- Чего там? - не выдержал наконец Али. А сам, как кот на мышь, смотрит на меня. Вот–вот бросится. - Уходи с дороги!
- Там, - заикаясь, говорит Хажа, - там Раиса Семеновна в окно смотрит, а ты в одних трусах. Не стыдно?
Я знал, что Али очень нравится наша молодая учительница Раиса Семеновна, но, оказывается, и Хаже это известно. Али растерялся, оглядел себя, словно только сейчас увидел, что стоит в одних трусах. Потом посмотрел на окно Раисы Семеновны и, прячась за деревьями, побежал к реке. "Я тебе покажу, погоди только", - оглянувшись, погрозил он мне кулаком.
Ох, как я обрадовался. Теперь‑то я знал, ничего мне не будет от Али: пойду к нему вечером и все объясню. Расскажу, как этот верзила Абулгасан меня надул, он на нашего Али зуб имеет, это я точно знаю. Смотрю в прищуренные, с хитринкой глаза Хажи, спрашиваю с удивлением:
- Это ты нарочно?
- Конечно, - говорит. - Иначе он побил бы тебя. А в Раису он влюблен, я же знаю. Вот и стесняется ее.
И откуда только Хажа знает про Али? Я‑то думал, что только нам с Халичей известно о его любви к молоденькой учительнице. Он ей даже стихи пишет. Мечтает быть летчиком, как Байдуков', и прилететь к нам в аул на самолете. "Прилечу, - говорит, - и женюсь на Раисе Семеновне". Он дрова ей ходит рубить, и крышу от снега очищать, и в магазин за керосином с ее бидончиком бегает. Год назад она временно жила у них в доме и всегда шутила, что он - ее жених. Вот Али и влюбился на самом деле. Нам с Халичей он все уши о ней прожужжал: и какая она красивая, и какая веселая, какие песни знает. Он носил ей цветы с гор, и они всегда стояли у нее на столе. Рассказывал он нам о своей любви под большим секретом и каждый раз предупреждал никому об этом не говорить, пока он не прилетит в аул на самолете. И мы - кровь из носа - клялись никому об этом ни звука. А вот Хажа, оказывается, все знает.
С того дня я подружился с Хажей, оказывается, она не такая уж тихоня, как я раньше думал. Я теперь часто подбегал к ней на перемене, предлагая побегать вместе, но она только отмахивалась. Сидит, бывало, в углу школьной веранды, наблюдает, как ласточки гнезда вьют или в школьном саду копается. В салочки ни за что не уговоришь ее играть. Как‑то я подбежал к ней.
- Салочка, салочка, - кричу. Мы играли в это время.
- Не хочется мне. - Хажа как‑то виновато взглянула на меня. - Посмотри‑ка, маленькие, а такой большой кусок тащат, - кивнула она на муравьев. - Смотри‑ка, смотри, что делают! - На пути муравьев был "овраг" шириной сантиметра в четыре. Но они, несколько муравьев, сцепившись друг с другом, сделали мостик, и другие по нему начали быстро переходить. Хажа бросила муравьям хлебные крошки. Я неосторожно наступил на одного из них. - Ой, что же ты, разве не видишь? - Хажа с упреком посмотрела па меня.
- А зачем они нужны? - шмыгнув носом, спросил я.
- Дедушка Абдурахман говорил мне, что все живые существа нужны.
- Вот тоже, сказала. Тогда и волки нужны.
- Дедушка Абдурахман говорит, что без волков овцы бы стали болеть. Сам знаешь, волки чаще всего задирают отстающих от стада, больных барашков.
