* * *
Раннее утро. Задами деревни пробираются Надежда Петровна и Анна Сергеевна.
- Помощник старосты донес, - говорит Анна Сергеевна.
- Теперь одна надежда, что Каспа бухой, - говорит Надежда Петровна Коли он Дон Кихотом себя мнит, будет нам защита.
- Это точно! - подтвердила Анна Сергеевна - Но если трезвый, лучше не суйся, Петровна…
- Слава богу, тверезый он редко бывает… Женщины подошли к избе, выделяющейся среди других изб своим опрятным, даже нарядным видом.
- Ты поувертливей будешь, пошукай, какой он, - попросила Надежда Петровна - Главное, на усы гляди. - Ежели торчком стоят, значит, пьяный. Ежели…
- Да знаю!.. - Анна Сергеевна скользнула под ветку рябины и скрылась в зарослях.
Некоторое время слышны лишь шаги прохаживающегося возле крыльца часового и знакомая песня о "льющихся слезах", которую он мелодично насвистывал. Затем из-за кустов бесшумно выскользнула Анна Сергеевна.
- Беда, Петровна, усы книзу висят!..
Староста Большов отпил рассолу из глиняной посудины и поставил ее на стол.
- Помилуй малова, пан, - смиренно просит Надежда Петровна. - Неровен час - забьют.
- Не забьют, - скучным голосом отзывается Большов. - Всыпят горяченьких в пропорции, только умней станет.
По огуречной лужице на столе поползла, увязая лапками, крупная изумрудная муха Большов прихлопнул муху и счистил с ладони мушиную грязь.
- Нельзя, пан, молодого юношу, как нагадившего кобеля, перед всем народом сечь. Нельзя, чтобы соседи, дружки, невеста, чтобы мать, его рожавшая, видела, как он, голый, в своей крови вертится. Да это ж хуже, чем сто раз убить человека!
- Вон как заговорила, комиссарша! - с насмешкой и горечью произнес Большов.
- Какие же мы комиссары? Мы всю жизнь с косой и плугом дружили, с зари до зари робили, смертельно уставали…
- Бреши больше, комиссарша!
- Если ты насчет мужа моего намекаешь, что он партейный, так с него и спрашивай.
- Придет время - спросим… А меня и мою семью вы помиловали? распаляясь гневом, загремел староста- Когда наше хозяйство, трудом и потом нажитое, отобрали, а нас по этапу погнали, хоть один из вас заступился? Хоть один из вас детей моих пожалел?.. Я тогда себе зарок положил: все перенесть и не сдохнуть, и с вас, сволочей, ответ взять!.. Меня в тюрьмах и лагерях гноили, по ссылкам мытарили, детей от меня отторгли, жену в могилу свели, а я все сдюжил, все стерпел и вернулся, и теперь я над вами как господний карающий меч!
Большов громко икнул.
- Да, пан, ты - власть. Помилуй сына, век буду Бога за тебя молить! Надежда Петровна опускается на колени, низко кланяется. - Вот весь мой нажиток, ничего не утаила - Она достала из-за пазухи и развязала узелочек: в нем серьги, обручальное кольцо, брошки, мониста, нательный серебряный крест, оклад с иконы, две старинные золотые монеты и золотая зубная коронка. - Прими в благодарность.
Большов небрежно берет узелок и швыряет в ящик комода.
- Ладно! За филон его сечь не будут.
- Спасибо, пан!.. - По лицу Надежды Петровны покатились слезы. Она взяла милостиво протянутую руку старосты и поцеловала.
- А что тиятры показывал, за это его высекут… И брысь отсюда, комиссарша!.. - с ненавистью гаркнул Большов.
Над деревней неумолчно разносятся тяжкие вздохи подвешенного к ветви дуба чугунного рельса, по которому помощник старосты колотит железной полосой.
Немецкие солдаты выгоняют из домов людей. Неохотно, медленно бредут люди к деревенской площади. Солдаты подталкивают их в спины прикладами автоматов..
Уныло стонет рельс. Растет толпа на площади. Над толпой маячит на коне Каспа. Усы его обвисли, в белых глазах смертная тоска. В переднем ряду, ближе к лобному месту, - Надежда Петровна, рядом - преданная Анна Сергеевна, чуть поодаль - Дуняша, Комариха…
- В Сужде молодых ребят да девок бензином облили и живьем сожгли… бормочет Комариха.
Из темной деревенской тюрьмы двое понятых приводят Кольку. Он мертвенно бледен, рыжеватые волосы торчат перьями - несчастный, затравленный, полумертвый от страха звереныш.
