Глава девятая
Ветер не стихает. Он качает кусты, хлещет ветками по серым обнаженным скалам. У дуба, под которым, притаившись, сидят два человека, дрожит верхушка, поскрипывает высохший треснутый сук. Маленькие птички - дубоносы вспархивают и пытаются взвиться в небо, но сильный порыв ветра косо гонит их в сторону и прижимает к кустам. Дуб стоит в ущелье над крутым обрывом, он широко раскинул толстые корявые ветви и, как старый дед, оброс вокруг густой крепкой порослью молодого потомства. На дне ущелья булькает в каменистом русле горный ручеек. Там, внизу, мрачно и тихо. Дуб покачивается, скрипит, словно на кого-то ворчит, сердится...
На противоположном склоне ущелья в непрерывном шуме леса тают последние солнечные лучи.
- Так что же будем делать? - спрашивает Сапангос.
- Я думаю, надо идти сейчас, пока светло, - прислонясь спиной к стволу дуба, отвечает Семион.
- Когда светло, там ходить нельзя, - возражает Сапангос. - Увидят, пропадать будем.
- Ночь темная, ориентироваться трудно, налетим на пограничный наряд, да и место-то не сразу найдешь.
- Я найду, хоть на ощупь, хорошие заметки сделал. Найду, - упрямо твердит Сапангос.
- В этих чертовых скалах заблудиться можно, - возражает Семион. - До сумерек надо взять вещи и местность разведать, надо все рассмотреть.
- Мы и так хорошо местность тут знаем.
- А как же иначе? Сейчас подойдем туда и понаблюдаем еще раз. Если все в порядке, то я сначала пойду один...
- Почему один?
- Вдвоем нельзя... В случае провала ты останешься и уйдешь на явку. Я же плохо знаю местность, а ты тут, как дома...
- Ты, Семион, храбрый человек. Ладно, делай как хочешь, я тебе подчиняюсь.
- Уговор наш помнишь? - дернув поджатой губой, спросил Семион.
- Ты о чем говоришь?
- Я говорю о том, чтобы одна пуля всегда оставалась...
- Сделаем, - вздохнув, ответил Сапангос.
- Живыми мы попадаться не должны, понимаешь?
- Как не понимать!
- Я тебе верю, как брату. Идем...
- Идем.
Семион набросил на плечо ремень с пристегнутым термосом, с которым он никогда не расставался, и взял в руки чемоданчик.
На ветках засуетились, запрыгали витютни, взвизгнула желна, мерным стуком дятел выдалбливал из коры неподатливого червячка.
Вечером, когда солнце утонуло в море, на тропинке около Орлиной скалы показался человек в белой тенниске с чемоданчиком в руках и с висевшим через плечо на ремне термосом. Он возник перед глазами Баландина так неожиданно, словно вынырнул из земли. Остановившись, он огляделся вокруг, поправил серую широкополую, свисавшую на уши панаму. Постояв немного, круто свернул с тропы и присел под кустом черноклена, как раз там, где почти на чистом месте была закопана радиостанция. Здесь была крошечная, густо окруженная кустарником плешинка, на ее краю рос приземистый ветвистый черноклен. Дальше шли сплошные заросли. Не спеша, будто присев отдохнуть, человек в панаме снял с плеча термос, поставил его рядом с чемоданчиком, взглянул на ручные часы, закурил. Затянувшись несколько раз подряд, он бросил недокуреиную сигаретку в кусты, торопливо прочистил мундштук, еще раз воровато огляделся и тихо вскрикнул голосом птицы. Через минуту в стороне раздался ответный крик - звонкий и резкий. Он сразу же замер в шелестящем порыве ветра. Крепко натянув на лоб панаму, человек вдруг встал на колени и начал снимать под кустом верхний слой дерна. Беспорядочно раскидав землю, он вытащил из ямы ящик с аппаратурой, небольшой чемодан и поставил их рядом с термосом.
Наблюдая за действиями нарушителя, пограничники замерли в ожидании приказа.
Где-то совсем близко вскрикнула сова и, тяжело взмахивая крыльями, пролетела над головой Баландина. Он лежал под приземистым чернокленом впереди всех и видел, как нарушитель копался в земле и вынимал какие-то ящики. Пролетевшая сова своими шумными крыльями вывела его из оцепенения, он не выдержал и, не дождавшись приказа, сам с яростью в голосе скомандовал:
- Руки вверх!