В сторожке дедушки Абдурахмана Хажа чувствовала себя как дома. Возилась с ягнятами, курами. Мне это не очень‑то нравилась, я к зверям был равнодушен, а из птиц меня интересовал только беркут, я потом расскажу почему, а деревья меня занимали только те, на которых росло что‑нибудь съестпое. Больше всего я любил ходить за крыжовником, собирая по дороге яйца горных фазанов. Я искал фазаньи гнезда между кустов крыжовника и радовался, когда находил в них сразу несколько пестрых яичек. Еще я любил слушать рассказы деда Абдурахмана о боях диких зверей и о его приключениях в лесу. Отдохнув, дед Абдурахман любил рассказывать о встречах с медведем, волками. "Э, милые, много повидал ваш дед на своем долгом веку. Без малого шестьдесят лет в лесу, мальчонкой еще лесничить стал. Сколько тут браконьеров переловил. Любили некоторые туров пострелять, да лес почем зря рубить. Их к порядку призывал".
Слушая деда Абдурахмана, я тоже мечтал поймать браконьера и привести его в сельсовет. "Вот, мол, на что способен Султан". Однако зверей я боялся. Недаром же дед Абдурахман говорил, нто в наших лесах водятся и медведи, и рыси, а однажды он даже повстречался со львом. Да, да, с настоящим львом. Правда, лев тот был очень старый, ослепший, лежал себе, притаившись за кустами, и ждал, что ему Аллах поесть пошлет. Дед Абдурахман наблюдал за ним, спрятавшись за скалу. Мимо бежала отбившаяся от стада коза. Дед крикнул, чтобы спугнуть ее - беги, мол, а она, глупая, бросилась прямо туда, где лежал лев. Ну, он, не будь дурак, прыгнул и схватил козу. Дед Абдурахман часто ходил в то место посмотреть на льва. Лев так и лежал там за кустами, тихо, словно дремал. А потом вскоре умер. Дед снял с него шкуру, она и теперь лежит у его кровати. Других львов дед не встречал и говорил, что это, наверно, был последний лев в наших лесах…
Хажа держала в руке палочку и учила туренка прыгать через нее. Прыгнет - получит чурек.
Когда мы привели раненого туренка в сторожку, он сначала ничего не хотел есть, не брал и чурена.
- Совсем плох, бедняжка, вряд ли выживет, - говорил тогда даже дед Абдурахман.
- Обязательно выживет, - чуть не плача, отвечала Хажа. - Я его выхожу, дедушка.
У Абдурахмана были всякие лечебные настойки. В аптеке он никогда ничего не покупал, а лечился своими средствами. "Еще дед мой травы знал, от всех болезней есть в природе средства, да только не всякий знает, где его взять", - говорил Абдурахман. Когда у него болел живот или ломило поясницу, он лечился березовыми почками. Собирал их весной, когда они смолистые и ароматные, сушил, а потом настаивал на водке. Этот настой втирал в суставы и пил, если болел живот. Вот этим самым настоем и начала лечить Хажа своего туренка. Натирала рану на ноге и аккуратно обвязывала ее тряпкой. Потом, сидя перед туренком на корточках, просила: "Ну, миленький, поешь чурека, поешь и поправишься". И действительно:! не прошло и недели - туренок стал щипать траву, пить овечье молоко, за которым Хажа ходила в горы к чабанам.
Вскоре туренок уже с удовольствием ел чурек и пил студеную воду из источника. А на вторую неделю уже стал, прихрамывая, ходить возле дома. Первое время Хажа привязывала его к крыльцу веранды, боясь, что он убежит или полезет в будку. Галбац и тот прибьет его. Старый пес дедушки Абдурахмана Галбац, что по–аварски значит лев, не любил, когда его беспокоили. Туренок лишь издали поглядывал на Галбаца. Тот сначала лаял на него для порядка, как на чужака, но потом привык к туренку и перестал обращать на него внимание. Тогда Хажа стала пускать туренка свободно гулять по двору. Туренок скачет возле будки Галбаца, а тот, положив голову на лапы, смотрит, как резвится туренок. Галбац буркнет иногда что‑то про себя, отчего туренок испуганно прыгнет в сторону, а потом снова уляжется поудобнее и дремлет. Постепенно Галбац по–стариковски привязался к туренку, стал ласкаться к нему. Пойдет Ханш с туренком за водой к источнику и Галбац за ними, словно бы оберегает их. А если, случалось, он задремлет, и Хажа с туренком одни уйдут за водой, Галбац, проснувшись, вскочит и беспокойно бегает по двору, ищет туренка, обнюхивает все углы и, забыв об еде, пойдет по следу навстречу им. А встретив Хажу и своего любимца, сначала делает обиженный вид, не отвечает на ласки Хажи и заигрыванья туренка, но вскоре забывает об обиде и, полаяв для порядка, поругавшись, снова приходит в хорошее настроение.
