Я даже не запомнил фамилии футуриста, написавшего эти строчки, но картина порта, созданная его могучим воображением, навсегда врезалась в память где-то рядом с поплавком бунинской чайки.
В ожидании нового свидания с Буниным я в сотый раз перебирал подробности того незабвенного дня, когда он делал карандашом пометки в моей тетрадке и советовал побольше читать книг по истории народов, населяющих земной шар. Он говорил, что каждый настоящий поэт должен хорошо знать историю мировой цивилизации. Быт, нравы, природу разных стран, их религии, верования, народные песни, сказания, саги. В то время это меня - увы! - ни в малейшей мере не волновало, хотя я и сделал вид, что восхищен мудрым советом, и с ложным жаром стал записывать названия книг, которые он мне диктовал.
Я бы предпочел прочесть нечто такое, что сразу же и без особых хлопот научило меня писать прекрасные стихи и сделало знаменитым поэтом.
Разочаровал меня также настоятельный совет Бунина не стараться во что бы то ни стало печататься, а немного повременить, не торопиться, так как все придет в свое время.
Тут Бунин с сухой полуулыбкой заметил:
- Впрочем, я не сомневаюсь, что вы меня все равно не послушаетесь, будете рассылать свои стихи во все редакции, лишь бы увидеть их, а главное, имя свое, напечатанными. Я сам все это испытал на себе. И теперь очень жалею, что напечатал много слабого. Поймите, милостивый государь, что мне ничего не стоит дать вам свою визитную карточку, и вас напечатают в любом толстом журнале…
"Боже, неужели даже в "Современном мире"?" - подумал я.
- …но лучше не надо. Подождите.
О, как мне хотелось рвануться к нему со стоном:
"Пожалуйста, Иван Алексеевич, порекомендуйте мои стихи, дайте, дайте мне вашу визитную карточку. Ну что вам стоит? Вы же сами говорите, что ничего не стоит!"
Но со лживой покорностью я поддакивал ему:
- Понимаю. Да, да. Конечно. Вы совершенно правы. Лучше подождать.
Он посмотрел на меня саркастически:
- А сами небось сегодня же побежите со своими стишками в "Одесский листок". Знаю я вас, молодых поэтов! Не обманете! Сам был таким.
Потом, переменив разговор, очень серьезно, с глубоким убеждением сказал:
- Вам, конечно, хочется как можно скорее узнать от меня все тайны творчества. Не знаю, в состоянии ли я вам в этом помочь. Однако запомните следующее. Во-первых - и это самое главное, - нужно преодолеть в себе отвращение к листу чистой бумаги, которое испытывает почти каждый настоящий писатель, и писать каждый день, регулярно, не дожидаясь вдохновения, настроения и тому подобного, писать - как ходить на службу… или в гимназию.
Теперь я лихорадочно ожидал нового свидания с Буниным, но как раз в это время началась война, он уехал, и лишь спустя четыре года я увидел его вновь, столкнувшись с ним на тех неудобных ступеньках винтовой лестницы, которые вели немного вниз, в контору "Одесского листка", где я, помнится, получал гонорар за напечатанные стихи.
Он стоял передо мной, по-прежнему сухой, желчный, столичный, недоступный - мой прежний Ив. Бунин, о котором я все эти годы - даже на артиллерийском наблюдательном пункте - не переставал думать и который как бы стал постоянным контрольным органом моего художественного сознания, и - отступя на шаг - молчаливо рассматривал меня во всех подробностях, будто собирался тут же, не сходя с места, описать.
- Вы меня узнали? - спросил я.
Он ничего не ответил - мне даже показалось, не услышал моего вопроса, - и продолжал рассматривать - я бы даже не побоялся сказать - читать меня, делая иногда как бы мысленные пометки на полях.
- Офицер. Георгиевский кавалер. Демобилизован. Вырос, возмужал. - Он покосился на мою правую ногу, которая еще не слишком твердо стояла на ступеньке. - Ранен. Но кость не задета?.
Я, по своему обыкновению, закашлялся от смущения. Он тут же навострил уши, прислушиваясь к моему хрипловатому, гораздо более глубокому, чем раньше, жесткому кашлю.
- Газы? - полуспросил он. - Фосген? - И протянул мне свою такую знакомую сухую руку с дружелюбно и откровенно открытой ладонью. - Здравствуйте, Валя, - сказал он, как мне показалось, любуясь мною. - Молодой поэт Валентин Катаев!
- Давно ли вы в Одессе?
