- Да что тут понимать! - горячился Шелковников. - Сами торгаши забирают дефицит, а потом спекулируют. Только за руку не схватишь, кто же из покупателей сознается, что втридорога купил! Нет, Андрей Егорыч, наши рейды - все равно что по слону дробью пулять! Тут бомба нужна. Видел, заведующая даже глазом не моргнула - Козырин за спиной, а у Козырина еще кое-кто…
Андрей не любил таких разговоров, они его всегда раздражали, потому что было в них что-то - он не мог дать точного определения и названия, но его отталкивал скрытый смысл подобных разговоров, даже не отталкивал, а пугал - неужели жизнь - и устройство ее таковы и есть: кому-то все, а кому-то ничего? И если у тебя цепкие и загребущие руки, да еще беззастенчивое нахальство, значит, ты в этой жизни умеешь жить?! Но ведь это не так! Андрей верил, что это не так. Однако разговоры не умолкали, влезали в уши, и брало раздражение, что они не умолкают, что нередко в основе своей они верны. Не на голом же месте появляются, не из пустоты - сам только что убедился, десять минут назад.
До обеда проверили еще три магазина, и везде была одна и та же картина. Торговля в Крутоярове делилась на две половины: для тех, кто заходил с улицы, и для тех, кто заходил со двора. Товары, которых не было на прилавках и которых, считали рядовые покупатели, не существует вообще, спокойно лежали и дожидались своих избранных клиентов на складах и в подсобках.
В третьем магазине Шелковников взял несколько кульков расфасованного сахара, взвесил, и оказалось, что в каждом не хватает по сорок-пятьдесят граммов. Кульками с сахаром была заставлена огромная полка.
Андрей старательно подыскивал злобные и ехидные слова, которые скажет Козырину. Ему хотелось их выложить спокойно, весомо, увидеть замешательство хозяина кабинета, но сейчас, под внимательным, строгим взглядом Козырина слова куда-то разлетелись. Он пытался собрать их воедино. Не получалось. И, запутавшись, вздохнул:
- Ну вот, вроде все.
- Да. - Козырин перестал стучать авторучкой по столу, отложил ее в сторону, поднял руки, чтобы пригладить волосы, и косой солнечный луч блеснул теперь сразу на двух запонках. - Да. Обязательно напишите. Всех заведующих, всех продавцов - поименно. А мы в ближайшее время соберем правление и виновных накажем. Что касается вина - верно. Этот грех на мне. Но, посудите сами, шефы района приезжают. Нельзя ведь их с лаптями встречать. Тем более многие наши хозяйства от них зависят… А вам большое спасибо за работу.
- Ах, как хорошо! - Шелковников ударил себя по острым, худым коленкам и даже привскочил со стула. - Цены вам нету!
- Степан Алексеевич, - укоризненно протянул Козырин. - Мы ведь с вами не первый год друг друга знаем, и все время вы ко мне с каким-то предубеждением относитесь.
Шелковников вскочил, дернул острым носиком, еще не отошедшим с мороза, и хотел закричать, но сдержался, тихо направился к двери. Взялся уже за ручку, но остановился.
- А отношусь к тебе, Козырин, так, как и положено к тебе относиться. Иначе не могу.
Козырин молча развел руками вслед ушедшему Шелковникову, повернулся к Андрею и смущенно улыбнулся: вот, мол, сами видите, что с таких людей возьмешь.
И в тот момент, когда Козырни развел руками, Андрея неожиданно оглушила простая догадка - да он над ними просто смеется. Они для него действительно как дробины для слона. Он дернет толстой, непробиваемой кожей и пойдет как ни в чем не бывало дальше своей дорогой. Козырин смеялся не только над Андреем, Шелковниковым и Зориной, он смеялся над многими. Смеялся, когда к нему на дом привозили парикмахера, смеялся, достраивая свой особняк, смеялся, когда решал - дать или не дать иному человеку записку, с которой можно было войти в магазин со двора, смеялся над теми фактами, которые обнаружил сегодняшний рейд, ведь это и вправду семечки по сравнению с теми темными делами, которые надежно укрыты от посторонних глаз. А в том, что они делаются, эти темные дела, Андрей сейчас почти не сомневался. Доверял своему чувству, хотя и не было прямых, веских доказательств. Верил, что оно не обманет. Но пока это чувство в качестве аргумента не приложишь.
