"Общество подвергает беспощадной критике очковтирателей, нечистых на руку руководителей, процентогонов и забронзовевших чинуш. Эти лица в течение ряда лет укрепляли свои позиции, втягивали в свои махинации, интриги десятки и сотни людей. Происходило нарастание бюрократизма, омертвлялись живые демократические формы работы. "Человек Ивана Ивановича", получавший протекционные блага, становился более важной фигурой, чем простой труженик. За спиной у правоохранительных органов нередко творилось беззаконие, торговля шла по запискам, образовался искусственный дефицит, на котором наживался стяжатель и спекулянт.
Нет, и раньше этому давали бой, и раньше боролись с этим настоящие коммунисты, нутром не принимали трудящиеся этого чуждого несправедливого порядка.
Но лихоимцы и бюрократы создавали единый фронт, объединяясь в нечистых делах, распространяя тлетворную философию наживы, самоудовлетворения.
Сейчас партия, опираясь на массы, на опыт мужественных и самоотверженных коммунистов, решительно пресекает неблагоприятную тенденцию.
Об этом резкий, бескомпромиссный и наступательный роман Михаила Щукина "Имя для сына"".
В. Ганичев
Содержание:
Михаил Николаевич Щукин - Имя для сына - Роман 1
Схватка 55
Михаил Николаевич Щукин 55
Примечания 55
Михаил Николаевич Щукин
Имя для сына
Роман
Сердца!
Да это же высоты,
Которых отдавать нельзя.
Вас. Федоров
Из-за крутого желтого яра выкатывается красавица Обь, вытягивается гибким серебристым телом, раздвигает берега, неспешно, величаво несет себя, словно хочет задержаться и досыта наглядеться на крепкие, осадистые дома старинного Крутоярова. Будто еще одна река, сработанная из кирпича и дерева, тянется поселок вдоль правого берега. Два века любуется Обь на Крутоярово, два века плывет мимо него, унося все новые и новые воды к далекому холодному морю…
Родная земля! Вот она! Вот она, Обь-красавица! Вот он, родной дом!
Лили дожди на него, снега падали, ветры стучались со всех четырех сторон, сушила жара, мороз тискал, а он стоял по-прежнему, крепко и надолго срубленный, только слегка чернел да прочней врастал в землю. Оставался до калитки один шаг. Андрей перевел дыхание и шагнул. В темноте сразу нашел крючок, открыл. Подковки тяжелых матросских ботинок глухо стучали по короткому деревянному настилу, проложенному от калитки до крыльца. Как все-таки долго тянутся они, последние минуты, дольше, чем три года, дольше, чем длинная дорога с бесконечными пересадками, дольше, чем восемь часов в поезде, от города до родного Крутоярова. Быстрей хотелось, но сердце замерло, сухо стало во рту, и Андрей прислонился к косяку головой. Иней на дереве таял от тепла, маленькая капля скатилась по виску, потом по щеке…
Легкий стук в тишине, а стояла как раз середина темной ноябрьской ночи, показался слишком громким. На него долго не откликались. Но вот вспыхнули ярким светом окна, на снег в садике упали искрящиеся квадраты, и в сенках послышались торопливые шлепающие шаги. Опережая вопрос, он прижался к двери.
- Это я, тетя Паша, я, Андрей…
- Ой, господи… - Шарила руками, никак не могла найти в темноте защелку. - Господи, да где она… - И заплакала.
Дверь наконец отворилась. Он обнял тетю Пашу за широкие мягкие плечи и задохнулся от родного знакомого запаха. Тетя Паша потянула его за рукав.
- Да что же мы на улице-то, Андрюшенька. Проходи, проходи.
Она усадила его за стол в комнате, сама примостилась рядом.
- Дай хоть посмотрю как следует. Орел стал, прямо орел. Весь в отца, помню, Егор с фронта пришел… встали бы с матерью, глянули…
- Не надо, тетя Паша, потом. Потом. Лучше расскажи, как ты живешь.
- Чего про старуху говорить, только слова зря тратить. А чё расселась, ты, поди, голодный. - Она проворно поднялась. Маленькая, круглая, зашлепала по кухне…
Андрей снял бушлат, разулся у порога, с удовольствием прошелся босыми ногами по мягким чистым половикам, по всем трем комнатам. Дома наконец-то.
Они долго беседовали, старательно обходя то, о чем не хотелось пока говорить - о недавно умершем отце Андрея. За окном истаивала холодная ночь, стекла затягивало тонким ледком, а на небе ярче, чеканней горел серпик месяца. Неожиданно зашипело радио, пропикало шесть часов. Андрея неудержимо потянуло в сон - последние двое суток он почти не спал. Уснул сразу - нырнул в мягкую прохладную постель, в уют тугих, высоких подушек - и уснул.
