3
Впереди послышался треск сучьев, чавканье грязи, хлюпанье воды. Кто-то там шел, не остерегаясь, шел грузно. А может быть, тот же медведь?
Юрий остановился: тяжелые шаги удалялись. Не опуская автомата, Прохоров вытер пот и кинулся следом. Его глаза были заняты проводом, ему не до страха. Он не мог, не имел права медлить. Если впереди медведь - убить, но задание выполнить.
Выскочив за крутой поворот, Юрий заметил, как шевелились кусты, дрожали ветки, только что потревоженные. Снял предохранитель. И вдруг за кустами солдат увидел сперва женскую голову, затем спину с горбовиком. Женщина, немолодая, наверное, давно за пятьдесят. Она была в старых глубоких галошах, привязанных к ногам веревками. Жидкие пепельного цвета волосы выбивались космами из-под серого грязного платка. Поношенная телогрейка ее промокла, почернела; короткие порванные рукава открывали большие кисти рук, увитые синими вздувшимися венами. За плечами - фанерный ящик, лямки его вдавились в плечи.
Сначала Юрию стало жаль старую: ему тотчас припомнилась мать, занятая всю жизнь тяжелым трудом. "И зачем забралась в такую глушь таежную? - лихорадочно думал он, отдуваясь и догоняя женщину. - Купила бы себе пару стаканов брусники, отвела душу. А то нагрузилась: ноша до земли гнет! Жадность людская. Пропадет ведь, старая..."
Настигнув путницу, Юрий признал в ней ту старуху, что утром на горе поспешно вместе с мужчинами покинула шалаш. Теперь, вспоминая утреннюю встречу с ягодниками, сопоставляя ее с потерей связи и тревогой на посту, Прохоров с подозрительностью смотрел на женщину. "Ягода ли у нее в горбовике? - насторожился он. - Чего бы старой не пересидеть дождь в том же шалаше?"
Прохоров догнал женщину.
- Здравствуйте, мать!
- Здорово, сынок! - сиплым голосом отозвалась путница, ни чуть не удивляясь появлению солдата. Видя, что Прохоров намерен обогнать ее, попросила:
- Погодь, солдатик, вдвоем-то веселее. Муторь какая настигла! Годиков десять такой не выпадало.
Юрий резко обернулся и оглянул спутницу. На него с мольбой смотрели выцветшие серые глаза. Губы женщины посинели, глаза ввалились. На скуле желто-сиреневыми разводами пылала большая ссадина, на хрящеватом носу чернела царапина. Разум подсказывал Юрию, что старая непричастна к тревоге, но воображение рисовало, как эта женщина режет провод, забрасывает в кусты под листья кусачки и где-то потом в темном подполье докладывает главарю шайки о диверсии...
Дождь уныло лопотал по лиственному ковру, сек хмурые оголенные деревья. Ветер бушевал в вышине, и до путников доносилось его студеное веяние. У Юрия стыла спина, и он снова прибавил шагу.
Дорога круто падала по узкой каменной россыпи в котловину. Ручей клокотал, мчался изломанным широким потоком, выплескиваясь далеко за русло. На волнах плясали, уносились в стремнину сучья, клочья травы, исчезали в водоворотах. В заводях вода крутилась, на примятой траве застревали комки желтой пены.
Путникам то и дело приходилось перебредать шумные потоки. Юрию налегке и то утомительно было спускаться по неровной, заваленной лесинами тропе. Он сочувственно поглядывал на женщину. Гор-бовик выматывал последние ее силы. "Пропадет одна с такой ношей, если не помочь , - с жалостью думал Юрий, высматривая в густых ветках провод. - Замерзнет как пить дать. Мало ли таких случаев знает Забайкалье? А может, ее ждут впереди те трое, потому и идет? Может, они все заодно?" И снова ему рисовались мрачные предположения. И он не знал, как поступить. Одно было совершенно ясно: скорее дойти до контрольного поста, узнать точное время. Старуху можно оставить там: проверят!
Женщина старалась не отстать от солдата. Должно быть, она сама сознавала опасность, боялась потерять спутника. Чаще, чем прежде, она поправляла лямки. Отряхивала с бровей и носа капли пота, смешанные с дождевой водой. Она, наверное, стеснялась попросить Юрия умерить шаги. И он слышал ее трудное хриплое дыхание.