Больше говорить не о чем. Надо тоже вставать и уходить. Андрей поднялся. Зорина сидела. Попрощался с Козыриным. Зорина, покраснев, тоже кивнула Андрею:
- Я останусь на одну минутку.
Закрывая за собой дверь, он услышал ее голос:
- Петр Сергеевич, у меня к вам одна просьба…
На крыльце Андрей огляделся, надеясь увидеть Шелковникова, но тот уже исчез.
Во второй раз уходил Агарин от Козырина, получив вежливый щелчок по носу. Надо копать глубже. Но как? Каким способом и какими средствами? Чем больше думал, тем большей ненавистью проникался к Козырину. Она была пока неясной, до конца неосознанной, но очень сильной. За свою жизнь Андрей не имел врагов, ни о ком из знакомых людей еще не думал с ненавистью и даже не подозревал, что она в нем может быть.
Но какие же они враги с Козыриным, если разобраться? Ведь они должны делать одно дело, жить на одной земле…
Ответа Андрей пока не находил. "Ничего, раскусим, - успокаивал он самого себя, поднимаясь на второй этаж редакции. - Раскусим до конца".
В редакции раздавался бодрый голос Нины Сергеевны:
- Мальчики! Завтра с утра на летучку. Никому не отлучаться. Андрюша, твой рейд я уже поставила в макет на следующую неделю. Сто пятьдесят строк. Подвалом на третьей полосе. Не забудь и напрягись!
Нет, что ни говори, а редакция просто не смогла бы существовать без Нины Сергеевны, жизнь замерла бы и остановилась, если бы не стучали ее каблучки и не слышался ее голос.
Рябушкина в кабинете не было. Андрей поплотнее закрыл дверь и сел за стол.
Он уже заканчивал писать, когда под вечер позвонил Шелковников.
- Андрей Егорыч, ты мою подпись там не ставь. Отказываюсь я. Раз толку нет, и бумагу переводить нечего.
- Подожди, Степан Алексеевич…
- Не ставь мою фамилию! Правды тут не найдешь! К чертям! Не ставь! Людишки мы, от нас ничего не зависит!
Шелковников бросил трубку.
Андрей сквозь зубы выругался, вычеркнул фамилию Шелковникова, а заодно и Зориной. Оставил только свою и понес листки на машинку.
На следующий день его вызвал Савватеев. Статья Андрея лежала у него на столе и была так разрисована, что на ней не осталось живого места.
Савватеев затягивался вечной своей "беломориной", ерошил растопыренной пятерней седую шевелюру и недовольно морщился - то ли от дыма, то ли от плохо написанного материала, который только что выправил, вычеркнув в нем больше половины. Он прекрасно понимал, какие чувства бурлили в Андрее, когда тот писал, и понимал, как эти чувства, перехлестывая через край, взяли верх над фактами незаметно для самого автора. А фактов пока было не густо - недовесы в расфасованных продуктах, подприлавочная торговля да еще плохое санитарное состояние в двух магазинах. Вот их Савватеев и сохранил, остальное, как он сердито называл - дохлую лирику, безжалостно вычеркнул.
Доверяясь своему немалому опыту, сложившемуся не в одной схватке, Савватеев предчувствовал, что с таким противником, как Козырин, нужно быть предельно, до тщательности, осторожным. Эта категория людей была для него еще непознанной до конца, потому что они и сами были новыми. Они умели показать себя с выгодной стороны, умели так прочно замаскировать свое настоящее лицо, что сразу и не разглядишь. И при этом вооружены самым страшным оружием, перед которым нередко пасуют в растерянности честные люди, оружие это - цинизм и точный холодный расчет. Люди, подобные Козырину, с присущей им наблюдательностью и совершенным чутьем смогли уловить в жизни тот момент, когда красивая фраза, красиво поданное дело стали удобной и непроницаемой ширмой, за которой можно было надежно скрываться со своими настоящими желаниями и представлениями о жизни. Если же кто-то эту ширму пытался свалить - они мгновенно объявляли войну, в которой использовали любые средства.
