- ...в целях экономии драгоценного времени я позволю себе не касаться административных, дисциплинарных и моральных аспектов нарушения. Моральных аспектов нарушения. Хотелось бы привлечь ваше внимание лишь в одном разрезе, а именно материальной ответственности. О чем идет речь? Вот о чем! Совершенно незаконно, абсолютно самовольно товарищ Турлав растратил тысячи человеко-часов. Говоря иными словами, предумышленно растратил определенную сумму государственных денег. А что означает преступно растратить государственные деньги, я думаю, никому не надо разъяснять. Не надо разъяснять. Дальше - материалы. Что значит нелегально использовать государственные материалы? Ведь материалы откуда-то брались. Иначе говоря, мы имеем дело с обычным хищением. Уважаемые товарищи! По-моему, картина ясна. Делая вид, что мы не замечаем этой стороны вопроса, мы тем самым становимся в позу соучастников. Мое предложение - чем скорее, тем лучше - сигнализировать органам финансового контроля и провести инвентаризацию с тем, чтобы определить нанесенный государству ущерб. Думаю, таким образом мы окажем услугу и самому товарищу Турлаву, не дав еще больше погрязнуть в беззаконии...
(И это все? В словах выраженное, во всеуслышание высказанное обвинение Лукянского теперь показалось куда менее страшным, чем тогда, когда оно, бесплотное и расплывчатое, витало в воздухе какой-то смутной угрозой. Стиль определяет человека: все свести к мелкому мошенничеству...)
Среди присутствующих оживление. Ого! Каков оборот! В глазах немой вопрос: что бы сие значило - выражает ли Лукянский свою собственную точку зрения, или есть такое мнение?
Лицо Калсона оставалось непроницаемым. По-прежнему уравновешен и сдержанно вежлив. От сгустившейся атмосферы страстей его, казалось бы, отделял прозрачный купол, наподобие тех, что прикрывают особо точные весы или приборы.
- У меня есть возражение против формулировки Казимира Феликсовича - "мы имеем дело с обычным хищением", - сказал заместитель директора Кривоносов. - Вот представьте себе, к вам подходит какой-то человек и ваш футляр с очками перекладывает из одного кармана в другой. Это не хищение, потому как футляр по-прежнему при вас. Вполне возможно, товарищ Турлав использовал материалы не по назначению, но ведь они, насколько я понимаю, с завода не выносились.
- Футляр с очками вовсе не переложен из одного кармана в другой, - сказал Лукянский, вскакивая с места, - а, выражаясь вашим образным языком, брошен под ноги.
- Не имеет значения. Формулировка неверна. Никакого хищения здесь нет.
- Разбазаривание государственного имущества вас больше устраивает?
- Я полагаю, что мы все же имеем дело главным образом с растратой труда. Количество использованных материалов настолько незначительно, что при уборке цехов выбрасывается больше.
- Должен признаться, Иван Фролович, - при этом Лукянский театрально развел руками, - ход ваших мыслей мне не совсем понятен. Не совсем понятен. Или расхититель потому уже не расхититель, если благодаря бдительности сторожа своевременно остановлен? Здесь важен принцип - материалы брались незаконно. Вот так, товарищи.
Напряжение немного спало. Внешне как будто ничего не произошло, но перемена все же чувствовалась. Если еще минуту назад люди сидели вокруг длинного стола тусклые, померкшие, точно свечки на ветру, когда огонь сжимается в чуть приметное зернышко на конце фитиля, то теперь пламя опять распустилось, задышало. Большинство присутствующих были специалистами высокого класса. Пустопорожней болтовней их можно было ненадолго заинтересовать, однако удержать их внимание дешевой риторикой было невозможно.
Едва Лукянский сел, я попросил слова.
- Может, целесообразней вам было бы выступить позже, после того как выслушаете все высказывания, соображения?
- Нет. Целесообразней будет выступить сейчас. После потрясающих, поистине аргументированных обвинений товарища Лукянского я, уже наполовину одетый в полосатую спецодежду, хотел бы только совместно со своими коллегами выяснить еще один важный вопрос: что такое конструктор?
