"Постой, постой, ведь это же она! - чуть не закричал я. - Ну, конечно, она". - И в памяти всплыла та зимняя ночь, когда мы вместе с этой девушкой ехали на санях. Вот и встретились. Однако на кого я похож в этом дурацком халате!
- Легко отделались, - улыбнулся Одинцов. - Девушка с характером. Попадешь под плохое настроение - пропал. И все-таки многие от нее без ума. На днях майор Сливко ко мне приходил, все удивлялся, как она не встретилась ему раньше. Просил познакомить.
- Серьезно? - но я тотчас же прикусил язык и попытался изобразить на лице равнодушие. - Кстати, как ее звать?
- Людмила Николаевна.
Часов в семь вечера я снова был у госпиталя. Отыскал в саду лавочку, с которой можно было, оставаясь незамеченным, хорошо видеть парадный вход, и стал ждать. Солнечные лучи, пробившие молоденькую листву на деревьях, рябили стену госпиталя. В одном из окон второго этажа женщина в красном платке мыла горевшие золотом стекла, внизу громко препирались двое маляров в забрызганных известью комбинезонах.
Хлопала дверь, словно выталкивая людей, но Людмилы среди них не было.
Наконец, вышла она. За нею выскочил долговязый молодой человек в черном берете. О чем-то споря, они миновали аллею. Я направился следом. У трамвайной остановки молодой человек раскланялся и пошел дальше. Людмила, вынув из чемоданчика книгу, стала читать, время от времени посматривая в конец улицы - не идет ли трамвай.
"Главное - произвести впечатление", - твердил я себе. Для этого я целый час драил зубной щеткой пуговицы и еще час торчал в парикмахерской.
Я поправил фуражку, проверив пальцем, точно ли над переносьем находится золотой "краб", одернул отутюженный френч и решительно направился к девушке. Людмила собиралась перевернуть страничку, но, увидев идущего прямо на нее летчика, замерла в нерешительности.
- Я, кажется, обеспокоил вас, - начал я как можно самоувереннее, - нарушил госпитальные правила.
Лицо у врача было не строгим. По нему пробежала улыбка.
- И вы решили просить прощения? - Прищуренные, слегка раскосые глаза девушки смотрели дружески-насмешливо. - Что ж, такое, наверное, прощается.
- Спасибо, большое спасибо, - сказал я. И для солидности потрогал кортик.
Девушка вскинула брови. Она старалась сдержать улыбку, но та прорывалась в зеленоватых, как срез стекла, глазах, и подбородок при этом вздрагивал.
- Пожалуйста.
Она окинула меня взглядом - я, конечно, принял надлежащую позу, - и направилась к подъехавшему трамваю.
- Подождите, Людмила Николаевна. Девушка остановилась.
Трамвай предупреждающе звякнул и тронулся.
- Я помню вас с зимы, - сказал я, глядя на нее в упор. - Мы вместе ехали однажды в город. Помните, я навязывал вам унты.
- Это вы?! - воскликнула она. - Я тоже вспоминала тот вечер. - И вдруг спохватилась. - Пойду, пожалуй, пешком, извините.
- Но я не все сказал. (Черт бы побрал, надо быть решительнее.) Я думал о вас.
Людмила сделала такое движение, точно собралась бежать.
- Не сердитесь. Поверьте, это где-то там… - я даже, кажется, приложил руку к сердцу.
Людмила прищурила глаза, машинально сдунула со лба шелковистую прядку волос.
- Теперь я вас так не отпущу.
- Вот как! - Она усмехнулась. Около нас остановились люди.
- Людмила Николаевна! Мне многое нужно сказать вам. Только не сейчас, не здесь. Вы придете… в субботу, в семь. Я жду вас у летнего кинотеатра.
С минуту она не отвечала. Переложила из руки в руку книгу. Зачем-то заглянула в чемоданчик.
- Посмотрю, - наконец сказала она.
- Значит, ждать?
Девушка пожала плечами. К остановке подошел трамвай.
- Теперь я свободна? - в ее голосе слышалась ирония.
Она вскочила в трамвай.
