Я только теперь почувствовал, что вспотел, как мышь, - и все это в течение каких-нибудь трех - пяти минут, находясь в кабине в полном бездействии. Мне было неловко перед летчиком. Хотелось спросить, как же они летают в таких кошмарных условиях, но не спросил.
Летчик спустился на землю, оставив меня в покое. Я вытер платком лицо, шею, надел шапку и стал выбираться из самолета. Руки и ноги слегка дрожали. Мне показалось, что я сейчас изрядно поворочался с тяжестями.
- Впечатление? - серые широко расставленные глаза летчика смеялись. Он взял мою руку и стал считать пульс.
- К этому надо привыкнуть, - я попробовал улыбнуться.
- Придется. Если не захочешь умереть. Дыхание кислородом под повышенным давлением - мы называем его "обратным дыханием" - проблема новая. Она появилась, когда начались полеты в стратосфере. А тренироваться вы будете обязательно. У нас для этого имеется специальная установка в высотном классе. Здесь главное - научиться перестраивать координацию акта дыхания. Правда, ритм и амплитуда дыхания тоже изменятся - несколько уменьшится вентиляция легких. Но это только при первых сеансах. А потом все войдет в норму. Человек приспосабливается. А летчик и подавно, - он улыбнулся заразительной белозубой улыбкой. - Сначала ты научишься только дышать. Потом дышать и говорить. И наконец дышать, говорить и работать с арматурой. А пульс у тебя уже и сейчас вполне приличный. Сто ударов.
Подъехал тягач. Выпрыгнувший из кабины техник стал прицеплять к нему сзади выкрашенное в красный цвет водило, другой конец которого был прикреплен к шасси самолета.
- Куда хотите увозить самолет? - спросил я у летчика, полезшего в кабину.
- На площадку для пробы двигателя. После замены агрегата.
- Мне можно с вами?
Техник бросил стремянку в кузов, потом вскочил туда и подал мне руку.
- Поехали.
"Как все изменилось, - подумал я, глядя на спокойно и довольно ходко катившийся за тягачом самолет. - Давно ли механик во время рулежки бежал впереди и дирижировал руками, показывая летчику, как разворачиваться. Зачастую его действия были похожи на индийский танец - так он, бедняга, кривлялся, перебегал с места на место, стараясь мимикой и жестами передать летчику, какую дать ногу и какую затормозить, когда остановиться. Самолет рычал на всю стоянку, попадая в какую-нибудь ухабину. Скорость руления то и дело менялась в зависимости от темперамента и настроения летчика…" Теперь механик и техник стояли в кузове тягача и с величественной осанкой смотрели вокруг. Все делал водитель тягача. А летчик сидел в кабине, положив руки на борта, и только изредка притормаживал.
Тягач отбуксировал крылатую машину на газовочную площадку и развернул ее так, чтобы выходное сопло находилось перед вкопанным в землю железным щитом.
Работу двигателя пробовал летчик. А техник, открыв на нем лючки, смотрел, как действует смонтированный агрегат. Я стоял сбоку и наблюдал вместе с механиком за самолетом, который с оглушительным свистом изрыгал из сопла целую реку раскаленных газов. За ней все дрожало и переливалось, как в волнах. Газовая струя с силой ударялась о щит-отбойник, поставленный сзади на расстоянии десяти - пятнадцати метров, и устремлялась кверху.
- Раньше не было отбойников. Струя прорывала в земле глубокую канаву, - закричал механик, прижавшись к моему уху, как к телефонной трубке. - А на стоянках ходили с полным ртом песку.
Вдруг из сопла, как из огромной газовой горелки, вырвалось яркое оранжевое пламя.
Я вздрогнул.
- Включил форсаж, - успокоил меня механик. Теперь, когда в двигатель поступило дополнительное горючее, его тяга еще больше возросла. Машина опустила нос, а хвост поднялся кверху. Самолет стал похож на ощетинившегося тигра. Казалось, он сейчас вдавит в бетон железные колодки, поставленные перед колесами, и сделает гигантский прыжок в небо.