"Попрошу горбовик, мол, помочь. Если там не ягода - замечу. А если она хорошая женщина, то в самом деле понесу горбовик", - решил Юрий и замедлил шаги.
Попутчица рассказывала ему надтреснутым голосом, то умолкая, то вновь начиная, и Юрию неудобно было перебить ее.
- Собралась по бруснику, да припоздала смениться. Всё нарядчики наши: "Сходи, Ульяна, вызови того-то". Иду. "Заверни к другому..." Заворачиваю. Глядь, уже половина девятого. А, будь вы неладны... Ноги гудут: походи-ка в мой возраст рассыльной. Видел, наверное, солдатик, сколь паровозов бегает? То-то, много. А на каждом паровозе три человека полагается. На работу их вызвать надо? Надо. Мол, изволь, твоя машина на станции. Расселились люди по всему городу. До ближнего верста добрая. Считай, тридцать душ вызвала, клади тридцать километров. Вот она, работка наша вызывальщицкая...
- Отмирающая профессия, - заметил Юрий, все еще приглядываясь к старухе и не решаясь исполнить задуманное.
- Покамест помрешь, ноги вдребезги разобьешь, - рассуждала Ульяна. - В армии эвон сколь машин-то разных... А ты все вышагиваешь, солдат. Без живых рук и ног немыслимо...
- Спутники без людей обходятся, вертятся себе, - откликнулся Прохоров.
- Без людей толку мало: вертится, вертится, да и поминай как звали! Человек всему голова, - слышал Юрий ее поучение. И начинал сердиться на себя, на эту старую женщину, на беспрерывный дождь, на ефрейтора, что отправил его в такую дрянную погоду.
- Позволь, мамаша, помогу, - Юрий указал на горбовик.
Женщина вскинула на него удивленные слезящиеся глаза. И в них Юрию почудилась хитрая насмешка.
- Ладно, сама как-нибудь. Благодарствую.
Это усилило подозрения Прохорова: дело нечисто! И он загородил старухе дорогу.
Из-под гнилой колодины выпорхнул черный с красной грудкой дятел. Крикнул что-то свое сварливо и стрелой улетел в гущу осинника искать новое убежище от дождя. Кто его спугнул? Юрий настороженно проводил дятла глазами.
Ульяна покачивала взлохмаченной головой.
- Сам-от заморозился, сердешный. Ишь, пар-то дымит, как на загнанной лошади. А я привычная. Десять таких-то, как ты, соколик, поставила на ноги. Втянулась в тягости-то...
Юрия раздражала говорливость Ульяны, ее медлительность. Но без нее Прохоров не мог уйти: солдат теперь не сомневался, что она причастна к тревоге. И он строго поторопил:
- Поживее, мамаша!
- Хорошо, солдатик, хорошо, - говорила женщина, освобождая затекшие плечи от громоздкого груза. - Притомилась, ты угадал. На работе вчера, чай, тридцать верст оттопала. До ягодных мест пятнадцать километров считается, а хоженых все двадцать наберутся. За сутки полсотни километров наберется. Это как? В мои-то лета...
Юрий с силой тряхнул горбовик: проверить. Внутри мягко пересыпалась ягода. И Юрию почему-то стало веселее. Он приветливее глянул на старую женщину, вдел руки в лямки и с трудом взгромоздил ящик на плечи. Солдата качнуло.
- Ружьё давай-ка мне, - сказала Ульяна.
Прохоров снова насторожился в душе.
- Оружие? Не положено!
Пошли молча. Не удержавшись, Юрий с грузом сбежал по крутизне и попал в воду выше колен, сердито побрел на сухое. Старуха мелкими шажками спускалась следом.
А дождь лил и лил... Ручей вернулся в узкое русло, зажатое меж отвесными скалами, пенился, бурлил, бубнил, как в бочке. Ветер по-прежнему неистовствовал вверху. Но Юрию стало теплее: горбовик грел. Подозрительность сменилась в нем жалостью к натруженной женщине. Станет такая хилая старуха ввязываться в опасные переделки! Юрию было совестно за свои страхи и сомнения.
- А чего в шалаше не переждали погоду? - спросил он участливо.