Я смотрел вслед уходящему вагону, пока тот не скрылся за поворотом. И вдруг удивился: откуда у меня взялось столько смелости?!
VIII
Прозрачное утро. На небе ни облачка. Только на западе, куда ушла короткая зябкая ночь, застилает горизонт синяя поволока. Туман в ложбинах и балках бел, как неснятое молоко. На востоке он пропитан лучами скрытого за горизонтом солнца и кажется золотистым. Влажная земля пахнет прошлогодней листвой.
У командного пункта шумно и весело.
Летчики приехали на аэродром раньше обычного. Разбились на группы и громко переговариваются кто о чем. Мы, салажата, держимся солидно, прислушиваемся к разговорам, стараясь из всего почерпнуть ума-разума. Капитан Кобадзе в белом подшлемнике на голове - он уже летал на разведку погоды - рассказывает что-то маленькому рыжеволосому синоптику.
- Видимость - миллион на миллион, - заключает он. Это значит, что в воздух можно выпускать любого.
Речь летчиков прерывалась гулом пробуемых моторов. Струя воздуха чувствовалась и здесь, и летчикам приходилось придерживать фуражки. Мимо КП сновали бензозаправщики и стартеры.
Из-за леса выглянуло солнце. Полосатая "колбаса", висевшая над головами летчиков, словно пустой рукав, сделалась яркой, налетевший ветерок выпрямил ее, и она плавно закачалась, указывая направление воздушного потока.
Подкатил на велосипеде Герасимов. Новенький комбинезон был узок для его массивной фигуры. Кобадзе поздоровался с ним за руку.
- Командир, вы, кажется, были у инженера. Как он?
- Был, Никита Данилович. Он идет на поправку. Передал вам поздравление, просил, чтобы работали на совесть.
- Будьте спокойны, - Герасимов широко улыбнулся.
- А как там работает Мокрушин? - спросил я у него.
- Неплохо. Только чудной больно, словно не от мира сего. - Старшина грузно опустился на седло и отчалил, словно баркас.
- Может, успею сходить на стоянку, - сказал я Кобадзе, - побеседую с ребятами.
- Только не теперь, - отозвался майор Сливко. - Нас могут покликать на КП в любую минуту. Хороший охотник, знаешь, когда собак кормит…
Молодые летчики сегодня летают по кругу. Мы изучаем и отрабатываем элементы полета. От точности их выполнения зависит, как скоро нам доверят более трудные упражнения.
После предполетных указаний командира все разошлись по стоянкам. Мокрушин доложил о готовности самолета к вылету и полез под плоскость - над чем-то принялся "колдовать". Мне это не понравилось. Хотелось, чтобы он сопровождал меня, как это делал механик учебно-тренировочного самолета, когда мы, молодые летчики, "вывозились" в воздух командиром полка.
- Густо смазываешь подкосы. Этак и не увидишь, если лопнет. - Я решил с первого вылета внушить членам экипажа, что они, слава богу, видят перед собой настоящего командира.
Медленно обошел самолет, проверил рули управления, забрался на плоскость. С возвышения хорошо виден был весь аэродром, в эту минуту он напоминал муравейник. Люди копошились у моторов, на плоскостях, под бомболюками. И над всем висела та непродолжительная тишина, после которой начинают дребезжать воздушно-зарядные трубки, пищать запускные вибраторы, реветь моторы.
Эффектным движением, перенятым у Кобадзе, я закинул за спину лямки вместе с парашютом, однако сразу попасть рукой за боковую лямку мне не удалось. К счастью, воздушный стрелок сидел в кабине, а механик был под плоскостью.
Постучав как можно громче нога об ногу - не столько для того, чтобы стряхнуть с подошв песок, сколько затем, чтобы показать членам экипажа, что перед ними опытный, учитывающий каждую мелочь летчик, я с ловкостью, на какую только был способен, впрыгнул в кабину самолета.
От прогретого мотора исходило пахнущее бензином и краской тепло. Десятки приборов уставились на меня круглыми черными глазами. Весело тикали часы. Я включил аккумулятор. На приборной доске вспыхнули два зеленых огонька: "Шасси выпущены". Метнулись стрелки включившихся в работу термометров. Разве мог я ко всему этому быть равнодушным! Рот мой, помимо воли, растягивался в счастливую улыбку.