"Какая неудержимая мощь в этом реактивном двигателе. А ведь он по весу в несколько раз легче поршневого авиационного мотора", - думал я.
- Примус работает, как часики, - сказал техник летчику, когда двигатель был остановлен.
Надо же! Эту чудесную силовую установку они называли так запросто - примусом.
- Значит, можно договариваться об отлете? - спросил летчик, слезая по стремянке на землю. Он посмотрел на часы. - Надо будет успеть подать заявку.
- Давай, дело за тобой, - техник поставил заглушку во всасывающее сопло.
Я зашел в хвост самолета и потрогал землю - она была горячая и сухая, как под в печной топке. Так, наверно, выглядит и лунная поверхность на солнечной стороне.
Летчик пожал мне руку:
- Ну, бывай здоров. - Он, не снимая шлемофона, заковылял к занесенным снегом ангарам.
- Как фамилия этого летчика? - спросил я у техника. - Хороший парень.
- Капитан Яшкин. А зовем мы его промеж собой Летучим Голландцем. Вообще-то к нашим машинам он не имеет прямого отношения. Это он так, для поддержания летной формы, потому что на его экспериментальном самолете ведутся большие доработки. - И техник через плечо указал в сторону стоявшего на отшибе ангара, около которого толпились наши летчики.
- Что там?
- На перехватчик глазеют, - техник даже не повернулся. Для него, видно, все было привычно.
Я быстро распрощался с ним и поспешил к товарищам.
Летчики не спускали глаз с самолета, как две капли воды похожего на тот, что был нарисован на схеме и висел у нас в классе. Стояли молча, потому что все понимали, слова, высказанные в адрес этого удивительного по формам самолета, не могли бы выразить и сотой доли всех тех достоинств, которыми он обладал.
Я вообще не мог представить, может ли быть когда-либо создана крылатая машина красивее этой. Около раскрытых лючков копались техники. Мне бросилась в глаза необычная приземистость нового самолета, хотя по размерам он был значительно больше тех, которые нам предстояло получить. Что-то сильное и сокрушительное было в его очертаниях, в крупнокалиберных пушках, торчавших из-под обтекателей. Мы так и не тронулись с места, пока чудо-самолет с тонкими острыми крыльями снова не закатили в ангар. И только когда перед нами задвинулись огромные металлические ворота, Лобанов сказал:
- Ради этого стоит послужить в авиации.
И мы все молча согласились с ним.
ПЕРВЫЙ БЛИН КОМОМ
Давно ли я стоял у самолета и с опаской поглядывал, как запускали двигатель! А теперь я сидел в кабине и готовился к вылету. Правда, обязанности на мне лежали скромные: я просто должен был следить за действиями летчика-инструктора, который находился в другой кабине, и еще смотреть на приборы. Но это не удручало меня. Ведь самолет, в котором мы сейчас находились, отличался от боевых реактивных самолетов только второй кабиной и двойным управлением.
Немало пришлось попотеть мне и товарищам, прежде чем нас допустили к полетам на этом учебно-тренировочном самолете со спаренным управлением, который в среде авиаторов назывался попросту спаркой.
Прежде всего мы должны были изучить особенности аэродрома: расположение стоянок, взлетно-посадочную полосу, рулежные дорожки.
Вооружившись карандашами и бумагой, мы ходили стайкой, определяя на глазок расстояние от одного предмета до другого, делали себе наброски-кроки.
Длина взлетно-посадочной полосы оказалась значительно больше, чем на нашем аэродроме. Это указывало на один из главных недостатков реактивных самолетов: они долго не могли набрать нужную для отрыва скорость, погасить ее после приземления.
На другой день над аэродромом появился пассажирский самолет. Приземлившись, он подрулил к стартовому командному пункту, раскрашенному, как шахматная доска, в черные и белые клетки - это чтобы его лучше было видно с воздуха.