- Завтра утром на дежурство... Да, по правде сказать, компаньоны не приглянулись...
Юрий шел весь в напряжении: горбовик вдавливал его в землю. Сгущались синеватые сумерки, нужно было не потерять провод. По расчетам Прохорова, до контрольного поста оставалось километра два. Но бежать теперь он был не в силах, да и попутчица не поспела бы за ним. Услышав отзыв старой о мужчинах, он стал внимательно следить за ее словами.
- Заметила, у всех троих совки новенькие, видать, не бывалые в работе доброй, - сипло, с перерывами толковала женщина, семеня рядом с Юрием. - Главное, ручки полые - жесть в трубочку скатанная. Незадачливый, думаю, человек мастерил: в рукоять-то надо деревяшку. Ягоды когда наскребешь, ручка равновесие придает. Рука устает меньше. Говорю это им по-хорошему. А они быстро так зыркнули друг на друга: мы, мол, сильные. И вправду, бычиные шеи...
Солдат с обостренным вниманием слушал попутчицу и не спускал глаз с провода. Линия все по-прежнему тянулась по деревьям, то ныряя под кручи, то выпрямляясь на пологих спусках.
- Под утро по нужде выползла из шалаша. Светать стало. Слышу, внутри вроде всполошились: "Где старая?" Думаю себе, заботливые попались. Вдруг зло так: "Выдь, без шуму чтоб!" "Варнаки беглые!" - ахнула я. Да к костру, сучьев смолевых набросала. И вроде мне треск в лесу примерещился. Только ют варнак выглянул из шалаша, я и скажи: "Идет кто-то! Слышь, валежник ломает?" И остальные заспешили в ягоды, а до того завтракать собирались. А тут - ты...
- Что же вы мне тогда не сказали? - упрекнул Юрий. "Так вести себя могли лишь опасные люди",- подумал он.
- Их трое, ты один. Я не в счет. А может, мне и приснилось? Я баба. Жизнь-то мяла, терла, кидала по ухабам без жалости. Десять детей было, солдатик, десять, как пальцев. Семь сыновей и три дочери. Веришь, сердешный, сядут, бывало, за стол: тазик со щами на середку-, а мало - два! Черпают ложками: где же каждому тарелку? Все рабочие, все едоки. Семья большая, а пошла на распыл... Старшую дочь в Бичуре кулаки порешили, когда против нашей власти бунтовали в тридцатом году. Она, дочь-то, смело учила семейских казаков новым порядкам. Другую Байкал прибрал: рыбачкой ходила. В шальной баргузин замотало...
Старуха перекрестилась, догнала Юрия, тронула его за плечо:
- Давай, сынок, понесу. Тяжелый, поди, пуп трещит?
- Ладно. Поспевайте. У меня дело спешное, - хрипло отозвался Юрий, широко шагая по воде: ручей залил тропу во всю ширину.
- Помоги тебе бог! Так вот, сыновей у меня было семь, и один за другим на войну ушли. Получила шесть похоронных... А красавица Груня на японца отправилась в сорок пятом. В дальнем китайском городе сложила русую голову. Вот и остался один Сократ, кочегаром на паровозе.
- Сократ? Выдумают же! - Юрий даже приостановился от удивления.
- Мой это покойник все... Нравились ему непонятные имена. Я ему - Елисеем назовем. По-русски, крещеное имя. Ласковость в нем. Нет, заладил: мол, Сократ - самый первый был насупротив бога. Мой-то попов недолюбливал, не переносил их... Твердо держал семью. Крутенек был, что зря говорить. И Сократ в него удался, в отца родненького. Вот видишь?
Старуха тронула скулу. И чтобы Юрию было лучше видно, повернула к нему лицо.
Прохорову открылись совсем другие, чем прежде, глаза: быстрые, с живой лукавой искоркой.
- Он стукнул, Сократ, в сердцах, ненароком. Подвыпивший, значит...
Юрий, занятый своими думками, придавленный тягостной ношей, промокший до нитки, не хотел и рта раскрывать. Но, услышав чудовищное для него признание, не удержался.
- Сын ударил?! - возмущенно воскликнул он. - Какой подлец!
- Не приведи бог никому такие страсти. Драчливый удался, прости господи. В отца пошел: буйне-хонек!