Подстегнутый неожиданным вскриком, нарушитель вскочил, резким и гибким движением схватил термос.
- Руки! - громче прежнего повторил Баландин и нажал спусковой крючок карабина.
Грохнул выстрел.
Еще не успел замереть раскатистый звук, как нарушитель, взмахнув термосом, швырнул его в кусты. Гулкий, тяжелый, ошеломляющий взрыв качнул деревья. Вырванный с корнями черноклен вместе с телом Баландина отбросило на тропу. Неподалеку в клубящейся пыли застонал Нестеров и еще кто-то. Тут же, в изуродованных кустах, корчилась, выла закиданная землей Гойда.
Лежа в вырытой им ямке, нарушитель хлестко бил по кустам из автоматического пистолета. На предложение Ромашкова бросить оружие ответил выстрелами.
Очередями из автоматов пограничники прижали его к земле. Им было приказано взять врага живым.
Пограничники подползали все ближе и ближе. Нарушитель, видя, как все плотнее и плотнее сжимается вокруг него смертельный круг, понял, что его хотят схватить живым. Стреляя наугад, он то вскакивал, то вновь ложился. Второй гранаты у него не оказалось. Вдруг после нескольких выстрелов он затих...
Видя безвыходность положения, нарушитель выстрелил себе в рот. Пользуясь завязавшейся перестрелкой, Сапангос сумел ускользнуть. Опытный, дерзкий, хорошо знающий местность, он, как змея, прополз через несколько цепей и только в последней, натолкнувшись на зазевавшегося молодого солдата, убил его в упор и ушел в горы.
Взрывом гранаты, замаскированной под термос, был убит Баландин. Сержант Нестеров и еще двое солдат оказались контуженными.
Вскоре на место стычки прибыл находившийся неподалеку генерал Никитин.
- Как же это все получилось? - выслушав доклад Маланьина, спросил Никитин.
- Выявили себя раньше времени, товарищ генерал.
- Кто это сделал?
- Говорят, что солдат Баландин не выдержал, крикнул и выстрелил. Он сам и погиб...
- Ну что ж, на мертвых вину валить не будем, - задумчиво проговорил Никитин. - Подполковник Маланьин, распорядитесь насчет похорон солдата. Он погиб на боевом посту. А то что не выдержал, виноваты и мы - плохо учили. А этого, - показав на труп диверсанта, продолжал Никитин, - сфотографировать, как в таких случаях положено, пленку быстро проявить и доставить мне. Вещи его отправить в штаб.
Глава десятая
Настя прожила в Дубовиках одиннадцать дней. Отпуск заканчивался. Все это время она сильно скучала и даже несколько раз втихомолку всплакнула. И всему виной был капитан Ромашков. При той последней встрече она решила, что капитан считает ее просто глупенькой, легкомысленной девчонкой, способной строить глазки и лейтенанту Пыжикову, и чубатому рыбаку Васе. Но ведь для них она никогда не наряжалась в самые лучшие платья, не пела им своих задушевных песен, не прикалывала голубеньких бантиков, а просто ходила в зеленых спортивных брюках, со склянками в руках, смеялась, шутила, а перед ним так только играла словами, на самом же деле всегда робко опускала глаза. А он на нее - никакого внимания. Почему? Это больно задевало и тревожило девушку. Вспоминая последнюю встречу, Настя вспыхивала и краснела. Выставилась тогда в окошко, как дурочка, бантики нацепила, а разговаривала как? Трещала, требовала, чтобы ее проводили. Вот же глупая! Петя, тот, конечно, пошел бы, а что толку? Если бы этот строгий, нахмуренный капитан мог понять, что у нее на сердце, догадался бы, сколько она о нем думает! Что бы такое придумать, чтобы заставить его хоть немножко потосковать, как она тосковала эти дни в своих Дубовиках? Но теперь ее вдруг потянуло назад, к морю, поближе к заставе. "Приеду, обязательно встречусь в первый же день. Позвоню на заставу, там на заводе у коменданта есть отводная трубка, позвоню и спрошу, например, погоду... Сверю сводки. Они получают свои..."