Я задал этот вопрос от смущения, так как уже знал о его бегстве из большевистской Москвы в Одессу, где на днях он напечатал несколько новых, еще неизвестных мне стихотворений, из которых одно представляло описание какого-то, по-видимому московского, поэтическою вечера и какой-то неизвестной мне поэтессы:
"Большая муфта. Бледная щека".
Затем, сколько помнится, эта поэтесса томно говорила:
"Кузмин, прочтите новый триолет".
И все это маленькое стихотворение заканчивалось короткой строчкой:
"Скучна, беспола и распутна".
Здесь был весь Бунин с его точностью, лаконизмом, желчностью и ненавистью к дилетантскому искусству.
Я заметил, что поэт Кузмин, кажется, никогда не писал триолетов. Бунин сказал, что не имел в виду Михаила Кузмина. Взял первую попавшуюся фамилию. "Если хотите, могу переделать его в кого-нибудь другого".
Из другого же стихотворения запомнились два кусочка. Первый:
"Где ты теперь? Дивуешься ль волнам зеленого Бискайского залива меж белых платьев и панам?"
И последний:
"Скажи поклоны князю и княгине. Целую руку детскую твою за ту любовь, которую отныне ни от кого я не таю".
Впоследствии я уже ни в одном сборнике не встречал этих стихов, но думаю, что если порыться в одесских газетах и журналах того времени, то эти стихи найдутся.
Это был какой-то новый для меня, пугающий Бунин, почти эмигрант или, пожалуй, уже вполне эмигрант, полностью и во всей глубине ощутивший крушение, гибель прежней России, распад всех связей: лишь человек, понявший до конца, что жизнь кончена, мог написать, публично и печатно объявить о своей тайной, нежной, может быть даже преступной, любви, которую "отныне ни от кого я не таю".
Почему отныне? Почему не таю?
Да потому, что отныне уже ничего не будет. Все кончено. Он остался в России, охваченной страшной для него, беспощадной революцией. Она - княжна - уже где-то далеко, во Франции, на берегу "зеленого Бискайского залива меж белых платьев и панам".
И потом вместо "передай" - это изысканное, великосветское: "скажи".
"Скажи поклоны князю и княгине".
В этих стихах я ощутил тогда нечто трагическое. Отчаяние. Ужас. Покорность. Такие стихи могли быть написаны в ночь перед казнью.
Мы спустились по Ланжероновской мимо городского театра, мимо газона с гербом города Одессы, составленного из высаженных здесь цветов, миновали античный портик Исторического музея, городскую думу, знаменитую чугунную пушку на ступенчатом деревянном лафете. Затем не торопясь пошли по Николаевскому бульвару от памятника Пушкину по направлению памятника дюку де Ришелье с чугунной бомбой в цоколе и рукой, протянутой в морскую даль, в "свободную стихию".
Дворец возле Лондонской гостиницы был занят немецким штабом, на подъезде стояли парные часовые в глубоких серо-стальных касках, высоко поперек бульвара висело резко-желтое - я бы сказал, осино-желтого цвета - полотнище с резко-черной готической немецкой надписью, и Бунин, приостановившись, прочел своими дальнозоркими глазами орла: "Автомобилен лангзам фарен!", что значило приказание: "Автомобилям ехать медленно!"
Два или три австрийских офицера с саблями в никелированных ножнах стояли возле штаба, читая выставленные в рамках под сетками пространные машинописные оперативные сводки за подписью фельдмаршала Людендорфа, размноженные на ротаторе.
Было странно мне, русскому офицеру, георгиевскому кавалеру, идти по русскому городу, занятому неприятельской армией, рядом с русским академиком, знаменитым писателем, который добровольно бежал сюда из Советской России, поддавшись общей панике и спасаясь неизвестно от чего на оккупированном юге, в какой-то выдуманной немцами украинской державе, которой правил никому не известный до сих пор гетман Скоропадский - личность почти опереточная, - генерал или, может быть, даже полковник бывшей царской армии.
* * *
- Когда же мы с вами виделись в последний раз? - спросил Бунин.
- В июле четырнадцатого.
- Июль четырнадцатого, - задумчиво сказал он. - Четыре года. Война. Революция. Целая вечность.
- Тогда я к вам приехал на дачу, но вас уже не застал.
- Да, я уехал в Москву на другой день после объявления войны. С большим трудом выбрался. Все было забито воинскими эшелонами. Опасался Румынии, турецкого флота…
Мы помолчали.