- Вот мы и вместе, мой конек-горбунок!
Но что это? На руке сажа. Я моментально придал лицу строгое выражение.
- Где Брякин? - спросил я у механика, протиравшего толстое лобовое стекло кабины. - Почему вы не требуете от моториста порядка? Кому я говорил об этом в прошлый раз?
Но вопросы мои так и остались без ответа. На стартовом КП раздался глухой хлопок ракетницы, в золотисто-голубом небе повис длинный дымовой шлейф - сигнал к запуску моторов.
Выруливая на линию исполнительного старта, я знал - волноваться не следует. Но оставаться спокойным было трудно. Казалось, все, кто есть на аэродроме, смотрят на меня, следят за моими движениями.
Самолет установлен в плоскости взлета. Равномерно давлю ногами на педаль - теперь руль поворота нейтрален.
Пригнувшись и придерживая рукой напяленную до ушей пилотку, Мокрушин обегает самолет сзади, проверяет, застопорено ли хвостовое колесо.
Стартер махнул белым флажком. Я плавно, но энергично дал газ, продолжая держать самолет на тормозах. Мотор взвыл, как разъяренный зверь, сотрясая весь планер. Запальные свечи прожжены и не подведут при взлете.
"Вперед, конек-горбунок!" - Увеличиваю обороты. Машина послушна. Она уже побежала по взлетной полосе, быстро нарастает скорость. "Кажется, пора поднимать хвост", - проносится в голове, и я слегка посылаю штурвал вперед.
Главное сейчас - выдержать направление. Это я помню хорошо. Смотрю на капот мотора, делаю соотношение с видимым горизонтом. Ага, это, кажется, самый подходящий угол атаки. И как бы в подтверждение моей мысли, самолет отрывается от земли. Это сразу чувствуешь по тому, как он плавно и в то же время стремительно начинает скользить вперед. Земля уже не бежит под шасси, а плывет, и кажется, что плывет весь мир.
Земля становится похожей на карту, которая лежит у меня на коленях. Начало сделано, но впереди полет. Хорошо ли построю четырехугольный маршрут, "коробочку", как у нас говорят? Как-то приземлюсь?
Мотор работает ровно. Я пробегаю взглядом по земле. Поля уже распаханы, хотя в оврагах еще лежит снег. Мелькают сосновые рощицы. Мокрые срезы пней ослепительно блестят. С воздуха кажется, что по мелколесью разбросаны гривенники.
Делаю разворот, а спустя минуту - еще. Теперь как на ладони виден весь наш городок. Вон электростанция, из выстроившихся в шеренгу труб валит густой белый дым, рядом - стеклянные коробки текстильной фабрики. В заречной слободе блестит старой позолотой церковь, над куполами снуют стрижи. От склада Заготзерна вереницей тянутся подводы, груженные мешками с зерном.
- К севу готовятся, - раздается в наушниках шлемофона. Я улыбаюсь, но, спохватившись, говорю строго:
- Об этом побеседуем на земле.
На последнем занятии командир полка сделал предупреждение тем летчикам, которые нарушали правила радиообмена.
- Вы могли не услышать приказа, - сказал он. - Ясно, к чему бы это привело во время боевых действий.
На отшибе, у самой реки, прилепился авиационный госпиталь. В госпитале она… Тонкий овал лица, копна светлые волос над невысоким лбом, прищуренные, немного раскосые глаза. Людмила… Интересно, чем она занимается сейчас? Может, делает обход палат, разговаривает с инженером?..
Город позади. Пора делать последний разворот. Ищу глазами посадочный знак - оказывается, он уже за крылом. Опоздал! Резко нажимаю ногой на педаль, самолет разворачивается. Буква "Т" (какой же узенькой кажется она с высоты!) теперь впереди, но под углом. Убавляю газ, мотор "кашляет". Вот, "наконец, удалось поставить самолет правильно, однако вижу, что расчет не выполнен и самолет может приземлиться с большим перелетом. Один выход: идти на второй круг. А ведь так хорошо началось!