Агарин этого пока не понимал. Он просто-напросто выплеснул свои чувства, а они в данном случае никакой роли не играли и были Козырину лишь на руку - ведь всегда легче отвергнуть бездоказательные обвинения.
Савватеев старался втолковать Андрею свои мысли. Но тот его не понимал. Андрея злил тон Савватеева, да и вообще редактор - впервые - показался ему неприятным. Сразу вспомнились слова Рябушкина, с которым он, Андрей, долго и упорно не хотел соглашаться. А может, действительно Савватеев постарел? Может, и вправду он предпочитает не портить ни с кем отношений?
Протянул руку, чтобы взять рукопись. Савватеев, поняв его намерения и то, что его слова до Андрея не дошли, медленно, спокойно собрал листки, придвинул их ближе к себе и ободряюще кивнул головой: мол, давай, крой. Ободряющий кивок разозлил Андрея еще больше. В глазах у него загорелся сухой блеск.
- Скажите прямо - боитесь отношения с Козыриным испортить. Без предисловий. А я заберу материал. Вот и у Рябушкина по этой же причине все режете! Потому что боитесь!
Савватеев молчал. Молчал, перебарывая обиду. Уж в чем, в чем, а в трусости, считал он, обвинить его никто не может. Но вот дожил, обвиняют. Он не любил оправдываться перед кем бы то ни было, но сейчас ему не хотелось, чтобы Андрей ушел с теми мыслями, которые только что высказал. Но с обидой справиться не смог, не выдержал и сердито сказал:
- Дал бы я тебе, парень, по сопатке за такие слова, но нельзя, потому как я начальник, а ты подчиненный. Материал напечатаем в таком виде, как я поправил: подприлавочная торговля, недовесы и санитарное состояние, а все остальное - что Козырин нечист на руку, зарвавшийся администратор и так далее - в корзину. - Савватеев помолчал, покряхтел, закурил новую "беломорину". - Трусил я, Андрюша, три раза в жизни. Первый раз, когда за голыми бабами в бане подглядывали, еще ребятишками, а нас отец прихватил; потом на Украине, когда последний патрон в горячке выпалил, себе не оставил; а в третий раз, когда из партии исключали - был такой случай в биографии. Что же Рябушкина касается, я тебе уже говорил, сам разбирайся. Пора.
Андрей ушел, совершенно сбитый с толку и растерянный.
С кем посоветоваться, рассуждал он, шагая вечером домой. Тетя Паша - добрая, душевная, но вряд ли сейчас поймет его. Подумал о старшем брате Николае.
Утром полетело письмо в город. Ответ пришел через неделю: жена брата сообщала, что Николай в длительной командировке…
11
С самого утра Козырин мучительно перетряхивал собственную память, но что-то главное, так нужное ему именно сейчас, постоянно ускользало от него. Это главное, как ему казалось, было связано с пареньком из редакции, бывшим у него несколько дней назад в кабинете. Паренька он видел насквозь, с какими обличительными словами тот пришел, и знал, как его поставить на место. Ставил с удовольствием, любуясь собой, любуясь замешательством, которое испытывал паренек. Все было сделано в конце концов, как он хотел. Теперь можно и забыть, просто выбросить из головы, но странное, дурацкое желание что-то вспомнить не давало ему покоя.
На Козырина редко, но накатывали минуты, когда хотелось остаться одному. Он садился в машину, обычно вечером или ночью, и уезжал в лес. Там глушил мотор, выключал фары, распахивал дверцы и подолгу сидел в темноте, закрыв глаза, вслушиваясь в глухой и неясный шум в верхушках деревьев. В такие минуты отдыхал душой и ни о чем не думал.