Я увидел знойный июльский день. Сухой, сильный степной ветер нес через Куликово поле тучи черной пыли, клочья прессованного сена, задирал хвосты лошадям, согнанным сюда из окрестных хуторов по конской мобилизации, небо со зловещим, металлическим оттенком и кровавый закат над городом, навсегда для меня связанный со стихами:
"Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю! Италия! Германия! Австрия!"
"И на площадь, мрачно очерченную чернью, багровой крови пролилась струя!"
И с другими, еще более страшными:
"Мама и убитый немцами вечер".
"Ах, закройте, закройте глаза газет!"
Их бесстрашно написал в дни патриотического угара все тот же молодой футурист, автор так восхитившего меня некогда стихотворения "Порт". Но теперь я уже знал его имя: Владимир Маяковский…
"Звонок. Что вы, мама? Белая, белая, как на гробе глазет". "Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма. Ах, закройте, закройте глаза газет!"
Эти строчки пронес я в душе своей через всю войну. Но разве мог об этом знать Бунин? При нем я боялся даже произнести кощунственную фамилию: Маяковский. Так же, впрочем, как впоследствии я никогда не мог в присутствии Маяковского сказать слово: Бунин. Они оба взаимно исключали друг друга.
Однако они оба стоят рядом в моей памяти, и ничего с этим не поделаешь.
Бунин быстро шел, выставив вперед бородку, и, вертя жилистой шеей, зорко осматривался по сторонам, как бы желая крепко-накрепко запомнить, а затем точнейшим образом где-нибудь описать все, что было вокруг: пятнисто-фисташковые стволы столетних платанов, замерший порт внизу под бульваром, длинный штабной немецкий автомобиль "бенц" серо-стального цвета, поворачивающий по асфальту за угол мимо постового - обыкновенного русского солдата с круглой чиновничьей кокардочкой на фуражке, украшенной каким-то странным трезубцем, что должно было обозначать принадлежность солдата к так называемой "державной варте" гетмана Скоропадского.
Полосатые тенты хорошо знакомых фруктовых магазинчиков на Екатерининской площади, где лубяные корзиночки с первой клубникой - крупной и сухой - и почти черной или бледно-розовой черешней, в зеркальных ягодах которой отражалось уже почти летнее солнце.
В решительно сжатых челюстях и напряженно собранном лице своего учителя я угадывал хорошо скрытое смущение, даже растерянность. Я узнал, что он приехал с женой, остановился в городе у художника Буковецкого, но на днях переезжает на дачу, куда и пригласил меня наведаться.
Так началось мое двухлетнее общение с Буниным до того дня, когда он наконец окончательно и навсегда покинул родину.
Опять дача за 16-й станцией. Но на этот раз не дача Ковалевского, где я впервые увидел его. А другая. Не доезжая до Ковалевской, по правую руку от трамвайной линии. Более степная, чем приморская. Но такая же типичная большефонтанская дача - ракушниковый дом под черепицей - с ночной красавицей на клумбе, с розами, персидской сиренью и туями, сухими, пыльными, почти черными, с голубенькими скипидарно-мясистыми шишечками на слоисто-кружевных ветках, в глубине которых всегда мутно белела паутина, с открытой верандой, так густо заросшей диким виноградом, что когда вы после сияния знойного степного дня входите по горячим каменным ступеням на эту террасу, то вас сперва ослепляет темнота, а потом в золотистом сумраке вырисовывается обеденный стол, покрытый цветной клеенкой с телесно-розовыми разводами пролитого какао, по которым ползают осы.
Примерно на такой же веранде я впервые увидел жену Бунина - Веру Николаевну Муромцеву, молодую красивую женщину - не даму, а именно женщину, - высокую, с лицом камеи, гладко причесанную блондинку с узлом волос, сползающих на шею, голубоглазую, даже, вернее, голубоокую, одетую, как курсистка, московскую неяркую красавицу из той интеллигентной профессорской среды, которая казалась мне всегда еще более недосягаемой, чем, например, толстый журнал в кирпичной обложке со славянской вязью названия - "Вестник Европы", выходивший под редакцией профессора с многозначительной, как бы чрезвычайно научной фамилией Овсянико-Куликовский.
Отвлеченно я понимал, что Вера Николаевна красива, но она была не в моем вкусе: крупные ноги в туфлях на пуговицах, длинноватый нос античной богини - Деметры, например, - добродетельна, а главное, жена Бунина, кажется, даже не венчанная, а на московский либеральный лад - гражданская, о чем в своей автобиографической заметке Бунин, уже, кажется, женатый раньше, писал, что с такого-то года "жизнь со мной делит В. Н. Муромцева". Она была родной племянницей председателя I Государственной думы, крупнейшего буржуазного политического деятеля кадетской Москвы Муромцева, вдохновителя и организатора знаменитого "Выборгского воззвания".