Ухает, стонет било…
Что-то крикнул с коня Каспа, к нему посунулся худощавый, подслепой толмач. Понятые сорвали с Кольки одежду. Он сжался, прикрыл ладонями низ живота Толпа дружно потупилась. Каспа снова что-то проорал. Толмач перевел его слова старосте. Большов поднял руку, замолкло било.
- Слышь! - гаркнул староста. - Не отворачиваться!.. Голов не опускать!.. Глаз не отводить!.. Плетей захотели?..
Понятые повалили Кольку на траву. Один сел ему на плечи, другой - на ноги, помощник старосты поднял ременную плеть, и первый удар обрушился на Колькину спину.
Колька молчит. То ли старание начало превосходить умение, то ли мало силы в его кривом теле, но Каспа прохрипел недовольно:
- Schwach!..
И староста понял его без переводчика. Он сорвал с себя широкий флотский ремень с медной пряжкой и принялся с оттяжкой и точностью, выверенной ненавистью, охаживать беззащитное тело.
Толпа охнула, качнулась.
- Не гляди! - шепнула Анна Сергеевна Крыченковой. Та будто не слышала. Губы ее шевелились, она то ли считала удары, то ли молилась, то ли проклинала.
- Кровь, - шепчут в толпе, - кровь текст… Беззвучно зарыдала Дуняша.
Большов озверел. Всю годами скопленную злобу, всю жажду мести, что томила его в тюрьмах и лагерях, высвобождает он сейчас в бешеном ликовании. Это его час. Ради этого он смирял в себе сердце, терпел, покорялся, влачил жалкое существование. Он сечет не мальчишку, не комиссаровского сына, а всех своих недругов, всю Советскую власть.
Дикий крик размыкает спекшиеся Колькины губы. Он кричит истошно, неумолчно, на одной пронзительной ноте. И вдруг смолк, и молчание его стало общей, невыносимой тишиной.
- Genug! - крикнул Каспа. - Genug!
Но Большов не сразу остановился. Наконец он кончил размахивать ремнем, вытер пучком травы пряжку, отряхнул с лица пот.
Надежда Петровна кинулась к сыну. Мимо Каспы, мимо солдат, и никто не успел ее остановить. Она прикрыла шалью иссеченное тело сына, скинула головной платок и стала стирать кровь с его шеи, плеч, спины.
- Fort! - крикнул Каспа, направляя на нее коня. - Geh fort!
И тут произошло нечто странное, о чем потом долго говорили в деревне, да и по всей окрестности, как говорят в сельских местностях о явлениях непонятных, будто порожденных потусторонними силами. Услышав окрик Каспы, Надежда Петровна подняла на него глаза. Свидетели утверждали, что такого взгляда у живого человека не бывает. В темном, ночном ее взоре была не злость, не ненависть, а то, что больше злости, страшнее ненависти, что-то завораживающее, как взгляд василиска, грозное, как судьба.
Каспа чуть завалился в седле, словно наскочил на незримую преграду. Всхрапнул и косо выкатил голубоватый белок его тощий конь.
- Augen neider!.. Hosttu? - закричал Каспа .
И переводчик, бледный как бумага, шепнул Петровне:
- Глаза!.. Глаза опусти!..
Но толи не слышала Надежда Петровна, то ли не хотела слышать, она не отвела взгляда Казалось, ее страшно выкаченные глаза выскочат из орбит и раскаленными каплями падут на обидчика Не властна была Надежда Петровна над своим взглядом. В огне его сотворилось рождение из простой женщины, труженицы, жены, матери - неистовой Петровны, крестьянской предводительницы.
Не выдержали надорванные алкоголем нервы Каспы, он повернул коня и, разломив толпу, поскакал прочь…
* * *
Под вечер. Надежда Петровна - у постели сына. Наклоняется над ним слава богу, уснул. Поправив одеяло, выходит в сени и жадно пьет воду из кадки. Нашаривает в потемках огурец и начинает его жевать. На крыльце темнеет какая-то фигура. Кроваво-красное закатное небо за спиной человека позволяет видеть лишь его силуэт.
Надежда Петровна вышла на крыльцо.
- Простите, - тихо говорит солдат с интеллигентным лицом. - Может быть, вам нужны медикаменты… Вот, я принес… - Его русский язык чист и лишен акцента, лишь чрезмерная отчетливость произношения выдает иностранца.
- Нет, пан, нам ничего не надо, - равнодушно говорит Надежда Петровна.
- Это для вашего сына.
- Спасибо, пан, вы уж довольно для него постарались. - Надежда Петровна хрустит огурцом.
- Но при чем тут я?! - покраснев, вскричал солдат.
- А здорово все-таки ты по-русски балакаешь, - тем же равнодушным голосом сказала Надежда Петровна.
- Я - славист… Скажите, за что вы так ненавидите нас? У вас случилось огромное несчастье, я понимаю. Но разве ваша ненависть до этого была меньше?