Вечером отпустил шофера домой, за руль сел сам. Было еще светло, и, когда свернул на улицу, ведущую к лесу, сразу увидел, что ломают старую гостиницу. Несколько лет назад в центре построили новую, каменную, а эта, деревянная, ставшая ненужной, стояла почему-то до сих пор, печально глядя на дорогу выбитыми окнами.
Несколько мужиков лазили по крыше, отрывали доски и кидали вниз. Козырин остановил машину на обочине, долго смотрел, как быстро обнажаются стропила старой гостиницы. Ему захотелось подойти поближе, прикоснуться к ветхому дереву, но он удержал себя и не вышел. Тронул машину, медленно поехал в лес.
Желание что-то вспомнить и старая гостиница… Нет, все-таки не случайно. Теперь Козырин догадывался, почему он с утра думал о пареньке из редакции и о том, что же связано с ним. Теперь все встало на место. Паренек напомнил ему самого себя, каким он был, когда приехал сюда работать. И годков ему, Козырину, было примерно столько же, да и в остальном, пожалуй, он походил на этого паренька…
Машина стояла на поляне, до нее не долетали никакие звуки. Синие сумерки медленно, незаметно выползали из-за ближних сосен, подбираясь вплотную к машине. На белом снегу они всегда появляются незаметно, подумал Козырин, как и многое в жизни появляется незаметно. Сначала и не увидишь, а потом разглядишь - уже сумерки. А ведь он был таким же лопоухим, как и паренек из редакции. Точно таким же. В той самой гостинице, которую сейчас ломали…
Козырин успел привыкнуть к крутояровской районной гостинице, к узкой скрипучей кровати, из которой никак не мог выжить клопов, к жестяному умывальнику в конце коридора, к администратору тете Маше, ее громкому голосу, даже к хлебным котлетам в буфете.
Утром, не дожидаясь автобуса, пешком отправлялся на работу, с дороги оглядывался на гостиницу - одноэтажный деревянный дом у кромки бора. Крыша его потемнела, возле крыльца высилась гора березовых чурок с облупившейся корой и черными срезами. Куры тети Маши, помеченные на спинах зеленой краской, купались в пыли. Гостиница Козырину нравилась своей запущенностью и беспорядком, и еще нравилось, что он молод, что в кармане диплом торгового института и уже три месяца он работает заведующим базой.
День начался с визита к председателю.
Трофим Афанасьевич Кижеватов новшеств не любил. "Нонешние выпендривания, - говаривал он, - ломаного гроша не стоят". В кабинете стоял у него прочный двухтумбовый стол образца пятидесятых годов, выпуска местной фабрики. Когда ему деликатно советовали сменить мебель, его огромная туша, под которой скрипел любой стул, грозно приподнималась:
- А на какого рожна? Ума прибавится?
Авторитет Кижеватова в районе был таким же прочным, как его двухтумбовый стол.
Козырин перёд своим начальником смущался, злился на себя, на свой голос, но привычную робость побороть не мог. Переступал с ноги на ногу. Кижеватов смотрел на него, прищурив левый глаз. Водилась за ним такая привычка: когда спрашивал или слушал, прищуривал левый глаз и наклонял голову набок, тогда виден был плохо выбритый двойной подбородок. Он кивал головой и рассеянно слушал Козырина, который говорил о больной матери, о том, что ему нужна квартира. Молча послушал и посоветовал сходить в райком, к первому секретарю. Посылая туда своего молодого спеца, Кижеватов наперед знал, что ничего конкретного тот там не услышит. Председатель райпо мог, конечно, похлопотать и мог при желании выбить квартиру, но Кижеватов делать это не торопился. Если уж хлопотать, то только за надежного, толкового человека, а каким покажет себя Козырин, он еще не знал. Поэтому выжидал и приглядывался.
Козырин послушался совета и пошел в райком.