Теперь они - Бунин и Вера Николаевна, - бежав от большевиков, как тогда выражались - "из Совдепии", сидели на даче вместе с другими московскими беженцами, дожидаясь того времени, когда Советская власть наконец лопнет и можно будет вернуться восвояси.
Я стал у них настолько частым гостем, что Бунин, не стесняясь меня, бывало, ссорился с Верой Николаевной на московский лад.
- Вера, ты сущая дура! - раздраженно кричал Бунин.
А она, глядя на своего повелителя покорно влюбленными голубыми глазами ангела, говорила со стоном:
- Иоанн, умоляю, не будь таким нестерпимо грубым. - Она сплетала и расплетала длинные голубоватые пальцы. - Не безумствуй! Что подумает о нас молодой поэт? Ему может показаться, что ты меня не уважаешь.
Помню, меня чрезвычайно удивило это манерное "Иоанн" применительно к Бунину. Но скоро я понял, что это вполне в духе Москвы того времени, где было весьма в моде увлечение русской стариной. Называть своего мужа вместо Иван Иоанн вполне соответствовало московскому стилю и, может быть, отчасти намекало на Иоанна Грозного с его сухим, желчным лицом, бородкой, семью женами и по-царски прищуренными, соколиными глазами.
Во всяком случае, было очевидно, что Вера Николаевна испытывала перед своим повелителем - в общем-то, совсем не похожим на Ивана Грозного - влюбленный трепет, может быть даже преклонение верноподданной.
До этой древнерусской моды она, кажется, называла Бунина на польский манер: Ян.
Я приносил Учителю все новые и новые стихи и рассказы.
- Обрати внимание, Вера, - говорил Бунин, держа в руке мои сочинения и кивая на меня головой, - как и все начинающие, он воображает, что литература принесет ему славу, деньги, роскошную жизнь. Признайтесь, милостивсдарь, - обращался он уже прямо ко мне, - что вы мечтаете о своих портретах в журналах и газетах, похвальных отзывах в прессе, подумываете о собственной даче в Финляндии, о текущем счете в "Лионском кредите", о красавице жене, об автомобиле! Обрати внимание, Вера, как он покраснел. Сейчас будет врать, что ничего этого не желает, а желает только одного - чистого искусства. Так вот что я вам скажу, милостивый государь: не воображайте, что все знаменитые писатели непременно богаты. Прежде чем добиться более или менее обеспеченного - весьма скромного, весьма скромного! - существования, почти все они испытывают ужасающую бедность, почти нищенствуют. Не верите? Так вот: скажите мне, как вы себе представляете, например, Куприна? Знаменитый писатель, не так ли? Всюду издается, имеет громадное имя, кумир читающей публики. Согласны?
- О, конечно.
- Так вот-с, позвольте вам сказать, что у этого знаменитого писателя Куприна случались в жизни месяцы, когда в кармане не было трех копеек. И не в переносном смысле, а в самом буквальном: трех медных копеек.
Бунин так выразительно произнес эти слова, что я как бы воочию увидел на его протянутой ко мне ладони медную монету с почерневшим орлом - царские три копейки, которые тогда уже исчезли из обращения, как, впрочем, и вся царская разменная монета, замененная почтовыми марками - синими десятикопеечными и зелеными двадцатикопеечными и странными бумажными желтыми полтинникам, выпущенными одесской городской управой с гербом города - в виде геральдического щита с черным якорем; так что в портмоне вместо мелочи носили все эти потертые бумажки.
Бунин уносил мои рукописи к себе в комнату, а затем через некоторое время возвращался с ними обратно на террасу, говоря:
- Ну что ж. Продолжайте. Кое-что есть, но надо работать и работать.
Или что-нибудь подобное.
Дома я внимательно изучал следы, оставленные его карандашом или ногтем: легкие подчеркивания, нотабене, галочки, птички, восклицательные знаки, - и ломал себе голову над их значением.
"Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…"
С нетерпением, доводящим меня почти до подлинного безумия, ждал я следующего свидания.
Утром нельзя было являться, так как он работал. Я приезжал из города после обеда, перед вечером. А иногда, если у меня не было марок на трамвай, то приходил пешком, отмахав по пыльной Большефонтанской дороге верст пятнадцать вдоль дач, маяков, станций, время от времени останавливаясь и любуясь открытым морем с белоснежными барашками волн, откуда дул такой чистый и такой широкий ветер!