Вот и сейчас Галбац и туренок греются на солнышке, и когда я, запыхавшись, ворвался во двор, Галбац недовольно тявкнул, что, мол, нарушаешь наш покой.
- А где же крыжовник? - спросила Хажа.
- Я… я его рассыпал, - задыхаясь, ответил я. - Там рысь и тур дрались!..
- Рысь?
- Да. Сам видел. Я сначала спал, а потом проснулся и вдруг...
- Во сне, наверно, видел? - засмеялась Хажа.
- Да нет же. Рысь туренка загрызла, а тур напал на рысь.
- Ой! - испуганно воскликпула Хажа, все еще с недоверием глядя на меня.
- Пойдем, покажи.
Галбац, сквозь дремоту прислушивавшийся к нашим словам, вдруг поднялся, словно понял, о чем шла речь.
Мы пошли на место происшествия.
- Вон там, - показал я на видневшуюся из‑за скалы поляну.
Хажа первая подбежала к растерзанному рысью туренку.
- Вай–вай! Бедный! Уйдем скорее отсюда, Султан. Ведь рысь и нашего туренка может убить.
- Не вернется она. Тур ей живот распорол.
- Не обманываешь меня?
- Наверно, на этот раз не обманывает, - услышали мы сзади знакомый голос деда Абдурахмана. - Случается иногда такое - тур на рысь нападает. Редко, но случается. - Он стоял над нами худой, высокий, и его папаха касалась верхних веток сосны. Узкое морщинистое лицо было темным от многолетнего загара, и оттого особенно белой казалась седая щетинистая борода.
- Дедушка! - обрадовалась Хажа. Около него мы чувствовали себя вне опасности.
В ауле рассказывали, каким сильным был в молодости дедушка Абдурахман. Я много слышал о нем от нашей бабушки. Рос он без отца. Старшие ребята, случалось, подсмеивались над ним. "С чего это он так вверх растет, словно тополь?" - "С сыворотки", - отвечали со смехом другие. Своей коровы у матери Абдурахмана не было, вот и работали они на чужом поле. Кто чурек даст, кто молока, а кто и просто оставшуюся после творога сыворотку.
Абдурахман рос тихим, терпеливым мальчиком. Когда кто‑нибудь от нечего делать задирал, бывало, его, он не обращал внимания, так бык равнодушен к укусам мухи. Абдзщахман не обращал внимания на обидчиков.
Мать задевало это. "Что ты, сынок, больно терпеливым растешь? - частенько с упреком говорила она ему. - Другие над тобой смеются, а тебе хоть бы что. Не давай им спуска".
Абдурахман молча слушал мать, не возражал ей. А как‑то вдруг выпал случай, и мать убедилась, что сын ее далеко не трус.
Сосед собирался резать быка. Его надо было сначала уложить, связать. Сосед позвал мужчин, в том числе и Абдурахмана. Он только вернулся с гор от чабанов. Сбросив бурку с плеч, один пошел на быка. Мать что‑то закричала ему с веранды, но Абдурахман лишь рукой махнул. Смело подошел к быку и, схватив за рога, так скрутил голову, что разъяренный бык не устоял на ногах, упал.
Тогда мать поняла, что сын ее такой спокойный и невозмутимый от избытка силы. С тех пор уже нпкто не решался задевать Абдурахмана, побаивались, а в ауле прозвали его "Абдурахман–бык". Когда случались тяжелые работы, звали его, знали - Абдурахман никогда не откажется помочь.