Сюда же, на СКП, подъехали и мы с нашим опекуном полковником Бобровым.
- Сейчас посмотрите, как аэродром выглядит с воздуха, познакомитесь с расположением запасных аэродромов, - сказал он, - и… с площадками для вынужденной посадки.
Мы прекрасно отдавали себе отчет, зачем нам хотели показать запасные аэродромы и велели назубок выучить частоты и позывные приводных, радиостанций на них, но это ни у кого не вызвало испуга. Только собраннее почувствовал себя каждый, проникаясь ответственностью за все, что нам предстояло сделать.
Мы поняли: для нас кончилось время бесконечных теоретических занятий, споров и словопрений. Наступила пора действовать.
Заняв места у круглых, как на корабле, иллюминаторов, приготовились наматывать на ус все, что будет говорить Бобров. (Чтобы слышать его, нас снабдили радионаушниками.)
- Делаем круг над аэродромом, - объявил он.
Сверху зимнее летное поле было похоже на бухгалтерскую ведомость с графами-дорогами, а самолеты - на "птички", которые так любят ставить кассиры.
- А теперь осмотрим площадки, - полковник то и дело просил пилота снизиться и указывал нам на особенности каждой. Впрочем, было у площадок и нечто общее - крайне небольшие размеры. Чтобы приземлиться на какой-нибудь из них даже с убранным шасси, потребовалось бы немало умения.
- Лучше ими не пользоваться, - вздохнул Лобанов.
Потом нас стали перебрасывать с одного запасного аэродрома на другой. Мы выходили из самолета и там тоже снимали кроки.
Каждый должен был запомнить размеры взлетно-посадочных полос, их посадочные курсы, местонахождение приводных радиостанций; подходы к аэродромам, их рельеф и покров, расположение построек.
Во всем этом нам помогали разобраться штурманы полков, встречавшие нас как именитых гостей.
Только под вечер мы вернулись домой, усталые, изрядно проголодавшиеся. Кобадзе и Истомин устроили нам за ужином, что называется, по горячим следам экзамен на знание района полетов.
Целых три дня длилась предварительная и предполетная подготовка. И все это время мы с нетерпением ждали своего часа. И вот он пробил.
Перед тем как забраться в свою кабину, инструктор долго стоял на стремянке и рассказывал мне, что произойдет с самолетом на взлете, куда переместятся стрелки приборов, как будет вести себя двигатель на разных режимах работы и как это должно отражаться на полете.
Теоретически мне все было известно. Хотелось скорее подняться в воздух, и, может, поэтому я поспешно кивал головой, проверяя руками, хорошо ли облегает голову шлемофон и как подогнаны привязные ремни. Но инструктор не спешил. Он перегнулся через борт и посмотрел, правильно ли я закрепил соединительную муфту противоперегрузочного костюма.
Когда мы впервые увидели этот костюм на одном из летчиков, то невольно засмеялись - так странно выглядели зеленые короткие капроновые штанины с широким поясом, внутрь которых была вмонтирована резиновая камера.
- Вы смеетесь над своим первейшим помощником, - сказал летчик. - Он не раз еще выручит вас при перегрузках.
Ох уж эти перегрузки! Сколько приходилось испытывать их во время работы над полигоном или в воздушной зоне: при выводе самолета из пикирования, при вираже и выходе на горку, а также при выполнении других фигур. Кровь отливала от головы к ногам, в глазах темнело, ноги и руки становились по пуду, - казалось, вот-вот потеряешь сознание. А что испытывали летчики-истребители во время воздушного боя, когда самолет выполняет на повышенных скоростях самые различные фигуры сложного и высшего пилотажа, уму непостижимо. И все из-за того, что мы не могли фиксировать свои внутренние органы в определенном положении, предохранить их от смещения и растяжения.
С появлением скоростной реактивной авиации перегрузки увеличились. Нужно было какое-то устройство. И вот оно пришло на вооружение летчикам в виде коротких штанин и широкого пояса.