Тетя Паша осторожно погасила свет, сняла тапочки и босиком, неслышно прошла на кухню. Взялась убирать со стола, но ей показалось, что тарелки звякают слишком громко, махнула рукой и села на табуретку. Она горько вздыхала и думала о веселой, ладной семье, которая жила в этом доме. А жили здесь ее старший брат Егор Агарин и его жена Наталья, жили, растили двух сынов - Николая и Андрея, - а потом свалилось несчастье. Умерла Наталья. Егор после ее смерти не женился, и одинокая Павла, которой не повезло с мужиком, перебралась к брату, стала хозяйничать в доме и присматривать за парнишкой. Время не стояло на месте. Николай давно уехал в город, Андрей ушел служить. Казалось, жить бы да жить Егору. Жить да радоваться, глядя, как взрослеет младший сын. Но открылась старая военная рана, и он сгорел за какие-то две недели. Андрей был в плавании, и ему не удалось приехать на похороны отца.
Она снова вздыхала, думала, что сегодня надо будет рассказать, как умирал Егор, о том, что говорил напоследок. А не только рассказывать - про себя вспоминать было тяжело. По-бабьи жалела всех Агариных, живых и умерших. Не спала, слушала, как ровно и спокойно дышит Андрей. Светало. Голубоватые потемки лежали на сугробах, редели и таяли…
После обеда, выслушав рассказ тети Паши, Андрей отправился на кладбище. Никого не хотелось встречать, надо было побыть одному, и поэтому сразу от дома он свернул в переулок, к кладбищу добирался узенькой тропинкой по кромке бора.
До могилы пришлось брести по сугробу. Низенькая железная оградка, пухлый, еще не улежавшийся снег. Деревянный потрескавшийся крест и маленький железный памятник с невыцветшей еще краской. Навалясь на оградку, Андрей смотрел на могилу, и не было ни слез, ни слов, только сильно стучало сердце, и стук его упруго отдавался толчками в ушах. Прилетел снегирь, уцепился тоненькими лапками за жестяной венок, клюнул розовое пятнышко краски, видно, принял за ягодку, поднял головенку, покрутил ею, клюнув еще раз, жесть тихо звенькнула. Снегирь порхнул на оградку и долго недоуменно смотрел на пятнышко, которое его обмануло.
Так вот и встретился сын со своими родителями. Любил старший Агарин затянуть своим красивым голосом печальную песню: "Горе-горькое по свету шлялося…" Пел и не думал, что оно давно держит путь в его дом. Не заблудилось, не прошло мимо.
Изо всех сил Андрей сжал прутья оградки, так, что скрипнули кожаные перчатки, оторвался и побрел по глубокому снегу назад.
На службу Андрея провожал отец, и всю дорогу от дома до военкомата он шел чуть, впереди сына, словно закрывал его широким, сильным плечом. Теперь плеча впереди не было, теперь впереди был только он сам, Андрей Агарин.
А райцентр Крутоярово жил своей жизнью. На улице стоял мороз. Дым из высоких труб прямыми столбами подпирал белесое небо, даже не покачивался в неподвижном, нахолодалом воздухе. Солнце над бором выползало лениво, но свет был ярким, и в несколько минут столбы дыма над трубами стали розовыми. Розовые дымы стояли над Крутояровом. Андрей долго на них смотрел, потом тихонько зашагал по центральной улице.
Возле универмага ему попались парень и девушка. На парне была солдатская шапка с темным пятнышком от снятой звездочки, солдатские брюки и тонкое, не по сезону, пальто. Свой брат, отслужил только, сразу догадался Андрей. Сбоку, едва доставая парню до плеча, шла маленькая круглолицая девушка. Ее глаза так светились, что Андрей невольно остановился и несколько раз оглянулся…
2
Ранним утром в редакции было пусто. Только что вымытые полы влажно блестели. Андрей очень любил этот ранний утренний час, любил стоять у окна и смотреть с высоты второго этажа на центральную крутояровскую улицу. Сейчас она была многолюдной - народ спешил на работу. Горбились, поднимали воротники, зажимали носы варежками, а у ребятишек, которых на санках везли в садик, нельзя было даже разглядеть лиц, так они были закутаны в платки и шарфы.
Всего несколько минут он смотрел в окно, затянутое снизу ледком, но и этих минут хватило, чтобы ощутить радость нового дня. Отошел от окна и взял со своего стола свежий номер крутояровской газеты. Осторожно развернул ее, поднес к лицу. Сухой, чуть горьковатый запах, похожий на запах старых сосновых стружек. Но скорее всего это неверно. Скорее всего Андрей сам это придумал, потому что для него обычный запах типографской краски значил очень многое.