Юрию теперь казалось понятным, почему старая женщина отчаялась в такую ненастную погоду пойти в тайгу: нужда погнала. Солдат шагал и все думал, как он расскажет товарищам в роте о Сократе, как они пошлют делегацию в паровозное депо, будут стыдить непутевого кочегара...
- Отец удалой был. Работал умеючи. Мастера такого по печкам во всей Сибири не сыскать. Выпивал.тоже ладно. Ну, когда в меру... Пройдем, быва-лоче, по кругу с ним - земля качается. Весь город сбегался. Ловок был, строен, что напрасно говорить. До сих пор в депо помнят... "Уля ты моя, ненаглядная, Ульяна Федоровна, свет в окошке, - говаривал мой-то, когда трезвый. - Кровинушка моя живучая. Вырастим детей да будем ездить к ним по гостям. В десять мест. Года не хватит..." А сам под Смоленском как лег стрелять по немцу, так и не поднялся. Вот и осталось у меня дитя одно, былинкой. Ездить не надо, под боком...
Старуха горько усмехнулась, заправила седые волосы под платок, догнала Юрия.
- Давай горбовичок. Хватит.
Прохоров отмахнулся: его потрясла трагедия этой женщины, рассказанная ею с такой спокойной, давно перегоревшей болью. И тем большее вызвало негодование поведение Сократа. Нет, Юрий не оставит его в покое!
- Замаял тебя ящик мой. Давай хоть пот сотру.- Ульяна Федоровна достала из пазухи кусок марли, видно прикрывала лицо от комаров, и осторожно вытерла лоб, нос, подбородок Прохорова. Что-то вспомнив, скривила губы в усмешке:
- Мой-то Сократ намедни: "В народную дружину запишусь". Да кто ж его, дуралея, примет? Приструнили их, выпивох. Да ведь водка - дело давнее. Запретить не шутка. Запретное, оно всегда слаще. Как устроен мущина: водка, мол, позволительна! В меру, конешно... А супротив горьких пьяниц ополчиться, чтобы не они нам проходу не давали, а честной люд буянам проходы чтоб загородил. Сократ-то тише стал. Вот в армию спроважу, обломают бока небось. Отешут голубчика.
- Да, мамаша, в армии дисциплинка!
Старая женщина, перебираясь по тоненькой жердочке через разлив, сорвалась и очутилась по колена в воде. Стремниной ее сбило с ног. Юрий поспешил ей на помощь. Вывел на бережок. Ульяна Федоровна отжала низ юбки. С участием посматривала она на утомленного солдата.
Юрий нетерпеливо взглянул на часы. Минуло полтора часа. Скорее!
Тронулись. Вот-вот должен показаться контрольный пост. Горбовик набил спину, лямки натерли плечи.
Над пропастью испуганно закричали гуси, заметались беспорядочно у высокого затянутого тучами кряжа, не находя пути на юг. Не пробившись сквозь мокрую муть, птицы с печальными криками ушли вдоль пропасти на Селенгу.
- Бедует птица. Опаздывает в теплые края, - снова сипло заговорила Ульяна Федоровна. - Век свой мечутся сюда да туда, неоседлые...
Юрий подумал, что у самой-то судьба ничуть не завиднее, и спросил:
- А что, вам пенсию определили?
- Получаю, как же. Власть заботится. Да разве же на Сократа наготовишься? Дружки да водочка...- И вдруг задала встречный вопрос: - Ефрейторы, говоришь, мают? Вас не маять - добра не видать.
"Ишь, куда метит, старая! - про себя усмехнулся Юрий. - А про спутников помалкивает".
- Те трое откуда были?
- Кто ж их знает... Спустились с горы да прино-чевали. Что-то про Улан-Удэ поминали. А так все больше молчком, неразговорчивые, скрытные...
Прохорову послышались в ветреном шуме людские голоса, и он остановился, распрямив спину, отер пот. Вокруг шумел лес, сыпал мелкий дождик. Юрий с тревогой почувствовал, как гудели, дрожали в коленях ноги. Едучий пот заливал глаза. Неодолимо клонило сесть в грязь, не двигаться, закрыв веки. Он пересилил себя, трудно шагнул вперед.