Вроде бы - творческий работник. А что значит "творческий работник"? Ответ опять напрашивается как будто сам собой: быть конструктором - значит смотреть на вещи, явления своими глазами. Чем больше идей, тем лучше. А теперь, пожалуйста, представьте себе: вы конструктор, у вас появилась идея. Не на уровне рацпредложения о каком-то мелком узле, а, скажем, относительно целой станции, принципиально новой. Как вам быть с вашей идеей? У завода свой текущий план. КБ работает над плановым заказом, личный план инженера обязателен только для вас. Научно-техническое общество? Но оно такую махину не потянет. Что же остается - заниматься дома в свободное время? Вы прекрасно понимаете, что такая работа по силам лишь коллективу при использовании всех технических средств и аппаратуры. Так неужели же мы так богаты, что,можем позволить себе выбрасывать на помойку идеи своих сотрудников? Быть может, эта идея, тщательно отработанная всем коллективом, сэкономит государству миллионы и миллионы рублей. И вообще, какими же действительными правами обладает конструктор на нашем предприятии для того, чтобы быть творческим работником в широком смысле этого слова - со своими взглядами, своими идеями? По-моему, было бы небезынтересно это выяснить, коль скоро допускается возможность, что метод работы КБ телефонии является порочным.
Что касается ваших (я повернулся прямо к Лукянскому) обвинений в хищении, то, к стыду своему, должен признаться: я в самом деле виновен. Заниматься хищением - мое любимое занятие. Больше я ничем не занимаюсь, только хищением. Это моя мечта, цель моей жизни.
Королькевич прыснул жиденьким смешком. Лукянский откашлялся в кулак.
- Вы закончили? - сдвинув брови, обратился ко мне Калсон.
- Да.
- Кто хотел бы высказаться?
Никто не выразил желания.
- Может, товарищ Салтуп? - Директор посмотрел на Сэра.
Сэр покачал головой.
- Товарищ Салтуп, очевидно, разделяет мнение товарища Лукянского, - сказал я как бы про себя, но достаточно громко, чтобы все расслышали.
Слова мои были как пощечина, но мне казалось, он их заслужил. Именно потому, что не хотел сказать ни "да", ни "нет". Впрочем, в тот момент я и сам не знал, зачем их сказал. Только позднее уразумел. Я верил в его здравый смысл, его порядочность, мне хотелось растормошить его, заставить высказаться. И это мне удалось.
Сухощавое лицо Сэра с модными, уже седеющими баками залил густой румянец.
- Хорошо, Борис Янович, - сказал он, окинув присутствующих приветливым взглядом, - да будет так.
Дорогие товарищи! Уровень наших совещаний за последнее время значительно возрос. Это в самом деле отрадно. (Довольно длительная пауза.) И все же я не в силах подавить в себе сомнений, достаточно ли широко мы подходим к вопросу. (Потухшая было улыбка еще ярче расцвела на лице Сэра.) Научно-техническая революция привносит перемены в промышленное производство с поистине сказочной быстротой. Мы должны слышать пульс технического прогресса, улавливать направленность производственного развития. В новых условиях решающим фактором становится понятие взаимосвязи. Для того чтобы верно решить вопрос, какая продукция потребуется через три, через пять лет, мы должны отчетливо представлять, что произойдет у нас в стране и во всем мире в ближайшие двадцать, тридцать лет. Миграционные тенденции не оставляют никаких сомнений, что урбанизация будет и впредь продолжаться, в городах разместятся основные массы населения. Возрастет потребность в стационарных АТС с неограниченным количеством абонентов, станциях гигантских, которым будут предъявлены строгие требования - быть перспективными в техническом, экономическом и эксплуатационном отношении. И потому вполне обоснованно, закономерно мы проектируем свои иннервационные феномены. Но это только одна из линий развития. Все возрастающие потребности в нефти, каменном угле, природном газе, руде уже сегодня все больше и больше людей уводят в дальние, малообжитые районы Северной Сибири, за Полярный круг, в Среднюю Азию, на Дальний Восток. В недалеком будущем начнутся грандиозные работы - переориентация рек, Как вам, должно быть, известно, это уже конкретные правительственные задания. Полагать, что во всех этих периферийных районах можно будет использовать иннервационные станции, особенно в их первоначальном варианте, было бы наивно. Возьмем пример из авиации. Сколь ни всесильны крылья, наряду с ними существует и будет существовать вертолетная авиация. Точно так же в телефонии нужны свои "вертолеты" - для разных условий и разных режимов. (Здесь Сэр чуть ли не на целую минуту прервал свою речь, предоставляя, как мне показалось, возможность всем и каждому взвесить его слова, сделать из них выводы.) Да, товарищи, вы меня поняли правильно. К разработке телефонной станции, необходимой нам как воздух, коллектив КБ телефонии уже приступил. (Без особых эмоций и довольно подробно Сэр перечислил технические данные "неофициальной АТС".)
