сейчас же созвал заседание в честь приезда дорогого гостя. Там Чапаев говорил свои "речи"… Вечером в народном доме его имени "местными силами" поставили спектакль. Играли безумно скверно, зато усердие было проявлено колоссальное: артистам хотелось заслужить чапаевскую похвалу… Переночевали, а наутро - марш в Уральск!..
Федору показалось, что с ребятишками Чапаев обходится без нежности; он его об этом спросил.
- Верно, - говорит, - с тех пор, как у меня эта щель семейная объявилась, ништо мне не мило, и детей-то своих почти што за чужих стал считать…
- А воспитывать как же станете?
- Да што же воспитывать: мне вот все некогда, а тут - кто их знает как, я даже и не спрашиваю об этом… Посылаю из жалованья, и кончено…
- Да жалованья мало…
- Мало, знаю… притом еще за ноябрь с декабрем у меня не получено… Вон где ноябрь… А теперь март за половину. Не платят…
- Плохо дело…
- Каждый теперь што-нибудь теряет, товарищ Клычков, каждый, - проговорил серьезно Чапаев. - Без этого, знать, и революция быть не может: один имущество свое теряет, другой - семью, иной, глядишь, вот ученье погубит, а мы - мы и жизнь-то, может, вовсе утеряем.
- Да, - задумался Федор, - может, и жизнь… А интересно, в самом деле: конца войне нет… Все новые и новые враги со всех сторон… И кругом в опасности… Мы вот с вами долго ли наездимся вместе? А близки ведь уж и новые походы…
- И думать не думаю про это, - отмахнулся рукой Чапаев. - Кто его знает, конец-то… Иной раз в такую кашу засыпался - и выходу, кажется, нет никуда, ан жив. Лучше не думать наперед. Я единожды к чехам в деревню по ошибке прикатил, в девятьсот восемнадцатом еще году было… Своя, думаю, да своя деревня-то, а шоферу што! - он увезет куда хочешь… Только въехали - батюшки: чехи! Ну, говорю, Бабаев (шоферу-то), закручивай, как знаешь, - а у самого пулемет на руках… Крути, говорю, на улице, а я стрелять стану… Успеешь закрутить - спасемся, а то - поминай как звали… Он крутит, а я палю, он крутит, а я палю… Как завернул, да как даст ходу, а кавалеристов тут человек пятнадцать на нас выехало, вот и началось вдогонку-то… Обернулся я лицом назад - пыль дугой, не видно ничего, только стреляют, слышу, на скаку-то: они на нас, а я все туда да туда… Обе ленты расстрелял… Ну-ка, лопни тут шина, што от меня осталось бы?.. Чех за мою голову и тогда награду обещал: принеси, говорит, голову Чапаева, золота дадим… У меня хлопцы прочитают эти бумажки, смеются над чехом-то, а один раз написали: "Приходите, мол, к Стеньке Разину в полк, мы вам и без золота отдадим…" Написали, запечатали письмо да мальчишке деревенскому дали отнести… У меня много бывало всяких происшествиев.
- И сохранен вот… - сказал Федор. - Чем сохранен - случайностью ли обстоятельств, своею ли находчивостью, кто знает? А поди десятки раз на волоске от смерти был.
- Так вот, - отозвался охотно Чапаев, - именно десятки и есть, и даже многие десятки. Я себе все сам задаю этот вопрос: што это я какой живучий, словно нарошно кто меня оберегает?.. А другому, как только первая пуля полетела, - хлоп, и нет человека.
- Ну, так что же, - спросил Федор, - сами-то вы все-таки как думаете: случайность тут или другое что?
- Да нет, случайность где же - везде голова нужна… ой, как нужна голова! Ведь бывает, што всего одну минуту переждал, и нет тебя, да не одного тебя - сто человек можно загубить… Нас, сонных, чех захватил в деревне… А я на другом конце ночевал, вскочил в одних штанах, да "ура-ура"… А и нет у нас ничего - оружия-то никакого, да обрадовалась ребятня, да как кинулась - разом отняли у кого што. И не токмо пленных своих отняли, а ихних в плен набрали… Находка нужна, товарищ Клычков, без находки разом пропадешь на войне.
- А пропадать-то неохота? - пошутил Федор.