А что будет дальше - она и сама еще не знала.
Накануне отъезда весь долгий день Настя не находила себе места, слонялась по хате из угла в угол. Пробовала заниматься с сестренкой Валей арифметикой, но была так рассеянна, что не могла вспомнить самые простые правила.
Валя задумчиво грызла карандашик и поначалу терпеливо ждала, когда домашний педагог перелистает весь задачник. Девочке это надоело. Закрыв тетрадь, она взяла из рук сестры свой учебник и решительно заявила:
- Я больше с тобой никогда не буду заниматься. Листаешь задачник и не видишь, що там написано... Только воображаешь, що можешь учить. За целый час мы только одну задачку решили. И вообще ты стала как кисель.
- Почему кисель? - насильно улыбнувшись, спросила Настя.
- Скучная какая-то. Вялая вся, аж сморщилась. Давай лучше пойдем за грибами. А? Последний раз... Хочешь?
- Мне, Валечка, что-то ничего не хочется.
- И за грибами даже?
- И за грибами даже...
- А вот я знаю, чего ты хочешь! - обрадовалась сестренка.
- Ничего ты не знаешь, ничего ты не разумеешь, - со вздохом ответила Настя.
- Тебе от нас уезжать не хочется. Да? Тебе вон его жалко...
- Кого?
- А вот его, Миколу нашего, - показала она на зыбку, где, посапывая носом, спал маленький братишка.
- Нет, дочка, у нее не та думка на уме, - сказала неслышно вошедшая Лукерья Филипповна, высокая, еще не старая, миловидная женщина, со смуглым, загорелым лицом.
Как всякая мать, она гордилась своей старшей, закончившей в городе техникум дочкой, любила ее и по-матерински чувствовала происходившую в ней душевную перемену. Пробовала откровенно с ней поговорить, но Настя только смущенно краснела, отмалчивалась, закрывалась, как улитка в коробочку, уходила и пела грустные песни.
- Какая же у меня думка, мама? - многозначительно спросила Настя.
- Наверное, замуж тебе хочется, вот и вся думка, - шутливо ответила мать.
- Ой, мама, скажешь тоже! - вспыхнула Настя.
- А то я не вижу!
- Что же вы такое видите?
- Вижу, ходишь сумная, будто у тебя зуб вырвали... А раз сумная - значит замуж пора.
- Ну что вы говорите, мама?
- Я знаю, что говорю.
- Замуж? - с удивлением протянула Валя и тут же деловым тоном заметила: - Да у ней и жениха-то нет...
- А ты почем знаешь? - спросила Лукерья Филипповна.
- Э-э! Был бы, так она б мне сказала. Она мне все говорит, - переплетая косичку, ответила Валя.
- Так и все? - лукаво прищурив глаза, спросила мать.
- А как же? Мы же с ней обе невесты, - не моргнув, ответила Валя.
- Ты только глянь на нее, на эту птаху! Про какие дела она толковать начинает, - засмеялась Лукерья Филипповна. - Ты поди-ка лучше да приведи из огорода телка, я скоро корову доить буду. Тоже мне невеста!
- Женщины все бывают невестами, - с самым серьезным видом сказала Валя и, тряхнув косичками, выбежала.
- Ты только подумай, яка скаженна растет девка? - всплеснув руками, проговорила Лукерья Филипповна. - Это, наверное, ты ее просвещаешь?
- Что вы, мама! Она такая смышленая, все своим носиком чует, - возразила Настя. - Хорошая у меня сестричка, да и братик тоже...
В люльке заворочался и проснулся ребенок. Сначала покряхтел, а потом заплакал.
Настя подошла к люльке и взяла на руки крупного и румяного после сна братишку. Он замолчал, огляделся; заметив мать, протянул ей пухлые ручонки.
- Сыночку моему и поспать не дали. - Лукерья Филипповна приняла его и, боком присев на кровать, дала ребенку грудь. Чмокая губами, Миколка лукаво, улыбчивым взглядом косился на сестру, которая вертелась за спиной матери и строила ему из пальцев рожки.
- Значит, завтра ты нас покидаешь? - задумчиво спросила мать и вздохнула.