На одном энтузиазме проделана большая, кропотливая работа. По-моему, это пример, достойный подражания, которым наше предприятие может гордиться. Это как раз то, чего от нас ждут, - интенсификация трудового процесса, использование внутренних ресурсов. Слишком узко воспримем этот призыв, отнеси мы его лишь к производственным нашим цехам. Товарищи, я полагаю, вы со мной согласитесь. Если поставленный здесь вопрос рассматривать с этой точки зрения, все становится ясным. Почин начальника КБ Турлава необходимо приветствовать и поддержать. Пожелаем товарищу Турлаву дальнейших успехов в работе, доброго здоровья, всяческих благ и счастья в личной жизни.
Сэр повернулся ко мне. И у меня было такое впечатление, будто он сбросил с плеч какую-то тяжесть. Должно быть, и на моем лице он разглядел что-то похожее. Но это длилось всего один миг. Сэр опять стал самим собой. Его обычный насмешливый взгляд как бы говорил: ну что, хорошенькую шутку я отколол!
В ходе обсуждения наступил перелом. Присутствующие как-то сразу оттаяли, просветлели, задышали свободнее. Напряжение спало. Посыпались замечания, вопросы, дополнения. Тем самым не хочу сказать, что разногласия во мнениях сразу исчезли и все противоречия устранились. Ничего подобного. Просто изменилось отношение, подход, атмосфера в целом. А это было главное.
Захотелось пить, я потянулся за графином, слегка дрожащей рукой налил себе полный стакан.
Я был как ребенок счастлив, умилен, всем-всем доволен. Меня так и подмывало выйти на середину кабинета, как-нибудь особенно сладко потянуться, схватить со стола кипу бумаги, подбросить ее кверху. Жизнь продолжается, продолжается...
Остальные выступления толком не слышал. Потом Калсон закруглял и обобщал:
- Инициативу КБ телефонии в принципе можно приветствовать... следует признать неверным метод товарища Турлава... начинание должно получить общепринятое, законное основание... изучить возможность освоения инициативы КБ телефонии и на других творческих участках...
- Товарищ Лукянский!
- Слушаю, Борис Янович!
Я обернулся, чтобы посмотреть на Лукянского. Он стоял, вытянувшись во весь свой рост, громоздкое туловище в бесплотной невесомости плыло, словно стратостат. Директор наклонил голову, наклонил свою и Лукянский, нахмурился директор, скривился и Лукянский.
- Товарищ Лукянский, - повторил Калсон, - я, к сожалению, не смогу ежедневно заниматься делами КБ телефонии. Коль скоро вас этот вопрос так заинтересовал, прошу и впредь им заниматься.
Мне вроде бы жаль даже стало Лукянского. Директор улыбался, и Лукянский улыбался, но веки у него нервно подрагивали.
- Слушаюсь, Борис Янович!
- Товарищ Турлав, мне с вами еще надо поговорить. Остальные свободны.