- И тут неодинаково, - серьезно ответил Чапаев. - Вы думаете, каждому человеку жизнь свою жаль? Да не только што, а и один не всегда ее любит как следует. Я, к примеру, был рядовым-то, да што мне: убьют аль не убьют, не все мне одно? Кому я, такая вошь, больно нужен оказался? Таких, как я, народят сколько хочешь. И жизнь свою ни в грош я не ставил… Триста шагов окопы, а я выскочу, да и горлопаню, нака, выкуси… А то и плясать начну, на бугре-то. Даже и думушки не было о смерти. Потом, гляжу, отмечать меня стали - на человека похож, выходит… И вот вы заметьте, товарищ Клычков, што, чем я выше подымаюсь, тем жизнь мне дороже… Не буду с вами лукавить, прямо скажу - мнение о себе развивается такое, што вот, дескать, не клоп ты, каналья, а человек настоящий, и хочется жить настоящему-то как следует… Не то што трусливее стал, а разуму больше. Я уже плясать на окопе теперь не буду: шалишь, брат, зря умирать не хочу…
- А в дело? - спросил Федор.
- В дело? Вот вам клянусь, - горячо сказал Чапаев, - клянусь, чем хотите, что в дело трусом не буду никогда… Ежели в дело - тут всякие другие мысли пропадают… А вы думали - што?
- Да нет, я ничего не думал, так спросил…
- Так ли? Может, в штабе про меня?
Федор не понимал, о чем он говорит.
- С полковничками? - продолжал Чапаев, и в голосе чувствовалось едва сдерживаемое раздражение. - Там, конешно…
- Да нет, серьезно же говорю вам, - успокоил его Клычков, - ни с какими "полковничками" ничего я не говорил, да и чего мне?
- А то они понаскажут…
- Не любят? - спросил Федор.
- Ненависть имеют ко мне, - медленно и внушительно сказал Чапаев. - Я телеграммы да писульки им такие отсылал, что в трибунал хотели… Только вот война помешала, а то чего доброго, и на суд попадешь. Ему там у стола сидеть - малина: полезай, говорит, на рожон… А я на рожон никогда тебе не полезу, хоть ты кто хочешь будь… На-ка, разыскались командиры… Патронов коли тебе надо - так нет их, а на приказы - ишь гораздые какие… Ну и шил я их почем зря… Хулиган, говорят, партизан, чего с него взять…
- Так, товарищ Чапаев, - изумился Федор, - что же вы думаете - полковниками у нас, что ли, Красная-то Армия управляется?
- А то што?
- Да как что: а реввоенсоветы, комиссары наши, командиры красные…
- "Ревасовет" выходит, што ничего и не понимает в другой раз, а наговорят ему - и верит…
- Нет, это не то, совсем не то, - возражал Федор. - У вас неправильное представление о ревсоветах… Там народ свой сидит, и понимающий народ, вы это напрасно…
- А вот увидите, как в поход пойдем, - тихо ответил Чапаев, но в голосе уж ни уверенности, ни настойчивости не было.
Федор рассказал ему, как организовались реввоенсоветы, какой в них смысл, какие у них функции, какая структура… И видел, что Чапаев ничего этого не знал, все эти сведения были для него настоящим откровением… Слушал он чрезвычайно внимательно, ничего не пропускал, все запоминал - и запоминал почти буквально: память у него была знаменитая… Федор всегда удивлялся чапаевской памяти: он помнил даже самомалейшие мелочи и нет-нет да ввернет их где нибудь к разговору.
Федор любил эти долгие, бесконечные беседы. Говорил и знал, что семя падает на добрую землю. Он замечал в последнее время, что мысли его иногда Чапаев выдавал за свои - так, в разговоре с кем-нибудь посторонним, как бы невзначай… Федор видел, как тот почувствовал в нем "знающего" человека и, видимо, решил, в свою очередь, использовать такое общение. От вопросов об управлении армией, о технике, о науке - они перешли к самому больному для Чапаева вопросу: о его необразованности. И договорились, что Федор будет с ним заниматься, насколько позволят время и обстоятельства… Наивные люди: они хотели заниматься алгеброй в пороховом дыму! Не пришлось заняться, конечно, ни одного дня, а мысль, разговоры об этом много раз приходили и после; бывало, едут на позицию вдвоем, заговорят-заговорят и наткнутся на эту тему:
- А мы заниматься хотели, - скажет Федор.