Когда-то он впервые прочитал в газете свое стихотворение, отец потом недоуменно держал на широкой ладони почтовое извещение и своим глуховатым голосом басил: "Ты гляди, еще и деньги платят. Ну дела… Три рубля с копейками ни за что". Сейчас запах этот напомнил Андрею о том, как он в первый раз перешагнул порог редакторского кабинета и как в первый раз пришел сюда на работу. Вспоминался этот запах даже в кубрике, далеко-далеко отсюда. Со временем многое стало обычным, неудивительным, а вот запах, сухой, чуть горьковатый, никогда не перестает волновать.
Андрей положил газету на место, перевернул на своем календаре листок и увидел, что цифра "десять", десятый ноябрьский день, обведена красным карандашом. Долго не мог сообразить - зачем? И вдруг вспомнил - сегодня ровно год, как он вернулся домой. Ровно год назад. Андрей мысленно начал перебирать события одно за другим, но тут тишина редакционного коридора нарушилась. Захлопали двери, пулеметными очередями застрекотала пишущая машинка, нетерпеливо и громко залился трелью телефон, кто-то крепко крякнул, войдя с мороза. И вот уже ответственный секретарь, пожилая, но все еще энергичная сухонькая Нина Сергеевна зацокала острыми каблучками от одного кабинета к другому.
- Ребятки! Навались! Первая полоса пустая. Дружненько! Каждый по информации!
Андрей сел за телефон. В одном из колхозов должны были выполнить годовой план по сдаче молока, туда он первым делом и позвонил. Через полчаса, когда уже написал информацию, открылась дверь, и в кабинете появился Рябушкин, заведующий отделом писем, где Андрей числился литсотрудником. Он стянул с головы лохматую шапку, протер отпотевшие с мороза толстые стекла очков и глянул на часы.
- Кажется, не опоздал. Приказ по первой полосе, как я понимаю, отдан. Тороплюсь исполнить.
Скинул шубу, такую же лохматую, как шапка, и, лишившись шубы и шапки, словно уменьшился в росте. Невысокий, худенький, чуть сгорбленный, с маленьким худым личиком, Рябушкин напоминал взъерошенного задиристого воробья, только что потрепанного в драке.
- Телефон свободен? Начнем трудиться.
Рябушкин все делал быстро, легко: крутил телефонный диск, рассказывал Андрею свежий анекдот, смеялся, но, дозвонившись, тут же обрывал смех и разговаривал серьезным голосом, быстро записывал на листке своим неразборчивым, раздерганным почерком цифры и фамилии. Положил трубку, повернулся к Андрею.
- И последний анекдот.
Но рассказать не успел. Их прервал редактор. Павел Павлович Савватеев, прозванный за свой норовистый характер и упрямство Пыл Пылычем, хмуро поздоровался, откинул назад совершенно седые, но все еще густые к его шестидесяти годам волосы и веером раскинул перед Рябушкиным машинописные страницы.
Он ничего в них не подчеркнул, как обычно, не оставил на полях птичек.
- Не пойдет.
- Почему? Почему не пойдет? - Рябушкин легко вскочил со стула и повернулся спиной к подоконнику, упираясь в него руками. - Объясните.
- Ты прекрасно знаешь.
- Нет, вы объясните!
- Не буду я ничего объяснять. Одно тебе, Рябушкин, скажу - вижу я тебя насквозь. Понимаешь - насквозь. Отсюда все и вытекает.
Савватеев ушел, а Рябушкин сердито перекинул через стол листки.
- Вот как, Андрюша, писать в наших условиях критику. Дальше корзины она не идет. Ты почитай, тут каждое слово правда.
Андрей прочитал. Рябушкин писал, что в трех совхозах большие приписки в строительстве, переплачивают деньги шабашникам, что местная ПМК регулярно заваливает план. Особенно досталось ее начальнику Авдотьину. Прочитал и недоуменно развел руками:
- Что-то непонятно. Похлестче печатали.
- В том и дело, что печатали-то раньше, да все общо. А у меня конкретные фамилии. Ссориться старику уже не по силам.
- Ну ты брось, шеф не из трусливых.
- Был, Андрюшенька, был. Дело к пенсии. Вообще-то и мне скоро четыре десятка стукнет. Пора переходить на лирику: "Рано утром, - Рябушкин встал, из-за стола и торжественно развел руки, - когда еще рассвет не занялся над селом, знакомой тропинкой, по хрустящему снегу Марья Ивановна идет на ферму…" Прекрасно и хорошо - никого не колышет.