Мы остались одни. Калсон, скрестив на груди руки, подошел к окну и неожиданно, с преувеличенным недоумением, пожал плечами:
- Честное слово, не думал, что наш коллега Салтуп такой Цицерон...
- Вас интересует мое мнение по этому вопросу?
- Ни в коей мере. Хочу лишь предостеречь вас от чрезмерного оптимизма. Я далеко еще не уверен, что ваша легкомысленность закончится столь благополучно. Мы живем в обществе с планомерным хозяйством. Если заказ на станцию поступит - хорошо, если же нет - вопрос о растраченной рабочей силе возникнет вновь. И возможно, не только о ней...
Я кивнул.
Некоторое время Калсон молча смотрел в окно, потом продолжал:
- Я попытаюсь как-то помочь делу через министерство, но мне кажется, было бы неплохо, если бы вы съездили в Москву. Не исключено, что ваш проект заинтересует еще какие-то влиятельные ведомства. Это было бы важно, в высшей степени важно. Когда бы вы могли выехать?
Я смотрел на него: неужели и Калсон загорелся этим делом? А может, я действительно закоренелый оптимист? Какое это имеет значение. Должно быть, так и есть, ведь мне яснее, чем кому бы то ни было, виделись очертания моих замыслов. Станция, о которой здесь говорили, была лишь началом, первой ступенью. Впереди манящая громада возможностей.
- Это не проблема.
- Ну и прекрасно.
Забирая со стола свою папку с бумагами, Калсон повторил на прощанье:
- А ваш коллега Салтуп в самом деле Цицерон.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Не помню другого такого утра, когда бы я так просыпался. Было воскресенье. Еще не расставшись со сном, почувствовал - всем я доволен и счастлив. По краям плотной занавески на окне золотился солнечный свет. Где-то играла музыка (у Вилде-Межниеце, где же еще). Потом я, должно быть, опять заснул, ибо переключился на зрительные восприятия. Я шел какой-то длинной анфиладой, передо мной поочередно открывались двери: одна, другая, третья. Похожие на двери в кабинет Калсона, только белые и по размеру значительно больше. И эти двери, это дивное ощущение распахнутости опять привели меня к бдению.
Утро было бесподобное. Набросок проекта был закончен и сдан в министерство. После местных баталий в Риге и двух командировок в Москву появилась более или менее твердая уверенность, что на станцию будет получен заказ. Майя держалась блестяще. Ливии стало значительно лучше, на предстоящей неделе ее должны были выписать. У Виты с Тенисом на Кипсале все шло гладко. Одним словом, у моих радужных снов имелся стабильный фундамент.
Я отнюдь не торопился согнать с себя благодушное настроение. Валялся в постели, почитывал газеты, слушал радио. И потому ли, что солнце сияло, а может, потому, что мне некуда было спешить, я заметил, что в комнате царит невероятный беспорядок: на столе, на стульях слой пыли, где попало разбросана грязная посуда, журналы, книги, чертежи, какие-то бумажки.
До полудня занимался хозяйственными мелочами. И чтобы увенчать прекрасное настроение, я, пока на кухне варился перловый суп, в только что отутюженных брюках, в чуть влажной еще рубашке вышел в сад Вилде-Межниеце пофотографировать цветы. В глубине души надеялся на встречу со старой дамой. День казался поистине подходящим для примирения. После обмена "любезностями" в тот день, когда случилось несчастье с Ливией, наши отношения вступили в очередную фазу охлаждения - Вилде-Межниеце попросту меня не замечала, бутылка коньяка на праздник Лиго была передана с Титой, а напоминание о неисправном насосе я получил по почте. Ничуть не сомневаюсь, что мой визит в сад не прошел для старой дамы незамеченным; быть может, она даже почувствовала его дипломатический характер, однако встречного шага с ее стороны не последовало. Да я особенно не переживал.
После обеда поехал к Майе. У Видземского рынка мне пришла в голову мысль отвезти ей букет первых георгинов.