- Мало ли што мы хотели, да не все наши хотенья выполнять-то можно… - скажет Чапаев с горечью, с сожалением.
Видел Федор, как жадно ухватывался Чапаев за всякое новое слово, - а для него многое-многое было новым! Он целый год состоял в партии, кажется, дело бы ясное по части религии, а тут как-то Клычков вдруг увидел, что Чапаев… крестится.
- Что это ты, Василий Иваныч? - обратился он к Чапаеву. - Коммунист господень, да в уме ли ты?
(Они уже через две недели знакомства перешли на "ты".)
Чапаев смутился, но задорно ответил:
- Я считаю - и коммунисту, как он хочет. Ты не веришь - и не верь, а ежели я верю, так што тут тебе вреда какого?
- Не мне вред, я не про себя, - напирал Федор. - Я тебе-то самому изумляюсь - как ты, коммунист, и в бога верить можешь?
- Да, может, я и не верю.
- А не веришь, что крестишься?
- Да так… хочу вот… и крещусь…
- Ну как же можно… Разве этим шутят? - увещевал его серьезно Клычков.
Тогда Чапаев рассказал ему "историю" из времени далекого детства и уверял, что эта именно история и дала всему начало.
- Я мальчишкой был маленьким, - рассказывал он, - да и украл один раз "семишник" от иконы, - у нас там икона стояла одна чудотворная… Украл и украл… купил арбуза да наелся, а как наелся, тут же и захворал: целых шесть недель оттяпал… Жар пошел, озноб, поносом разнесло, совсем в могилу хотел… А мать-то узнала, што я этот семишник украл, - уж она кидала-кидала туда… одних гривенников, говорила, рубля на три пошло, да все молится-молится за меня, штобы простила, значит, богородица… Вымолила - на седьмой неделе встал… Я с тех пор все и думаю, што имеется, мол, сила какая-то, от которой уберегаться надо… Я и таскать с тех пор перестал - яблока в чужом саду не возьму, все у меня испуг имеется… Под пулями ничего, а тут вот робость одолевает… Не могу…
Федор на этот раз говорил немного, а потом неоднократно подводил разговор к теме о религии, рассказал о ее происхождении, о так называемом боге. Больше Чапаев никогда не крестился… Но не только креститься он перестал, а сознался как-то Федору, что "круглым дураком был до тех пор, пока не понимал, в чем дело, а как понял - шутишь, брат, после сладкого не захочешь горького…"
В результате этих нескольких бесед Чапаев совершенно по-иному стал рассуждать о вере, о боге, о церкви, о попах; впрочем, попов он ненавидел и прежде, только крошечку все-таки и насчет них робел думать: все казалось, что "к богу они поближе нас, хоть и подлецы порядочные".
Чем дальше, тем больше убеждался Федор, что Чапаев, этот кремневый, суровый человек, этот герой-партизан, может быть, как ребенок, прибран к рукам; из него, как из воскового, можно создавать новые и новые формы - только осторожно, умело надо подходить к этому, знать надо, что "примет" он, чего сразу не захочет принять… Основная плоскость, на которой можно было его особенно легко вести за собою, - это плоскость науки: здесь он сам охотно, любовно шел навстречу живым мыслям. Но и только. В другом - неподатлив, крепок, порою упрям. Условия жизни держали его до сих пор "в черном теле", а теперь он увидел, понял, что существуют новые пути, новое всему объяснение, и стал задумываться над этим новым. Медленно, робко и тихо подступал он к заветным, закрытым вратам, и так же медленно отворялись они перед ним, раскрывая путь к новой жизни.