Когда в горы пришла революция, Абдурахман стал помогать красным партизанам. Однажды он вез им оружие. Запряг быков, положил в подводу винтовки, а сверху - сено. На беду в лесу сломалась арба. Абдурахман выпряг быков, а сам стал рубить жерди для починки арбы. Тут‑то на него и наскочили белые бандиты. Главарь их, Далгатбег, остановил своего коня.
- Эй ты, верзила, почему не в войсках имама? Что у тебя в подводе?
- Сено везу, сам видишь, - спокойно ответил Абдурахман.
- Сено, говоришь! А под сепом что у тебя? Откуда едешь? - бряцал оружием Далгатбег. Четверо бандитов, окружавших его, готовы были броситься на Абдурахмапа. - Откуда идешь, болван? - орал Далгатбег.
Абдурахман легко поднял одной рукой колесо арбы, которое н четверым нелегко было поднять, и показал в сторону аула.
- Оттуда иду.
Бандиты растерялись.
- Куда идешь? - голос Далгатбега уже не был таким уверенным: он со страхом посмотрел на великана.
- Туда, - сказал Абдурахман, подняв второе колесо.
Бандиты, поняв, что шутки с этим силачом плохи, поторопились убраться прочь. А позже, узнав, что этот великан провел его, Далгатбег кусал локти, клялся, что сам расправится с Абдурахманом, попадись он ему. Говорят, даже готовил специальную пулю для Абдурахмана. Да сам вскоре попал в руки к партизанам.
И вот теперь я смотрю на деда Абдурахмана, на его ссутулившуюся, худую фигуру и с удивлением думаю: неужели это он совершал когда‑то такие чудеса? От того "великана-быка" будто и ничето не осталось. Разве что длинные худые ноги. В одном его шаге четыре моих помещалось. Да, да. Я любил мерить моими шагами его следы, оставшиеся после дождя на мокрой траве. Дедушка Абдурахман говорил, что в магазине он никогда себе сапог не покупал, нет их на его ногу. Только сельский сапожник, горбатый Зубаир, шил ему их. А потом уж он сам чинил их и носил долго, долго…
Мы стояли над растерзанным рысью турецком.
- Надо его похоронить, - сказала Хажа, снизу вверх, словно на макушку дерева, посмотрев на деда.
- Зачем хоронить. Для Галбаца возьмем, - предложил я.
- Не станет Галбац есть его, - сказала Хажа.
- Не расстраивайся, внучка. Закон зверей такой - сильный на слабого нападает. Закопаем мы его, а волки или какой другой зверь вытащит его да съест, пусть уж лучше Галбац съест. Мясо это как раз для него, мягкое, зубов‑то ведь у Галбаца нет.
Хажа грустно гладила по шее своего туренка.
- Не отходи от меня. И тебя может рысь загрызть, - говорила она ему.
- А что ты делать станешь, если на тебя рысь нападет? - спросил я Хажу.
- Я? Я? Я дедушку позову. Его все звери боятся. Правда, дедушка?
- Да кто ж их знает - боятся они или нет. Я‑то их никогда не боялся. Да стар вот теперь стал.
- А правда, дедушка, что ты медведя одним ударом кулака убил? - спросил я.
- Конечно, правда, - ответила за него Хажа. - Дедушка знаешь какой сильный был!
- Медведя я убил, правда, не кулаком… - стал рассказывать дедушка случай, о котором я уже слышал от бабушки.