Костюмы были разных размеров. Мы подгоняли их с помощью шнуровки, которая закреплялась узлами. Надевался костюм поверх летного обмундирования и крепился при помощи разъемных застежек-"молний".
- Не забудьте проверить на земле при работающем двигателе плавность наполнения костюма воздухом, - сказал мне инструктор и полез на свое место.
Я кивнул, приготовившись к чему-то необычному, радостному и чуть-чуть страшному.
Руководитель полетов передал по радио:
- Вам запуск!
- К запуску! - тотчас же скомандовал инструктор. Техник снял заглушку с входного отверстия двигателя. Подключил питание.
- Есть, к запуску! - доложил он.
Оперируя тумблерами, рычагами и кранами, инструктор стал объяснять по самолетному переговорному устройству, что происходит в различных системах самолета и двигателя.
Я ждал, что самолет сейчас хорошенько встряхнется - так почти всегда было на поршневых, когда происходили первые вспышки горючего в цилиндрах, но этого не случилось.
Где-то за спиной тихонько засвистело, потом свист стал усиливаться и со временем перешел в своеобразный визг и вереск. Было похоже, что сразу тысячам чертей прищемили хвосты и они заскулили от боли.
Турбина набирала обороты. Стрелки приборов плавно двигались по шкалам циферблатов, показывая обороты, температуру, давление…
На поршневых даже при закрытом фонаре отработанные газы попадали в кабину, вызывая легкое ощущение тошноты. Это объяснялось просто: выхлопные патрубки мотора находились впереди кабины летчика, на реактивных выходной канал был в задней точке самолета.
Двигатель работал изумительно ровно. Его огромную, но пока скрытую мощность я ощущал каждой клеткой своего тела.
Было странно и удивительно не видеть перед собой привычного серебристого лимба от винта и вместе с тем чувствовать, что машину что-то тянет, она вот-вот готова перескочить через колодки и ринуться вперед.
А как спокойно было в кабине! Совершенно отсутствовала та дрожь, которая пронизывает весь самолет при работе обычного поршневого мотора.
Приборы словно застыли на матово-черной доске, и только стрелка расходомера топлива сдвинулась с места - двигатель в отличие от мотора был страшно прожорливым.
Мы вырулили на очищенную от снега широкую бетонную волосу. Инструктор попросил разрешения на взлет.
- Взлет разрешаю! - послышался в наушниках голос руководителя полетами.
Рычаг управления двигателем в моей кабине, синхронно связанный с рычагом, имевшимся в кабине инструктора, подвинулся вперед.
- Следите за направлением, за подъемом носового колеса, - приказал инструктор.
Гудение двигателя переросло в оглушительный свистящий шум; казалось, самолет на взлете хотел пропустить через свои могучие легкие весь имеющийся на аэродроме воздух. И все-таки он продолжал стоять на месте. Но меня это не пугало. Я уже знал, что у реактивных двигателей приемистость хуже. Для увеличения мощности им нужен встречный поток, а его можно получить только за счет скорости.
Рычаг послан до отказа вперед - самолет медленно покатился по бетонной дорожке, покачиваясь, словно на легких волнах, с носа на хвост и с хвоста на нос. Все быстрее, быстрее его бег, покачивание прекратилось, все больше мощность двигателя. Ее уже достаточно, чтобы разогнать машину до скорости, на которой можно взлетать. Меня прижало к сиденью.
Остались позади стоявшие на аэродроме самолеты, а квадраты бетонки слились в сплошную серую полосу. Стрелка на приборе скорости уже подошла к делению с цифрой "150", а наш самолет все бежал и бежал по прямой.
"Ну чего медлит? - думал я об инструкторе. - Ведь этак можно врезаться в лес". Хотелось взять ручку управления и потянуть на себя. Казалось, под йоги убегают последние бетонные плиты.
Я увидел наконец, как ручка плавно пошла назад и тотчас же горизонт провалился под нос, - это отделилось от земли переднее колесо.