VIII. На Колчака
Ожидая распоряжений, в Уральске пробыли десять дней. Тоска была мертвая, дела никакого. Толкались в штабе Уральской дивизии, стоявшей здесь, поддерживали связь с бригадой своей дивизии, - эта бригада в те дни еще не переброшена была в Бузулукский район. Скучали - мочи нет. Только один раз, и на самое короткое время, увиделся Федор с Андреевым, - тот почти непрерывно разъезжал по фронту и в Уральск заглядывал только налетами. Он осунулся, пожелтел, глубоко ввалились и казались почти черными его чудные синие глаза, - видно, что недосыпал часто, много волновался, а может, и с питанием не все было ладно. Клычков его встретил в коридоре штадива, совершенно одетого, готового к отъезду, несмотря на то, что приехал он сюда всего полчаса назад. Друг на друга посмотрели долгим, испытующим взглядом, как будто спрашивали:
"Ну, что нового дала тебе эта новая жизнь: что приобрел и что потерял?"
И, кажется, оба заметили это новое, что ложится неизгладимой печатью на взгляд, на лицо, на движенья у того, кого уже коснулась боевая жизнь.
Поговорили на ходу всего несколько минут и распрощались до новой встречи…
Чапаев нервничал выше меры - он без дела всегда был таков: как только на день, на два, бывало, придется остановиться и ждать чего-нибудь, - Чапаева не узнать. Он в таком состоянии привязывается ко всем безжалостно, бранится по пустякам, грозит наказаниями…
Внутренняя сила, его богатая энергия постоянно ищет выхода, и когда нет ей применения в делах, она разряжается по-пустому, но разряжается непременно.
Уральская дивизия в это время фронт свой имела где-то около Лбищенска. Операции шли ни хорошо, ни худо: без больших поражений, но и без значительных побед. Вдруг - несчастие: в неудачном бою погибло что-то очень много народу. Фронт за Лбищенском колыхнулся. Новоузенский и Мусульманский полки были растрепаны; им на помощь срочно послали куриловцев. Целая катастрофа. И все так неожиданно. Как гром среди ясного неба. Не ждали, не предполагали, не было никаких признаков. Начальник Уральской дивизии - хладнокровный, испытанный командир - и тот растерялся, не сразу освоился с происшедшим, не знал вначале, что надо предпринять. Советовался с Чапаевым, вместе порешили - как быть.
Но восстановить фронта уже не удалось, - Уральск вскоре был окружен кольцом и в этом кольце продержался целые месяцы…
Как только получена была весть о катастрофе и передана в Центр, Фрунзе приказал немедленно особой комиссии расследовать причины поражения; в комиссию входил и Чапаев, председателем назначили Федора. Чапаеву, видимо, было обидно, что председательство поручено не ему, а комиссару, но это сказалось лишь потом. Чапаев и не предполагал, что тут, кроме обстоятельств чисто военных, может быть, не меньшую, если не большую роль могли играть обстоятельства политические: так, видимо, взглянул на дело Центр, потому и поручено всем делом руководить Клычкову.
Приступили немедленно к собиранию всяких материалов, документов, копий различных приказов и распоряжений, сводок, телеграмм… Чапаев взял у Федора бригадный приказ, который говорил о столь неудачном наступлении на поселок Мергеневский, - в этом приказе была канва для объяснения происшедшего, поэтому значение приказу Клычков придавал исключительное. Чапаев внимательно его рассмотрел, составил "критическое свое мнение", сидит, диктует машинисту. Входит Федор.
- Рассмотрел приказ-то, Василий Иваныч?
- Ну, рассмотрел, так што же?
- Я над ним тоже подумал довольно… обсудим, - предложил Федор.
- Можно прочитать, вот напечатано…
В голосе и в манере Чапаева чувствовались плохо скрываемая небрежность и какое-то недовольство, пока совершенно непонятные Федору.
- Прочитай-ка, - заметил он, - потолкуем, может, изменения какие внесем…
- Да уж без изменений, - отрезал Чапаев. - Ты у себя изменяй, а я как написал, так и отошлю.
- Это почему? - изумился Федор и почувствовал, как его больно кольнул этот недружелюбный ответ.
- Да потому… Раз "председатель", так свое мнение и докладывай… А я "спец"… Я только "спец"…
Он дважды с обидой выговорил это слово.
- Ну, чего ты молотишь? - обиделся Федор. - Чего молотишь зря? Разбиваться-то зачем: обсудим вместе, вместе и отошлем.
- Да нет уж, - упирался Чапаев.
Клычкову не хотелось дальше толочься на этом вопросе.
- Ну, читай, - опустился он на стул.