- Да, мама, отпуск мой кончается, пора на работу.
- Придется встать пораньше...
- Вечером все приготовим, да и что там готовить, - махнула смуглой рукой Настя.
- Ну как же! Сложить все. Я тебе там коржиков напекла.
- Спасибо, мама. - Настя встала с кровати, размазав по щеке набежавшую слезу, отошла к окну.
- Может быть, ты мне все-таки скажешь? - снова спросила Лукерья Филипповна. От зоркого взгляда матери ничего не укрылось.
- Ну что ж я тебе скажу? - не оборачиваясь, ответила Настя.
- Скажи, что у тебя на сердце? Ты последнее время чего-то скрываешь... А от матери ничего скрывать нельзя, дочка.
- Не знаю, мама... Ничего еще я не знаю...
- Э-э! Раз так отвечаешь, то все знаешь.
Оторвавшись от груди, повеселевший Миколка, подражая матери, тоже повторил:
- Э-э...
- Вот и сама правда! - целуя сынишку, проговорила Лукерья Филипповна.
- Какая же, мама, правда? - смущенно спросила Настя.
- А ты, дочка, голову мне не крути, я же все давно вижу. Думаешь, не понимаю? Прищемил кто-то твое сердечко, оно и болит... Так или нет?
Склонив голову, Настя теребила край кофточки и не отвечала.
- Ну, что молчишь? Я же не враг тебе. Кто он такой будет?
- Да там, у нас... есть один... - чуть слышно проговорила Настя.
- Из рыбаков, что ли?
- Нет.
- Тогда кто же? Да говори ты мне сразу. Сколько тебя пытать?
- Он, мама, офицер.
- Ну и что же у вас получилось? - с волнением в голосе спросила Лукерья Филипповна.
- А покамест ничего... Он даже и не знает об этом.
- Вон какие дела! - облегченно вздохнула Лукерья Филипповна. - Знаешь, дочка, что я тебе скажу?
- Что, мама?
- Все это, детка моя, чепуха. Ничего и в самом деле нет, все ты выдумала. Так, дымок...
- Пока не проходит, мама, - ответила Настя, и в глазах ее блеснули слезы.
- Нет, дочка, то бывает не так... Ты слушай меня. Все мы, бабы, когда начинаем волосы на голове мыть, водицы в тазик нальем и до разу пальчик сунем, пробуем, щоб не обжечься. - А ты захватила двумя горстями и ошпарилась. Зараз тебе крепко подумать надо и отступиться, а то сгоришь сердцем - и все попусту. Часом, он, тот твой офицер, знать ничего не знает, ведать не ведает, что у тебя на сердце, а ты сохнешь. Даже с лица сменилась, похудела.
- Не очень-то я сохну. Больно мне нужно сохнуть, - с некоторым упреком возразила Настя. - Лучше дайте-ка мне Миколочку, я его на прощание искупаю. Водичка тепленькая есть, я как раз приготовила себе голову помыть. Иди до меня, Миколочка, братик мой черноглазенький!
Братишка протянул ручонки и крепко обхватил Настю за шею. От прикосновения теплых детских рук и от добрых слов матери у нее легче стало на душе, сердце наполнила радость, пропитанная тайной, неутолимой жаждой любви и материнства.
После ухода Лукерьи Филипповны Настя налила в таз воды и посадила туда ребенка. Плескаясь и брызгая водой, Миколка смеялся и повизгивал. Смывая с его маленькой розовой спины мыльную пену, Настя приговаривала:
- Ой да Миколочка! Как он любит купаться! А я, братик, и сама люблю в море поплавать. Завтра, как только приду, с пирса вниз головой - бух!
- Бу-ух! - шлепая по воде руками, звонко повторял Миколка.
- Потом приду домой, в свою каморочку, надену самое лучшее платье, где-нибудь покараулю этого буку-капитана и скажу ему такие слова, такие слова!.. Уж я его растревожу, заставлю раскрыть те строгие очи, которые не хотят меня замечать! Эх ты, Миколочка, маленький, тепленький карасик. Был бы у меня такой, я его каждый день мыла бы, кашкой кормила да тетешкала...