…Это было уже после гражданской войны. Абдурахмана назначили тогда лесником. Однажды он возвращался домой и вдруг услышал во дворе яростный лай собаки. Не Галбаца, конечно, его тогда и на свете не было. "Что это пес так волнуется, забрался, что ли, кто?" - подумал Абдурахман, входя во двор. В руках у него был топор, которым он рубил сухие ветки для топки. Подходит к дому и видит: дверь с петель снята, а в доме хозяйничает медведь. Его хорошо было видно в открытое окно. Медведь задел стоявшее на печке ведро, и оно с грохотом опрокинулось на него. Это обозлило незваного гостя. Он схватил горячую железную печку (эту печку Абдурахман привез как трофей из города Темир–Хан–Шупе, когда оттуда прогнали белых бандитов) и вышвырнул ее в открытую дверь. Боль в обожженных лапах вызвала новый взрыв гнева у зверя. В это время и подбежал Абдурахман. Разъяренный медведь с ревом бросился на него. Удар топора, нанесенный впопыхах, не причинил зверю большого вреда, а Абдурахман, задев за что‑то ногой, поскользнулся и упал. Выручила его собака. Она сзади вцепилась зубами в медведя, тот, взвыв, повернулся на какое‑то мгновение. Его оказалось достаточно Абдурахману, чтобы собраться с силами. Когда зверь вновь бросился на него, Абдурахман нанес ему мощный удар топором. Медведь отпрянул и упал замертво…
4
Мы возвращались с места происшествия в сторожку. Тропинка вилась между кустарником, то вырываясь на полянки, то пропадая под высокими гладкоствольными дубами. Вот она вышла к зарослям осины, молоденьких березок и лип. На березах дедушка кое–где подвесил стеклянные баночки, подвязав к стволам, - из маленьких надрезов в коре капал сок. Им Абдурахман поил нас и пил сам.
- От него в человеке сил прибавляется, - говорил он. И мне действительно начинало казаться, что от выпитого сока я становлюсь сильнее.
Дед Абдурахман присел отдохнуть у своего любимого места, на выступе скалы, куда недавно еще приходил наблюдать старого льва. Теперь лев умер, и Абдурахман смотрел туда, где, блестя на солнце, серебристой нитью тянулась Аварское Койсу. Вдоль берега реки бежало шоссе, по которому редко когда проезжали машины. Покажутся время от времени навьюченные ослы или какой‑нибудь всадник проедет в аул. Абдурахман долго смотрел на дорогу. О чем он думал тогда? Может быть, о своем сыне Хасбулате, который уехал по этой дороге на фронт и от которого уже давно не получал он никаких вестей. Раньше я тоже любил смотреть на эту дорогу, она проходила и мимо нашего аула. Мне казалось тогда, что в один прекрасный день я увижу, как едет по ней с войны отец, веселый, весь в орденах. Но теперь я уже не смотрел на дорогу.
Откуда‑то издалека, со стороны Сталь–горы глухо прогремели орудия. Там рвались бомбы, и по ночам небо озарялось вспышками рвущихся вдали снарядов.
- Дедушка, фашисты и сюда придут? - опрашивала Хажа, прижимаясь к Абдурахману.
- Не придут, внученька. Скоро под Сталинградом наши Гитлеру шею сломают.
- Дедушка, ребята рассказывают, что Гитлер - людоед. Он людскую кровь пьет? Правда это?
- У всех фашистов руки в крови. Да скоро эти руки им поотрубают, - он сжал кулаки. - А Гитлера судить будут. Не уйдет от наказания.
- Его наши солдаты поймают? Может быть, даже наш дядя Хасбулат его схватит, правда, дедушка? - говорила Хажа. Девчонка и есть девчонка. Думает, Хасбулат главный на фронте, будто, кроме него, никаких других командиров нет. Правда, ее дядя, Хасбулат, действительно храбрый, шестьдесят фашистов уничтожил, да только Гитлера, конечно, поймает какой‑нибудь настоящий герой…
- И дядя Хасбулат, - говорит дедушка, и серые глаза его становятся грустными. - Э, сбросить бы мне сейчас эдак годков двадцать, повоевал бы я вместе со своими сыновьями, не сидел бы здесь в лесу. Я бы этого самого Гитлера, как того медведя… топором рубил.