Не раз про себя он проговаривал то, что скажет, готовил веские доводы, но, едва оказался в кабинете Воронихина, из головы все вылетело. Бормотал несусветицу. Воронихин не дослушал:
- Понял. Сейчас строится дом, как сдадут, будем решать. Но обещать ничего не могу - квартирный вопрос у нас стоит очень остро.
Глаза секретаря смотрели устало и скучно, в них словно было написано: знаешь, надоело, я всем говорю одно и то же. Козырин, глядя в его глаза, подумал: "Интересно, какой я сегодня по счету?" Встал со стула, с облегчением вышел из кабинета и направился на базу.
После обеда позвонил Кижеватов. Спросил, что ему сказали в райкоме, выслушал ответ, хмыкнул и строго напомнил, что Козырин сегодня ответственный за разгрузку вагонов на станции.
Козырин поехал на железную дорогу. В тупике стояли четыре вагона с мукой и с сахаром. Грузчики лежали под пыльными кустами и курили. Козырин подошел, спросил, почему не работают. В ответ ничего не услышал, грузчики на него даже не обратили внимания, продолжали курить и похохатывали, разговаривая о какой-то Нюрке. Козырин топтался как оплеванный и не знал, что ему делать. Один из грузчиков, широкоплечий мужик в майке, с синими от татуировок руками, сжалился, объяснил:
- Всё, начальник, отпахали. С ночи вкалывали, смена кончилась. Ищи бичей, может, согласятся.
Козырин сообразил, что нахрапом их не возьмешь. Стал уговаривать, но они его не слушали, даже мужик с татуировками отвернулся, удобней устроился на расстеленном пиджаке, собираясь поспать.
Козырин метнулся к вагонам. Они были раскрыты и доверху наполнены мешками. Хоть сам бери и таскай. От вагонов снова побежал к грузчикам. Стал объяснять, что за простой придется платить штраф, но его резко оборвали.
Совсем отчаявшись, позвонил Кижеватову. Тот сразу понял, в чем дело, и пообещал приехать. Ждать пришлось недолго. Кижеватов тяжело вылез из "газика", и правый бок машины приподнялся. Грузчики зашевелились. Да те ли это были грузчики? Вытаращив глаза, Козырин смотрел на них и не узнавал. Они приветливо здоровались с Кижеватовым, дружно хохотали над его шуточками, а сами незаметно косили взгляды на шофера, который вытаскивал из машины кастрюлю, хлеб, бутылки и стаканы. Кижеватов широким жестом пригласил грузчиков пообедать, сам присел рядом с ними, не переставал шутить и посмеивался вместе со всеми над той же Нюркой. Опустив глаза в землю, Козырин стоял в стороне, его никто не замечал.
Сразу после обеда грузчики рьяно взялись за работу. Шустро таскали мешки, и живая цепочка, не останавливаясь, двигалась в четком, размеренном темпе. Она не останавливалась до самого вечера, пока не опустели вагоны.
В препаршивом настроении возвращался тогда Козырин в контору. В председательском кабинете шторы наглухо закрывали, два окна, выходившие на центральную улицу поселка, и поэтому, наверное, особенно громко стукнула в тишине дверь. Кижеватов, нацепив на нос очки, читал бумаги, читал с таким сосредоточенным и напряженным лицом, словно тесал бревно.
- А-а, Козырин. Ну как?
Козырин не понял.
- Вагоны как, говорю. Не о твоем же настроении мне спрашивать. У меня на это, извини, друг, времени нет.
Услышав, что вагоны разгрузили, кивнул головой, хмыкнул.
- Иди отдыхай. И думай, думай, парень, как тебе дальше жить и работать.
Козырин ждал еще каких-то слов, но Кижеватов уже читал бумаги.
В этот вечер Козырин не стал ужинать, лежал на кровати, ворочался, пытался заснуть… Сосчитал до тысячи, поднялся и закурил. На переплетах оконной рамы лежала роса, на дороге зябко покачивался свет фонарей, и тени сосен ползали вправо-влево. Тянуло холодом. И тревогой.