Тотчас позади зачавкали другие шаги. Вслед полетела глина и тот же голос с хрипотцой:
- Работа, настоящая работа всегда с потом. Пот - всегда с солью. А без соли какая еда в рот полезет? То-то, не полезет. Правда да работа завсегда потом пахнут. Завсегда трудны. У солдата тоже работа трудная. Солдат, считай, - главный в армии человек. У него своя солдатская правда. Чтоб исполнять все в точности, да с умом.
Юрия радовало, что его утренние думы и мнение старухи о солдате совпадают. И он проникался к Ульяне Федоровне еще большим уважением. А идти становилось все труднее. В ущелье сгустились потемки, провод едва различался в густых ветках. Приходилось до боли в глазах приглядываться, замедлять шаги, даже останавливаться. Юрий все сильнее беспокоился, что не успеет вовремя доставить пакет. Но и двигаться быстрее не мог. Все чаще посещала мысль: бросить горбовик, добежать до контрольного поста. Там попросить ребят выйти старухе навстречу, помочь ей. Но так поступить - значит, признать свое бессилие. Что подумают о нем солдаты, старуха? Скажут: вот, мол, какие хлюпики в армии...
Из-под ног выпорхнула какая-то большекрылая птица. Ульяна Федоровна испугалась, кинулась в сторону, оступилась и ойкнула. Прохоров повернулся. Ульяна Федоровна сидела в луже, обхватив ногу руками. Галоша слетела со ступни, висела на тонкой веревочке.
- Подвернулась, окаянная, - прохрипела старуха. - Пособи встать, солдатик. Звать-то тебя как?
Прохоров сказал свое имя, подал ей руку. Ульяна Федоровна едва-едва встала, сделала шаг и судорожно уцепилась за плечо солдата. Юрий растерянно смотрел на ее синие скривившиеся губы, в ее вдруг потускневшие от боли глаза. С каждым шагом она слабела, медленнее двигала поврежденную ногу. Потом опустилась на трухлявый пень.
- Оставь меня, Юрочка. Беги в город, людей покличь. И свое дело справишь. Твое дело - военное, служивое дело. Послали командиры не гулять да со старухами валандаться. Ступай, ступай, солдатик.
Юрий заколебался: как же оставить ее? Внезапно нашелся:
- Горбовик мы бросим. Вас я донесу до ребят. Они близко.
Ульяна Федоровна решительно перебила:
- Эка, надумал! Бросить... Дурное дело не хитрое. Сократ квасок, кисель брусничный страсть любит. Покидай-ка, сердешный, лопаткой уголек всю дорогу. Жажда одолеет, потянет на брусничку. Его дело рабочее, и мое... Доползу сама. А ты малосильный, ступай себе, ружьем помахивай. Солдат... Раньше солдат что конь боевой...
Прохорова огорошили и рассердили обидные, несправедливые речи Ульяны Федоровны. Он зло поправил горбовик на плечах, сказал резко:
- Держитесь!
И они снова заковыляли по мокрой траве, медленно спускались по крутым склонам.
Юрий неприязненно думал о неблагодарной старухе: "Неси ягодки, неси... Как же. поколотит ее Сократ. Не нужда, а жадность ее заела. И не подумаю идти в депо к Сократу: сами разбирайтесь!"
Старая женщина надсадно припадала на поврежденную ногу, кусала губы от боли. Дыхание у нее было спертое, хриплое. Юрий сквозь шинель чувствовал, как дрожат ее руки. Она судорожно сжимала его плечо, грузнее висла, ища надежной опоры. И Юрию стало стыдно за свои мстительные мысли. Он присмотрел подходящий пень под густым кедром, усадил на него Ульяну Федоровну.
- Быстренько сбегаю!.. И в два счета за вами...
- Беги, Юрик, беги!
Ульяна Федоровна свернулась калачиком, пригнула голову к груди, казалась издали подбитой серой птицей.
Юрий бежал и чувствовал: силы оставляют его. Он задыхался, ноги подкашивались, лямки горбовика врезались в плечи. В низкой излучине ручья солдат оглянулся. Ульяны Федоровны не стало видно. Юрия охватила неодолимая усталость. Он опустился на траву, медленно освободил плечи от ноши. Грязные потеки скатывались с ушанки на лицо, в сапоги просачивалась вода, но все тело блаженствовало, ноги гудели.