Ругаю себя последними словами. Я просто ненавижу себя. Что подумает руководитель полетов, да и все, кто там, на старте? Конечно, назовут "утюгом" и другими обидными словами. А члены экипажа: Лерман, Мокрушин, Брякин?
Углубляюсь в работу так, что не сразу догадываюсь, о чем говорит Лерман. Он указывает на выпущенные шасси. Убираю их.
На втором круге я, кажется, своевременно произвел все действия. Однако удовлетворения не ощутил. Когда самолет остановился в конце посадочной полосы и я начал разворачиваться, в наушниках послышался мой позывной. Руководитель полетов - полковник Молотков - разрешил повторить упражнение.
- Вас понял! - гаркнул я со всей силой. - Понял хорошо! Спасибо, товарищ полковник! Иду на старт.
- Вы не на балу. Здесь в реверансах не нуждаются. Слова командира отрезвили меня в единый миг; не хватало еще лишиться полета из-за неуместной восторженности!
Выполнив упражнение, я зарулил машину на красную линию. Там стояло несколько самолетов, от раскрытых моторов струилось марево. Механики прыгали с капота на плоскость, заправляли бензобаки горючим.
Сгрудившись у стартовки, летчики спорили, "с промазом" или нет приземлится идущий на посадку самолет. Если пилот "давал козла", руководитель полетов быстро подносил ко рту микрофон и говорил, не отрывая цепкого взгляда от подскакивавшего самолета:
- Эластичнее, не торопитесь. Так. Хорошо. Иногда в его голосе появлялись жесткие нотки:
- Опять на выдерживании оторвали взгляд. Веревкой привяжу глаза к полосе!
Кого-то уже "продернули" в "Боевом листке".
Увидев меня, офицеры многозначительно переглянулись и расступились. Карикатура изображала сидящего верхом на самолете летчика с приложенными к груди руками и елейной улыбочкой на губах. Изо рта вылетали слова: "Спасибо, товарищ полковник! Иду на старт!"
Офицеры смеялись, хитровато посматривая на меня. Но смех этот вдруг заглушило быстро нараставшее гудение мотора. Низко над головами - кое-кто даже присел, - мелькнув звездами, пронесся "Ильюшин". Вот он задрал нос и стал, как сверло, ввинчиваться в небо.
- Убедительно работает, - восхищенно заметил Коля Лобанов.
- Кто такой?
- Капитана по каллиграфии видно.
Штурман полка привлекал внимание молодых летчиков - об этом знало командование. Его сегодняшний полет был, по-моему, не случайным. Накануне я видел, как подполковник Семенихин отсек его от группы летчиков и стал говорить что-то, то и дело взмахивая рукой. Капитан согласно кивал.
- Главное, раскройте перед ними боевые качества нашей машины, - услышал я слова подполковника.
Теперь я понял, что речь шла о молодых летчиках.
Да, многие из нас завидовали умению капитана и, в чем могли, подражали ему: выйдя из кабины, проделывали несколько физических упражнений, ходили по аэродрому в белых подшлемниках с закрученными наушниками, отращивали фатовские усики, покупали трубки с головой Мефистофеля. Этих называли "запорожцами".
Однажды на утреннем построении командир полка, распустив сержантский состав, неожиданно скомандовал:
- Запорожцы, два шага вперед!
Из строя под смешки вытолкнули около десятка молодых летчиков.
- Не вижу из третьей эскадрильи.
Без особой охоты к ним присоединились еще четыре человека.
Командир построил всех по двое и приказал:
- В парикмахерскую, шагом марш!
"А я ведь тоже подражаю Кобадзе", - мелькнула у меня тогда мысль. Но только ли ему? И Молотков, и Семенихин, и Сливко были для меня непререкаемыми авторитетами. Я невольно копировал их. Сделаю какой-нибудь жест и вижу: это не мой, а Кобадзе, скажу что-нибудь, и вспомню: так говорил Семенихин или Молотков.
Я стал контролировать себя. Однажды, когда подстригался, парикмахер спросил:
- Височки косые, прямые?