- Неглупый!.. - сухо усмехнулась Надежда Петровна.
- Разве каждый немецкий солдат - фашист! - понизив голос, продолжает немец. - Мы подневольные: нас гонят - мы идем. Мы бессильны против государства, как и все маленькие люди на земле. Но у меня и у многих товарищей нет ненависти к русским…
- Слушай, пан! Кто к кому пришел? Мы к вам или вы к нам? Твой сын лежит избитый и опозоренный или мой?.. Почему ты на моей земле, почему в моей хате? Мы вас звали, мы вас обижали?..
- Это правда!.. Но поймите меня. Война кончится когда-нибудь, а ненависть останется. Но Германия вовсе не заслуживает ненависти. Ведь кроме настоящего есть еще и прошлое. Прошлое великого народа с великой культурой.
Германия делала мир лучше, добрее, богаче мыслями и чувствами… Я говорю впустую?
- Впустую, пан.
- Горько это и страшно!..
- Вот когда вы вернетесь в свои пределы и хоть маленько почувствуете, что значит жить под врагом, тогда посмотрим. Может, мы вспомним, что вы когда-то хорошее людям делали. А пока, пан, промеж нас может быть только один разговор, сам знаешь какой. - Надежда Петровна отшвырнула недоеденный огурец и прошла назад в дом.
Немецкий солдат медленно и задумчиво побрел по улице, озаренной последним багрянцем заходящего солнца…
* * *
Ночь. Надежда Петровна сидит у постели сына. Слышится слабый шорох, дверь чуть приоткрывается и в горницу заглядывает Дуня.
Надежда Петровна выходит к ней.
- Как он?..
- Затих… спит.
- Можно мне остаться?
- А коли обход? Забыла ночевать по чужим хатам запрещено.
- Да ну их!..
- Не "нукай"! Хватит их нашим горем тешить. Ступай домой. Огородами иди, часовые не заметят.
- Тетя Надь!..
- Ступай!.. Ступай!..
Дуняша уходит. Надежда Петровна возвращается к постели сына. Колька сидит, упираясь спиной в подушку, но глаза его закрыты. Неожиданно он начинает смеяться, вначале тихо, потом все громче и громче.
Надежда Петровна склоняется над ним, обнимает, пытается уложить.
- Что ты, сыночек?.. Успокойся… Хочешь пить?..
- Дунь?.. - говорит Колька и открывает ярко заблестевшие в темноте глаза. - А здорово я их обхитрил!.. Они меня по всей деревне искали, а я в лесу отсиделся. Дунь, давай вместе в лес уйдем…
- Это я, сыночек, мати…
Но Колька не слышит и не узнает матери.
- Дунь, ну пойди сюда… Что ты такая робкая?. O-o-o! - закричал он вдруг и сбросил прочь одеяло. - Жарко!. Не могу, жарко! - И он принялся сдирать с себя рубашку.
- Что ты, сыночка!.. Ляжь! Я водичкой тебя полью… Только ляжь!..
- Жарко!.. Мама!.. - вскричал Колька, и с этим последним сознательным словом он вскочил, кинулся к двери.
Петровна хотела его удержать, но он с дикой силой отшвырнул ее, выскочил в сени, затем на улицу.
Петровна приподнялась с полу, взгляд ее упал на лампаду, теплившуюся под образом. Желтый огонек трепетал на суровом лице Саваофа.
- Господи!.. - ударила трехперстной щепотью в лоб, в грудь, в плечи Петровна, но больше не успела произнести ни слова.
На улице раздался выстрел, затем - второй. Петровна подползла к окну, отдернула занавеску. Посреди улицы, в лунном свете, серебристо растекающемся по белой рубашке, лежал ее мертвый сын.
Петровна отвернулась. Под руку ей попал металлический ковшик. Она размахнулась - и погасла разлетевшаяся вдребезги лампада, грохнулась на пол разбитая икона. Все погрузилось во тьму…
* * *
…Курень садовника на краю черного спаленного сада. За горизонтом слышится непрерывный грохот. Порой сизая туча озаряется трепетным, бледно-зеленым светом, похожим на сполох. Вокруг садовника по-давешнему расположились бабы и девки.
- Дедушка, ну сказывай дальше! - пристает к старику Софья. Дед прислушивается к далекому шуму боя.
- Об чем это я?.. - спрашивает в рассеянности.
- Ну как дракон жителей полонил, и светлый витязь к ним явился…
- Да, значит, явился к полонянам светлый витязь. Был он из наших курянин, потому еще древний Боян peк: "А мои куряне - ведомые кмети…".
В курень быстро входит Петровна, кивнула Дуняше, чтоб покараулила снаружи. Девушка сразу вышла.