Андрей засмеялся. Рябушкин никогда не писал о "знакомых тропинках", после его фельетонов в редакции разом взрывались все телефоны, но он никогда не терялся - спорил, отругивался и потом все начинал сначала.
- Пожалуй, мы не доживем до твоих тропинок.
- Все может быть, Андрюша. Еще вот так раза два по лбу вдарят…
По коридору снова зацокала острыми каблучками сапог Нина Сергеевна.
- Андрюша, где информация? Полосу надо сдавать.
- Несу, Нина Сергеевна, на машинку несу.
- Медленно, мальчики, медленно работаем. Резину тянем!
Андрей схватил листок со своей информацией, вышел из кабинета и, выходя, увидел - Рябушкин, поджав и без того тонкие губы, комкает и рвет рукопись статьи.
После обеда собрались в редакторский кабинет на планерку. Андрей зашел первым и занял свое обычное место в углу за длинным полированным столом. Ему доставляло удовольствие смотреть, как заходят другие.
Вот, стукнув дверью, быстро, словно впрыгнул, в кабинете появился Рябушкин, кинул на стол тонкий измятый блокнот, сел, дернул плечами и, глянув на Савватеева, отвернулся к окну. Дверь отворилась медленно, широко, и через порог неторопливо перешагнул замредактора Владимир Семенович Травников. Замом Владимир Семенович работал уже двадцать лет, и редакцию без него невозможно даже представить. Был он очень высокого роста, носил коротковатые брюки и сорок пятого размера ботинки на толстой бесшумной подошве. Он осторожно ходил, мягко и неслышно ставя ступни, осторожно здоровался, подавая длинную слабую руку, осторожно разговаривал, подолгу подбирая слова и заполняя паузы протяжным "э-э-э", поэтому, когда он начинал рассказывать какую-нибудь историю, все маялись, дожидаясь ее конца.
Владимир Семенович сел за стол, положил перед собой толстый, в кожаном переплете, еженедельник и старую ручку с вечным пером.
Нина Сергеевна расстелила перед Савватеевым на столе макет и стала показывать, где какие материалы. Нина Сергеевна всегда торопилась, всегда спешила, и ей некогда было на себя глянуть. Жиденькие, крашеные-перекрашеные волосы растрепались, руки измазаны в типографской краске, где-то шоркнулась об стенку, и теперь сзади на черной юбке белело пятно. Мужчины улыбались и отводили взгляды, подсказать, чтобы отряхнулась, было как-то неудобно. Ничего, забежит после планерки в типографию или в корректорскую, там женщины подскажут.
Последним пришел завсельхозотделом Косихин. Молчаливый, с вечно хмурым взглядом. До редакции, куда его перетащил Савватеев, Косихин работал агрономом, и здесь, на новом месте, он все делал, как на поле, по-крестьянски обстоятельно и неторопливо.
- Все собрались, мальчики? Давайте начинать. - Нина Сергеевна отпорхнула от редакторского стола и примостилась за общим. - Субботний номер. Вторая полоса вся. На третьей… на третьей… Рябушкин, а где ваш материал по ПМК?
- Мой материал, Нина Сергеевна, в корзине. Да-да, в примитивной проволочной корзине, куда плюют и бросают окурки.
- А можно без ваших вечных шуточек?
- Я завернул статью, - спокойно сказал Савватеев. - Не пойдет.
- А, ну тогда ладно. Я что-нибудь найду. Тут запас еще есть.
Номера на следующую неделю планировали и утрясали долго. Потом Савватеев разносил Нину Сергеевну за ошибку в сегодняшнем номере, наконец утих, закурил и совсем успокоился.
- Хватит, наговорились, работать пора. У кого вопросы?
- Мне надо завтра в Полевское съездить, с письмом разобраться, - официальным голосом и стараясь не смотреть на редактора, сказал Рябушкин.
- Какое письмо?
- От механизатора, Самошкин фамилия. По райпо.
- Письмо отдай Агарину. Он поедет.
- По всем статьям попал я, Павел Павлович, в вашу немилость. Куда мне теперь, "зноем палимому"?
Савватеев, дымя "беломориной", неопределенно махнул рукой - мол, иди куда хочешь.
- Спасибо и на этом. - Рябушкин нахохлился и замолчал.
- Все свободны. Агарин, останься.
Когда все, кроме Андрея, вышли, Савватеев потряс крупной седой головой, потер лоб и поморщился. Редактор молчал, и Андрей ждал, когда он заговорит.
Молчание затянулось. Наконец Савватеев, словно очнувшись, поднял глаза. Они были усталыми и грустными.
- Там письмо от Самошкина. Ты повнимательней, поподробней с мужиком поговори. Мудрят наши торгаши чего-то.
- Павел Павлович, у Рябушкина лучше бы получилось, чем у меня.