Как отраден для глаза и сердца июльский базар! Нечто похожее почувствуешь еще разве что на большой купле-продаже в Зеленные дни накануне праздника Лиго. Июльский базар - это торжественное вступление к симфонии плодородия. Мы уже созрели, радуются желтые стручки фасоли, а наши братья, большие бобы, еще дозревают. Картофеля нынче будет завались, под серым дождем его выкопают из вязкой земли, а вот я, гладкая июльская картошка, чистая и свежая, меня можно бросить в котел прямо так, с кожурой, и смаковать потом как деликатес. Помидоры, огурцы, морковь будут и в августе, сентябре, октябре, но уже без той желанности, которая дарам июльского базара придает особую прелесть.
И цветов было великое множество. Первыми навстречу рвались гладиолусы. В стеклянных банках, в ведрах, в пластмассовых бидонах. Алые, словно раскаленные мечи, румяные, розовые, как плоть арбуза, зеленовато-золотистые, бархатисто-фиолетовые и темные-претемные, будто старые, дочерна прокопченные деревенские бани. Ненавязчиво, робко дожидались своего покупателя астры, хрупкие, бледные, напоминавшие чем-то блеклые тона старинных гобеленов. Чуть пониже, растекаясь по столам, в кастрюльках, мисках, жестянках из-под атлантической сельди, в связках, пучках и вязанках пестрели цветные горошки, львиный зев, настурции, ноготки. Дорогие комплекты роз загорелые руки цветочниц расправляли и охорашивали, разглаживали и лелеяли, смачивали и опрыскивали. Голенастые гвоздики нянчили и попридерживали за головки, совсем как младенцев.
И георгинов был огромный выбор. Не представляю себе других цветов, которые были бы в одно и то же время столь роскошны и которые с такой ослепительной беспечностью вживались бы в осень.
Набрал их целый букет, пестрый, ликующе-яркий. Но продавщица все подкладывала да подкладывала, приговаривая: берите, все забирайте, чего им зря пропадать.
Дверь отворила мать Майи. Как всегда, любезна, приветливо говорлива. Еще в прихожей мы успели обсудить оплошность прогнозов бюро погоды. Что она думала о других вопросах (в частности, о моих отношениях с Майей), я мог лишь догадываться. Определенно знал, что мать зовут Кларой, что в противоположность романтически настроенному отцу, звукооператору на радио, она была более приземленной и потому - главой семьи.
На голоса вышла Майя. Прежде всего удивило меня то, что цветы, всегда вызывавшие в ней радость, на этот раз она приняла равнодушно.
- Мама, возьми, поставь в какую-нибудь вазу, - сказала.
Пока мать расхаживала туда и обратно, мы говорили о всяких пустяках. Наконец остались вдвоем. Мне хотелось ее поцеловать, но она отрешенно смотрела себе год ноги.
- Ну, цветик, - сказал я, - отличный день, не правда ли?
- Да, день отличный, - согласилась она.
- Ты была на улице?
- Нет.
- Тогда пойдем, чего сидеть взаперти, куда-нибудь съездим.
Она молча помотала головой.
- Тебе нездоровится? - спросил я.
- Нет.
- А что же?
- Не хочется.
- Мой цветик не в духе?
- Нет.
- Тогда поедем! Небольшая прогулка пойдет на пользу вам обоим.
- Не хочется, - уныло твердила она.
В моих глазах, должно быть, промелькнула тревога, потому что Майя придвинулась ко мне, изобразила вялую улыбку.
- Ах, милый, - сказала она, - не обращай внимания. Это к тебе совершенно не относится. Я понимаю, тебе хочется прокатиться, ты всю неделю работал, бегал, надрывался. Но мне не хочется. Сейчас я не гожусь для прогулок. Уж ты не обижайся... Неделя срок большой, но ты-то этого не чувствуешь.
- Майя, - сказал я, - чудачка ты, право. Почему ты думаешь, что не чувствую?
- Не хочется об этом говорить.
- А почему ты меня не спросишь, как у меня прошла эта неделя? Где я был, что делал?