- Слушай сюда, бабы! Наши ведут бои за Суджу, через день-другой будут здесь. Велено помочь наступлению и освобождаться своей мочью. Нынче партизаны выйдут из леса, мы должны подготовить встречу.
Бабы заволновались:
- А чего мы можем, Петровна? У нас, окромя рогачей да вил, никакого оружия.
- У меня дробовик есть! - сказала Настеха - И картечь к нему.
- А у меня шомполка, - сказал дед-садовник.
- Дробовое ружьишко и у меня найдется, - заметила Анна Сергеевна - Да ведь у них автоматы, пулеметы, пистолеты…
- Любое завалящее ружьишко сгодится, - сказала Надежда Петровна - Но не в том расчет. Главную работу сделают партизаны, а наше дело - навести страху на фрицев, не дать им к отпору изготовиться.
- Мудрена штука, Петровна! - усмехнулась Настеха - Может, Комариха на помеле промчится?
- За твое гузно держась! - огрызнулась Комариха.
- Тьфу на вас! - прикрикнула Петровна - Дед, помнишь легенду, как княгиня Ольга половцам отомстила?
- Вроде бы воробьев с горящей паклей на дома их наслала?
- Точно!..
- Хату жалко! - вздохнула одна из женщин.
- Дурища! Немец все равно спалит!
- Из Нетребиловки немцы уходили - с четырех концов зажгли деревню, сообщила Комариха.
- Факт! У него такая мода: ни себе, ни людям!..
- Откуда же воробьи возьмутся? - спросила Анна Сергеевна.
- А нам воробьи ни к чему. Как фрицы уснут, пусть каждая подкинет на сеновал уголек из печи. И сразу забирайте детей и до куреня тикайте. А как фрицев припечет и они начнут из хат выскакивать, вот тут их и встренут… И каким-то зловещим весельем полыхнули глаза Петровны.
* * *
…Длинные языки огня вылизывают ночное небо. Захлебываясь, строчит немецкий пулемет на околице деревни. То и дело раздается треск автоматных очередей. Трассирующие пули вычерчивают в темноте диковинную телеграфную строчку.
Мечутся по деревне немецкие солдаты. Одни из них, в форме и при оружии, пытаются что-то спасти в неразберихе пожара и внезапного нападения; другие, полураздетые, очумевшие от сна и невыветревшегося хмеля, бессмысленно носятся по улице, увеличивая панику.
Партизаны ведут бой на подступах к деревне. Но и в самой деревне сквозь треск пламени, крики, грохот осыпающейся черепицы и рушащихся стропил прорываются глухие звуки ружейных выстрелов. Старик садовник из своей шомполки, Настеха из дробовика, заняв выгодную позицию, стреляют по пробегающим мимо немцам.
В одном белье из горящего дома выскочил Каспа. Распахнул дверь сарая, вывел своего Росинанта и попытался вскочить на его костлявую спину. Но это увидели женщины. Они содрали Каспу с коня и потащили к горящему дому. Он пытался вырваться, что-то кричал, его опаленные усы жалко шевелились над искривленными от ужаса губами.
Горящий дом все ближе. Безумный страх придал Каспе силы. Он ударил в живот одну женщину, отшвырнул другую, рубаха треснула на нем, и он едва не вырвался, но тут подоспела с тройником в руках Надежда Петровна Она схватила Каспу за горло и потащила к пустой оконнице, за которой бушевало пламя.
- Остановитесь!.. Что вы делаете?.. - раздался крик.
Надежда Петровна обернулась. Солдат-славист, держа автомат стволом вниз, медленно подходил к ним. Их глаза встретились. Надежда Петровна уступила Каспу товаркам и вскинула тройник. Немец отбросил автомат и поднял руки. Его губы дергались, пытаясь сложиться в улыбку. И вдруг он улыбнулся беззащитной, слабой улыбкой. Он улыбался Надежде Петровне, веря, что простое, слабое, человеческое погасит сжигающую ее ненависть. Конечно, Надежда Петровна узнала его, но ничто в ней не дрогнуло.
Он понял, что сейчас грянет выстрел, и, ловя последнее мгновение, сказал:
- За что?.. Я ж не такой немец!..
- Ты хороший немец, - почти ласково отозвалась Надежда Петровна. - Но ты неприятель! - И спустила курок.
Улыбка сползла с его лица, сменившись гримасой - не боли, а горького удивления…
Надежда Петровна вернулась к Каспе, схватила его за гашник и за ворот рубахи и опрокинула в дыру окна, в самую топку.
- Петровна!.. Петровна!.. - послышался срывающийся крик. - Большова спымали!..
Петровна и остальные женщины кинулись на деревенскую площадь.