- Косые, - ответил я, но тотчас же вспомнил, что такие виски у Кобадзе. - Нет, сделайте лучше… - я хотел сказать "прямые", но прямые виски носил Молотков, - сделайте и не прямые и не косые…
Парикмахер удивленно взглянул на меня.
При разговоре с друзьями я придавал лицу рассеянное выражение, серьезничал, когда все смеялись; старался улыбнуться, когда было не до шуток. Не знаю, как далеко зашли бы мои умствования, если бы не Кобадзе.
- Чего ты, милейший, оригинала корчишь? - сказал он, весело сверкнув синеватыми белками. - Или в футуристы записался?
- А что мне, отрастить усы и купить трубку?
- Не лезь в бутылку, - остановил меня Кобадзе. Он оттопырил верхнюю губу, и я увидел ловко скрытый усами шрам.
…Меж тем штурман полка снова появился над нашими головами. Одна пилотажная фигура сменялась другой, и казалось, что капитану тесно в небе.
"Эх, увидел бы его мой отец!" - подумал я, вспомнив легенду о седьмом пере.
Лобанов и Шатунов заспорили, должен ли быть у первоклассного летчика свой стиль полета. Они всегда спорят; один горячится, выпаливает сто слов в минуту, а второй говорит редко, да метко.
- Всякий стиль есть манерничанье, - вдруг сказал комэск Истомин. Летчики относились к нему настороженно, а механики не любили - слишком недоверчив был, любил выискивать дефекты.
- Но ведь со временем у летчика вырабатывается свой почерк полета, - возразил Лобанов. - Это же как дважды два - четыре.
- У летчиков должен быть один почерк. Этого требует инструкция.
- Инструкцию, собственно говоря, пишут человеки, - спокойно заметил Сливко. - А они могут и ошибаться.
Такое объяснение нам, молодым, больше нравилось.
- Но вы забываете, майор, - возразил комэск, - что в инструкциях и наставлениях обобщен опыт сотен людей. Многие параграфы в них написаны кровью летчиков. И тот, кто нарушает инструкции, - Истомин посмотрел в сторону молодых летчиков, - должен наказываться.
Сливко усмехнулся.
- Я, конечно, академий не кончал, но летать для меня - это творить. Наставления-то пишутся раз в десять лет, а то, что вчера было образцом, сегодня устарело. Люди не стоят на месте, а раз они идут вперед, значит, могут и спотыкаться. Так неужели за это их бить? - Папироса перестала прыгать у него во рту, упала на землю. - Ошибки неизбежны у тех, кто подходит к делу творчески.
Несколько минут все молчали. Было слышно только гуденье моторов в воздухе. Мы с нетерпением ждали, что ответит капитан.
- Вот и чувствуется, что вы не кончали академий, - наконец проговорил Истомин. - А придется. Если решились учить других. Творить надо на земле. Нестеров над своей десятисекундной петлей работал год. Упорно. Настойчиво. Ночей не спал, чертил, вычислял, составлял таблицы. Не случайно у нас говорят: "Победа в воздухе куется на земле". - Капитан больше обращался к нам, чем к Сливко. - Авиационному искусству нет предела. Но это искусство должно опираться на пробную теорию, на проверенные расчеты, а не на девиз "куда кривая выведет".
Я невольно проникался уважением к командиру эскадрильи, раньше часто поражавшему нас чрезмерной осторожностью.
Полеты продолжались до вечера. Когда флаг на стартовом КП был спущен, командир полка сказал штурману Кобадзе:
- А молодые соколы у нас с напором. Расправить им крылья - вот главное.
Кобадзе подозвал меня.
- Один совет, лейтенант Алеша, - не укорачивай радиуса. Это пригодится, когда перейдешь к полетам в сложных метеоусловиях. Там, дорогой, нельзя крены гнуть. Определенно. Ну да ладно, сразу все не дается.
Он вдруг пристально посмотрел мне в лицо и усмехнулся:
- А вид у тебя утомленный. От перенапряжения. Что ж будет, когда перейдешь к длительным полетам?
Вспомнилось, как я легкомысленно заявил Кобадзе, что физкультура мне ни к чему.
- Буду тренироваться, - пообещал я.
Зарулив самолёт на стоянку, я строго сказал Мокрушину: