- Слава богу! - от всей души проговорила Надежда Петровна, и голос ее сел в хрипотцу. - Счастья тебе, Дуняша, самого, самого золотого!.. Ну, ступайте, милые… - И когда девушки отошли, она сказала проникновенно: Вот радость-то какая!.. Еще один человек от войны спасся…
Верно, она почувствовала, что надо объяснить Якушеву происшедшее:
- Дуняша - сына моего невеста. Его немцы лютой смертью казнили, а она… замерла. Так и жила при мне тихой тенью. У меня за нее все сердце изболелось. И вот… видите… - Она поднесла руку к горлу.
Якушев как-то странно посмотрел на председательницу.
- Пойду я, товарищ Якушев, у меня еще делов полно, а сейчас мне малость с собой побыть надо…
- Папаня приехал! - звенит детский голос.
На Василии Петриченко, Софьином муже, повис десятилетний пацан, а пятилетняя дочка, даже не соображающая толком, что этот человек в военной форме, пахнущий сукном и кожей, ее отец, на всякий случай завладела ногой в кирзовом сапоге.
Василий целует жену в помертвевшее от счастья лицо, целует плачущую мать… Его ширококостное, грубо красивое лицо стало слабым от нежности и любви. Софья оторвалась от мужа, как от родника с ключевой водой, метнулась сама не ведая куда и опять приникла к мужу.
- Ну будет, будет!.. - пытается овладеть положением Василий. - Я ж насовсем прибыл в ваше распоряжение… Вот гостинцы привез.
Трясущимися руками он развязал заплечный мешок и достал банки с американскими консервами. Софья в растерянности трогает банки.
- Красивые!.. Я их на комод поставлю!
- Вот чудачка! - смеется Василий. - Нашла чем любоваться!. - Осекся, помрачнел. - Наголодались вы, бедные!
Достал из рюкзака пачку сахара, разорвал, протянул кусочек дочери. Та не берет.
- Да это ж сахар, дурочка! Нешто ты сахара не видала?
- Как - не видала? - вмешалась мать. - Что ты, Вась, не такие уж мы бедные.
- А мы тебе баньку стопили, - сказала Софья. - Зараз пойдешь или раньше перекусишь?
- Мы чисто ехали, с банькой можно и погодить. А нельзя ли штофик "Марии Демченки" спроворить?
- Мы думали, ты от "Демченки" отвык. Московской купили.
Василий благодарно чмокнул жену.
- Ну, а закусочка у нас своя - берлинская! - нарочито бодро сказал он, чтоб жена не стыдилась понятной своей бедности.
- Мы в садике накрыли, - сказала Софья.
- Пошли в садик! - согласился Василий. - И это с собой заберем! - Он прихватил свой консервный запас, дал по свертку ребятишкам. - Мы по-солдатски: рраз-два, и готово!
Вся семья выходит в садик. Здесь под рябиной накрыт стол, не так чтобы роскошный, но обильный, а по трудному послевоенному времени даже и более того: подовые пироги, толстая яичница на сале, холодец, разные соленья и моченья, бутылки с водкой, жбан с квасом.
- Уж не обессудьте… - робко сказала Софья.
- Гм… гм… - закашлялся Василий и поскорее сунул под лавку свои консервы…
* * *
…В первый момент не понять даже, что это - рука или нога в причудливых золотых браслетах. Потом становится ясно, что это голая по локоть, загорелая, крепкая мужская рука, на которой застегнуты браслеты золотых и позолоченных часов. Чьи-то пальцы расстегивают браслеты и снимают часы: сперва с одной, потом с другой руки. А вот и нога обнажилась, с лодыжки снимают еще две пары часов.
- Баяли, будто на границе в вещмешках роются, - поясняет, распрямляясь, жене Марине Петриченко ее выдающийся супруг Жан, только что прибывший в родные пенаты.
В горницу заглянула дочь.
- Брысь! - прикрикнула Марина, закрывая собой стол, на котором навалены часы. - Гуляй, покуда не позову!
- Надо нам побыстрее отсюдова подрывать, - говорит Жан. - Сейчас можно чудно в городе устроиться.
- Ты глупый, Жан, или поврежденный? - накинулась на мужа Марина. - У нас гарантированный трудодень, какого с роду не было, а рядом - Сужда, рынок. Я вон свинью резала, десять тысяч взяла.
- Ото! - с уважением сказал Жан, черный, костистый, похожий на хищную птицу, но по-своему привлекательный. - Стало быть, тут есть где развернуться?
- Что это ты - приехал и сразу о делах? - обиженно сказала Марина. Видать, не больно скучал.
- Скучал вот так! - Жан резанул ребром ладони по горлу. - Я ведь не как. другие ребята: берут первую попавшуюся немку и заявляют: я мстю! Нет, я сильно болезней опасался. Как вы тут себя при немцах вели - другой вопрос, - сказал он, неприятно клацнув зубами.
- У нас немец не озоровал, - серьезно сказала Марина - Окромя Настехи, никто с ихнем братом делов не имел.
- Какой Настехи?
- Петриченко, Надежды Петровны крестницы. И то я скажу - она девку собой прикрыла.
- Как амбразуру! - усмехнулся Жан.
- Будя зубы-то скалить! Настеха все ж таки дамка, а та - девчонка, дитя.
- Ладно защищать-то!
- Смотри, Жан, при других не ляпни, бабы за Настеху зараз поувечат.
- Больно вы тут большую власть забрали!..
- А то как же - бабье царство!
- Сроду я бабьим подгузником не был, - проворчал Жан…
* * *
…Изба Анны Сергеевны. В галифе, на босу ногу, в трикотажной рубахе в горнице сидит, отдыхает пожилой - тип старого шофера - муж Анны Сергеевны. Он уже и в газету заглянул и сейчас, отложив в сторону очки, наблюдает мечущуюся по горнице супругу. Его взгляд словно приклеен к Анне Сергеевне, глаза, как шарнирные, поворачиваются в ее сторону, ловя каждое движение ее плотно сбитого тела, коротких, круглых, с ямочками над локтями, загорелых рук.
- Хватит суетиться, - говорит он. - Отдохнула бы.
- На то ночь есть, - отвечает Анна Сергеевна, продолжая судорожно хозяйствовать. Это у нее от волнения встречи, от смущенной отвычки, что в доме мужчина, от радости, в которую еще трудно поверить.
Снова округло заходили в глазных орбитах голубые шары Матвея Игнатьевича. Анна Сергеевна, как и всякая женщина, даже спиной чувствовала настойчивый взгляд, и все валилось у нее из рук: рогач, спички, конфорка. Разбив фаянсовую чашку, она не выдержала:
- Чего ты мне под руку глядишь?!
- Ты о чем, Аня?
- Уставился тоже…
- Да ведь соскучился! - Матвей Игнатьевич поднялся.
- Шш!.. - Анна Сергеевна кивнула на черную горницу.
- А долго она еще тут торчать будет? - шепотом спросил Матвей Игнатьевич.
Он недооценил чуткого слуха председательницы.
- Да ушла я, ушла, молодожены, чтоб вам ни дна ни покрышки! - раздался голос Надежды Петровны.
- Не слушай ты его… дуролома! - крикнула в сердцах Анна Сергеевна.
В ответ лишь хлопнула входная дверь.
- Холерик тебя побери! - накинулась на мужа Анна Сергеевна - Ты зачем Надьку обидел?
- Да ведь хочется вдвоем побыть…
- А Надьке не хочется?.. Но вдвоем ей не с кем, а одной, чтобы горе свое выплакать, негде. Нету у нее своего угла. Мы все отстроились, а она по чужим хатам мается.
- Ань, ну скажи на милость, почем я мог знать, что у председательши своей хаты нема?
- Вот и нема! Ей район добрую хату поставил, а Надька ее под школу отдала. И вообще, хочешь со мной ладом жить, Надьку пальцем не задевай!
- Ишь ты! - ревниво сказал Матвей Игнатьевич. - Какое сокровище!
- Да, сокровище! - твердо сказала Анна Сергеевна. - Знаешь, как окрест люди бедствуют! Лебеду в муку подмешивают, крапивными щами пробавляются, запушенкой - по большим праздникам. У нас в Конопельках одно бабье, а мы такой жизни и до войны не видели. И все - от Надькиного таланта, от ее великой ограбленной души! - Неожиданно для себя самой Анна Сергеевна всхлипнула.
Матвей Иванович тихо обнял жену за плечи.
- Не серчай… не знал я, право, не знал…
* * *
…Выйдя от своей подруги, Надежда Петровна наткнулась на тоскующую, неприкаянную Настеху.
- Настя!.. Настеха!.. - позвала она, но девушка сделала вид, что не слышит, и скрылась в бузиннике.
Не так-то легко отделаться от председательницы. Надежда Петровна тоже вломилась в бузинную заросль и возле речки перехватила Настеху.
- Чего убегаешь? - спросила она, заглядывая в измученное лицо девушки с выплаканными, в черных окружьях глазами.
- А я тебя не видела, - соврала Настеха.
- Хочешь, погадаем? - предложила Петровна.
- Пустое! - отмахнулась Настеха.
- Тебе ж раньше нравилось?.. Айда до Комарики, у нее ярый воск есть. Будем его лить, ты своего суженого увидишь.
Настеха передернула плечами.
- Пустое!..