Стрелка скоростемера продолжала двигаться вперед.
- Вот и оторвались! - сказал инструктор. А я это почувствовал и сам. Но черт бы побрал! Как был отличен этот полет от полета на поршневом самолете! Мне казалось, что силы, тянущие самолет в небо, находятся где-то далеко впереди, там они и бьются в конвульсиях от адских напряжений, а сюда, на плавно скользящий ввысь самолет, приходит только то, что является результатом этих напряжений, - тяга.
Полет на поршневом самолете можно было сравнить с быстрой ездой в телеге по булыжной мостовой, а полет на реактивном - с ездой в санях по гладкой прямой дороге. А какой чудесный обзор из кабины, вынесенной далеко вперед!
Самолет слегка содрогнулся - это инструктор убрал шасси.
Через несколько минут одна из педалей подалась вперед, а ручка чуть-чуть накренилась в сторону. Самолет, задрав одно крыло кверху и опустив другое, стал разворачиваться.
Я посмотрел вниз и ахнул. Мы проносились над городом, до которого летели на пассажирском самолете чуть ли не полчаса.
И снова под ногами замелькали леса и поляны, встречные облачка пулей отбрасывало назад. Мы шли в зону пилотирования. Шли на такой скорости, что мне казалось, а может быть, это так и было, будто тонкие концы плоскостей чуть-чуть приподнимались.
То, что произошло потом, запомнилось очень плохо. И виной этому я был сам. Околдованный изумительной работой двигателя, я, несмотря на предупреждение инструктора, все-таки забыл проверить противоперегрузочный костюм на земле.
И вот оказалось, что автомат в нужную минуту не сработал. Тот самый автомат, который должен был включать в работу костюм, как только возникала перегрузка, регулировать давление воздуха в костюме в зависимости от величины перегрузки и выключать костюм, когда перегрузка прекращалась.
На первой же фигуре - мы выполняли вираж - я почувствовал довольно сильную перегрузку. Да, резиновая камера, расположенная на поверхности моего живота, бедер и голеней, не стала надуваться воздухом и давить на брюшную стенку и мышцы нижних конечностей. Такое поджатие должно было бы препятствовать перемещению крови в нижележащие части тела и создавать, как говорилось в инструкции, "лучшие условия для работы центральной нервной системы и ее высшего органа - коры головного мозга".
Раньше я никогда не делал многих фигур высшего пилотажа - бронированный штурмовик был предназначен для других целей. А тут на меня обрушились петли Нестерова, многократные восходящие бочки, перевороты, вертикальные восьмерки, отвесные пикирования…
- Следите за показаниями приборов, - напоминал инструктор. Но какое там! Мне впору было подумать только о себе.
На перегрузках кожа на моих скулах сползала книзу, нижняя челюсть отваливалась, и я никак не мог закрыть рот. В глазах темнело, и я начинал плохо соображать. Это кровь отливала от головы, переставала питать мозг. Меня начало клонить ко сну. И я дорого бы дал, чтобы заснуть и ничего больше не чувствовать до самой посадки. Но не тут-то было. Я все больше ощущал неприятную пустоту в желудке; чтобы отделаться от нее, я широко раскрывал рот и заглатывал внутрь воздух. Сначала это помогало, а потом на меня напала какая-то нервическая зевота, а к горлу подступила тошнота.
Единственными приборами, на которые я еще как-то обращал внимание, были акселерометр, показывающий величину перегрузки, и расходомер топлива.
"Скорее бы око кончалась все, - думал я. - Тогда это заставит инструктора пойти на посадку".
- Как себя чувствуете? - голос инструктора доносился до меня, словно из-под земли. У меня заложило уши. Я проглотил слюну, и свистящий вой турбины ворвался в ушные раковины, как в распахнутые двери.
Хотелось сказать летчику, чтобы он немедленно прекращал полет, но самолюбие и стыд перед товарищами лишили меня голоса.
- Как себя чувствуете? - повторил вопрос инструктор.