Над Дубовиками, замирая, томится в притихшей зелени лесов ласковый, знойный вечер. В комнату прокрадывается солнечный луч и вместе с Миколкой полощется в медном тазике, скользит по стеклышкам мыльных пузырей, и в каждом таком пузырике, как в маленьком зеркальце, блестят грустные Настины глаза.
А Миколка радостно пищит, плещется, как настоящий карасик, и брызжет водой на новую Настину кофточку, такую же густо-синюю, как и вечернее небо. Пришлось кофту снять.
Миколка бултыхался до тех пор, пока не остыла вода и на его розовом тельце не выступила "гусиная кожа", однако вылезать не хотел, смеясь и озоруя, уклонялся от рук сестры. Сестра все же ухватила его, положила на разостланную на кровати простыню и стала надевать беленькую рубашонку.
В это время в сенцах громко залаяла собака. Настя оглянулась.
Смущенный и растерянный неожиданной встречей, на пороге стоял капитан Ромашков...
Глава одиннадцатая
Прорвавшийся нарушитель обнаружен еще не был. После двух стычек он уже знал, что его ищут, поэтому был крайне осторожен, увертлив и, видимо, отлично знал местность. Какое он взял направление, куда пошел, высказывались разные предположения. Одни говорили, что нарушитель непременно пойдет на плоскогорье, где расположены пастбища, там он найдет себе пропитание. Другие думали, что он будет пытаться преодолеть Черные горы и уйти за главный хребет. Но Черные горы дики и труднопроходимы. Местные жители, взятые в проводники, помогли солдатам пройти глубоко в тыл и перекрыть самые дальние тропы. Командование решило взять под наблюдение не только дороги и тропы, но и населенные пункты.
За десять дней группа пограничников во главе с майором Рокотовым и капитаном Ромашковым в тяжелых условиях, по малопроходимым тропам, поднялась до границы старого лесного заповедника, форсировала несколько горных рек и речушек. На одиннадцатый день поисков пограничники, угодившие под ураган и ливень, усталые, изнуренные большими переходами, спустились в район угодий Дубовицкого леспромхоза. Надо бы дать людям отдых, привести в порядок снаряжение и в первую очередь разбитую обувь.
В этой группе находился и старший лейтенант Пыжиков. Узнав от майора Рокотова, что группа подходит к Дубовикам, Петр обрадовался.
Он подсчитал, что по времени Настя должна находиться там. Хотелось повидать ее, многое сказать, заполнить свою душевную пустоту встречей с девушкой, которая, может быть, станет ему самым близким человеком... Он вспомнил, как еще недавно почти каждое утро, возвращаясь после проверки нарядов, он встречал ее у пирса - всегда веселую, бодрую, распевающую чудесные девичьи песни. Ведь и в тот день она просила проводить ее. Но на его голову свалилось это ужасное происшествие и придавило, как свинцовой плитой. Тяжко ему сейчас глядеть пограничникам в глаза. Они ни о чем не напоминают, но он чувствует, что у каждого из них на уме.
Из-за какой-то упрямой внутренней гордости Петр явно избегал Михаила и уклонялся от всякого разговора с ним.
Ромашков же с усиленной разведкой всегда находился где-то впереди. При встречах Михаил старался заговорить первым, но Пыжиков отделывался короткими фразами, отворачивался и уходил.
Еще на заставе, во время откровенных дружеских бесед, Петр не раз говорил - и верил в это искренне, - что он в жизни совершит что-нибудь необыкновенное и удивительное. И вот "совершил". Совестно было за сказанные тогда слова.
Перед Дубовиками Пыжиков оживился и повеселел. Как-то подтянулся, заулыбался чаще, поблескивая строгими глазами, и капитан Ромашков. На это были свои причины. После утомительного и тяжкого перехода воспоминания о девушке в белом платье с голубеньким бантиком казались особенно приятными и дорогими.
- Метеорологичка-то с рыбозавода, кажется, тут живет, в этих самых Дубовиках, - сидя на привале у костра, как бы между прочим, вспомнил Михаил.
- Да, вроде, здесь... А что? - поинтересовался Петр.
- Просто так... Встретить знакомую девушку да еще в такой глуши - ведь это хорошо?
- Кому как... - хмуро отозвался Петр.
- Я говорю про себя, - признался Михаил.