- Ладно, девка, хватит тьму наводить, меня бы хоть постыдилась!.. Ты вон ждешь, тоскуешь, надеешься, а мне кого ждать, мне на что надеяться?
На высоком бугре над рекой красиво стала скамейка, а на скамейке, робко держась за руки, сидели Дуняша и узкоплечий паренек с детски хохлатой макушкой. На лице Петровны - давешняя нежность, радость, затаенная боль.
- Вишь… - Она взяла Настеху за руку. - Кабы не ты, не было б у них счастья.
И что-то отпустило Настеху.
- Пойдем до Комарихи, - сама предложила она…
…Они подошли к невзрачной избе Комарихи.
- Хозяйка, принимай гостей! - крикнула с порога Надежда Петровна.
Появляется Комариха, в белой кофте, в чистой, стиранной юбке, в пучочке сивых волос торчит старинный роговой гребень.
- Заходите… - говорит она без особого восторга - Только тихо.
- Аль боишься - мышей распугаем?
- Нет, мой старичок отдыхать прилег.
- Он с того света пожаловал или ты, мать, последнего ума решилась? осведомилась Петровна.
На ее громкий голос из горницы вышел в домашней затрапезе знакомый нам старик садовник.
- Это что же значит? - потрясенно спрашивает Петровна.
- А мы того, значит… - смущается дед, - решили сочетаться…
- Поздравляю… - все еще в обалдении сказала Надежда Петровна Ладно, старая… тьфу ты, молодуха, дай нам воску.
- Гадать надумали?..
Выйдя от Комарихи, Надежда Петровна и Настеха поглядели друг на дружку и громко, с наслаждением расхохотались…
..А потом, при свечах, они лили воск в большую фаянсовую чашу с водой. Надежда Петровна истапливала светлый, чистый ком в прозрачную воду, воск застывал на дне чаши причудливым узором, а Настеха вглядывалась в этот узор с надеждой и жадностью, веря сердцем, вновь ставшим детским, что она узнает свою судьбу. Но ведь с давних времен Ярилы для всех девушек истаявший воск находит последнее воплощение в облике светлого воина на светлом коне.
Верно, и Настеха не была исключением, и со дна чаши к ее глазам воспарял тот же образ, вечный образ девичьей мечты. И она была счастлива…
* * *
…Гирлянды лампочек горят над деревенской площадью. Длинные столы уставлены снедью и питьем. Шум. Музыка. Смех. Песни, визг. Богатырски гуляют Конопельки, справляя победу своих мужиков над гитлеровской Германией, восславляя добрыми тостами живых и погибших. Уже не первый час идет веселье, лица порядком раскраснелись, и в празднике наметился вполне законный разнобой.
И тут, взобравшись на скамейку, Анна Сергеевна замахала руками, требуя внимания, и закричала зычно:
- Слухай сюда!.. Слухай, бабы, слухай, весь народ!.. - И было что-то в ее голосе, отчего затих шум и развалившийся праздник вновь обрел стержень. - Давайте выпьем полную чарку за Надежду Петровну, за нашу колхозную мать!
- Будь здорова, мати!
- Счастья тебе и долгой жизни!
- Сто лет без печали!..
- За доброту и гнев спасибо!.. - слышатся искренние голоса.
К Петровне тянутся с чарками ее верные соратницы, делившие с ней все тяготы военного лихолетья, сивые колхозные деды, молодняк, с ней чокаются и блистательные кавалеры, еще не испытавшие на себе ни доброты ее, ни гнева. Петровна всем кланяется в пояс, но впервые речистая председательница не может слова вымолвить - ей слезной влагой забило горло. Почтительно сдвигает с ней бокал инструктор райкома Якушев.
И минула лучшая, быть может, минута в жизни конопельской председательницы, когда народ назвал ее самым дорогим и важным словом: мать.
А веселье вновь пошло своим ходом. Кокетничает напропалую смазливая Химка, без отказу пьет с каждым красивая, нарядная и печальная Настеха. Рванул мехи трофейного аккордеона Василий Петриченко, выметнулась на круг Настеха, за ней чертом заскакал сухой, костистый Жан.
Пара была - будь здоров! Оба быстрые, гибкие, с легким дыханием. Они были равны друг другу. Он шел всюду, куда она его звала. Путь его был нелегок. Горы, реки, пропасти, дремучие леса метала она ему под ноги. Но он не боялся трудных путей. Птицей проносился он. над всеми препятствиями и, настигая, кричал:
- А ну, еще!..
Странно было лишь невеселое, застылое лицо Настехи, будто не в радость, а в наказанье ей эта пляска.
У Надежды Петровны завязался свой, отдельный разговор с Якушевым.
- Побойтесь бога, Надежда Петровна, - говорит Якушев, - вам ли жаловаться - столы трещат!
- Да мы, знаешь, как к этому пиру готовились? Все подчистую подобрали, выложились до последнего за-ради наших мужичков!
- С такими орлами вы свободно дадите два плана, - убежденно сказал Якушев.
- Гляньте, до чего быстро научился! - всплеснула руками Петровна - Без году неделя в райкоме, и уже знает, как с передовых колхозов три шкуры драть!
- Ну уж и три! - улыбнулся Якушев. - Пока речь о двух идет. Надо, Надежда Петровна, надо помочь стране. Народ из армии возвращается. Как всех прокормить?
- На износ робить - сроду сельского хозяйства не поднять.
- Но ведь бывают такие моменты в жизни, когда приходится все отдавать!
- Не надо жить моментами. Так только временщики живут. А народ живет в истории.
- Я неверно выразился: бывают такие периоды.
- Один леший! Война - все отдай, разруха - все отдай, восстановление все отдай. Обратно коммунизм строить начнем - тоже скажут: все отдай. И получится - которые все отдали, больше уж ничего дать не смогут. А мы все отдавали, да маленько себе оставляли, чтоб крестьянское тело сохранить, не то и душе обитать будет негде. И мы есть и будем!.. - И не в лад этим словам лицо ее притуманилось.
Но не от разговора с Якушевым - она увидела, как пляшет Настеха, и что-то больное, надрывное почудилось ей в этой лихой и невеселой пляске. Выпростав из-за стола свое крупное тело, она направилась к пляшущим. Якушев тоже поднялся и пошел следом за ней.
Поединок на плясовом круге продолжался: Настеха не уступала Жану, а тот не уступал своей партнерше. Сдался третий - аккордеонист.
- Слабак! - презрительно сказала Настеха и, разломив толпу, вышла из круга.
Взяв со стола кувшин, она налила себе стакан красного вина. Внезапно рядом очутился Жан.
- Не пойдет! - крикнул он, выхватил у Настехи стакан, выплеснул вино и наполнил доверху водкой. - Портвейнчик нехай лошади пьют, а мы - беленькое! - И, налив водку себе, добавил:
- Поехали!
Настеха духом выпила водку.
- Это по-гвардейски! - одобрил Жан. - Пошли на реку, искупаемся натурель.
- Как?
- В доверительном виде…
- Жан! - послышался голос Марины. - Вон-на!.. - Она зло сверкнула глазами. - Ах, дрянь, к чужим мужьям клеишься? Сраму захотела?
- Да на кой он мне сдался! - равнодушно проговорила Настеха, отвернулась и снова налила водки.
- Чего на девку кидаешься? - сердито сказал Жан, не терпевший, чтоб кто-то действовал ему наперекор.
- Ее не убудет! Пойдем в жмурки играть! - И Марина увлекла мужа за собой.
Настеха отпила из стакана, водка толкнулась назад, и она с трудом удержала глоток в себе.
- Не надо, Настя, - мягко сказала, подойдя, Надежда Петровна.
Настеха поглядела на председательницу светлыми от боли и ярости глазами.
- Оставьте меня!.. Хватит! Пожила я вашим умом, сыта по горло!.. - И, сжимая стакан в руке, Настеха непрочно и непрямо побрела прочь.
Надежда Петровна понурилась. К Настехе подошла Дуняша.
- Не нужно, тетя Настя! - попросила она жалобно.
- Какая я тебе "тетя"? - мутно глянула на девушку Настеха - Я твоя подменшица у господ фрицев. - Она повела вокруг глазами и увидела Дуняшиного парнишку с хохолком. - Пристроилась, тихоня] А кабы не я, чего бы с тобой было, а?..
- Я это знаю, - тихо проговорила Дуняша.
- А коли знаешь, молчи! Рюмку водки для Настехи жалеют, ишь, гладкие! Для своей благо-деятельницы, тьфу на вас!.. - Настеха оттолкнула Дуняшу. Пошла ты!.. Я, может, через тебя несчастной стала.. - Она опрокинула стакан в горло, часть водки пролилась ей на подбородок, за пазуху. - Брысь!.. - И той же неверной поступью Настеха устремилась вперед…
- Это в ней последняя боль кричит, - обращаясь к Якушеву, говорит о Настехе Надежда Петровна.
- Последняя?.. - переспросил Якушев.
- Ну да. Бывает злая боль: от зависти, самолюбия, ревности - тогда сердце не умирает. А коли боль на любви - плохое дело, человек может в ней вконец истратиться. Я на себе испытала. Когда сыночка моего истребили, я Богово лицо разбила… Думала - все, жить не для чего. А потом другое пришло: надо жить, чтоб вокруг меньше боли стало. А вот, поди ж ты, чем Настехе поможешь?
- Да, помочь не всегда можно, - меланхолически согласился Якушев.