И все-таки какая-то часть души отца присутствовала в этой комнате. На сундуке, накрытом простой деревенской, связанной из разноцветных лоскутков ряднушкой, лежала полевая офицерская сумка. Максим знал: в ней хранились толстая общая тетрадь, потрепанные блокноты и полуистлевшие документы.
Максим любил разглядывать их так же, как и старые фотографии. Он и теперь потянулся за сумкой, отстегнул ремешок, пропущенный сквозь медную скобу, бережно вытащил пачку пожелтевших бумажек. Здесь были удостоверения, воинские предписания, докладные записки, написанные на скорую руку приказы. На многих из них стояли названия прославленных городов и штампы воинских частей, печати давно преобразованных, носивших новые названия учреждений…
Вот боевая записка отцу со штампом Московской красногвардейской дружины - явиться за получением оружия. А вот донесение о заготовке дров где-то в подмосковном лесу, командировочный мандат в Царицын. Коммунист Гордей Петрович Страхов назначался комендантом эшелона с хлебом для Москвы… Сохранилась и фотография того времени - совсем молодой парень с черными, только что пробивающимися усиками, в драгунском, стянутом в талии полушубке, в лихо заломленной на затылок мерлушковой папахе. На боку висит огромная деревянная кобура с маузером.
Максим старался прочитать не совсем понятные, сделанные на ходу химическим карандашом записи в общей тетради в черной клеенчатой обложке, вглядывался в документы прошлого, и им овладевало трепетное чувство, высоко поднимающее над будничной благополучной жизнью. Облик отца словно вырастал в его воображении, окруженный героическим ореолом.
"…15 декабря. Бой под С… Убит комэск Бурл. Закрепились. Бел. отступ., - читал написанные второпях сокращенные слова Максим. - …Вечер, корм. С фур. плохо. Поел, троих. Прив. сено. Мор 25…" И все в том же духе - отрывочные фразы, обрубленные на отдельных слогах слова. Максим не сразу научился их расшифровывать. Он уже знал, что запись гласила: "Убит командир эскадрона Бурлаков, Белые отступают… Вечером кормежка. С фуражом плохо. Послал троих. Привезли сено. Мороз 25 градусов". И Максим видел далекое время, жестокие бои с белыми, походы в лютую стужу, в бескормицу…
А вот блокнот с несколькими не менее лаконичными записями, - вроде:
"…В политотделе армии 17-го в 19.00 совещание". "6 ноября доклад в "Ландыше". В "Ольхе" приняли в партию пять. Подготовить докум. на четырех. Завтра - бой".
Это уже записи недавней войны. Но и ее годы казались Максиму далекими. Когда она началась, ему было всего шесть лет.
На Отечественную войну отец ушел батальонным комиссаром, закончил ее полковником, заместителем командира гвардейской дивизии по политчасти.
В полевой сумке Максим однажды нашел простой гвардейский значок с потемневшей оправой и алой, как брызнувшая из раны кровь, немеркнущей эмалью. Награды вместе с, орденскими книжками отец хранил отдельно в запертом на ключ ящике письменного стола. Он надевал их только в большие революционные праздники, когда уходил на торжественные заседания или на демонстрации.
Перечитывая записи и перебирая боевые реликвии, Максим проникался к отцу почти благоговейным чувством. Он давно обнаружил, что не испытывал подобного чувства к матери. Она представлялась ему заурядной женщиной, погрязшей в мелких домашних заботах.
Валентина Марковна чутьем угадывала отчужденность сына, она не раз заставала его в кабинете отца за чтением бумаг, ревниво следила за его отсутствующим взглядом.
Однажды Максим услыхал, как мать сердито сказала отцу:
- Гордей, убери ты, пожалуйста, весь этот хлам. Сдай в музей, что ли.
Отец недовольно крякнул, но, видимо, сдержав себя, шутливо ответил:
- А зачем? Ведь я еще не умер? - И тут же серьезно добавил: - При жизни как-то нескромно выставлять себя напоказ в музее. Ведь в сумке мои личные документы и бумаги. Вот умру - все перейдет в наследство к Максиму. Тогда он сам решит, как с этими вещами поступить.
Мать раздраженно что-то проворчала в ответ, и Максим тогда впервые подумал: в житейском союзе этих разных людей таилось какое-то несоответствие, давняя, глубоко скрытая трещина, затянутая гладким покровом внешнего благополучия.
Он еще не решил окончательно, на чью сторону стать в этом затаенном родительском противоборстве. Многое еще было ему неясно. Но в глубине души он все чаще поддерживал сторону отца и готов был подчиниться ему во всем, пойти за ним всюду.
Однако случались минуты, когда материнский приятно обезволивающий домашний мир брал его в плен. В такие минуты вещи и понятия приобретали совсем иной смысл. Здесь мелочи, уют, удобства выступали на первый план, а то значительное, суровое, что пленяло Максима в прошлой жизни отца, отступало в тень.
Ему казалось: вчера и сегодня, разговаривая с матерью, он в чем-то отступил, изменил отцу, и это вызывало в нем недовольство собой и досаду…
Он бережно сунул тетрадь и документы в сумку, положил на сундук и, словно вспомнив о чем-то важном, торопливо вышел из кабинета.
7
В институте Максим нашел уже собравшихся Сашу Черемшанова, Славика Стрепетова, Галю и других выпускников. В коридоре царила суета, было шумно от возбужденного говора. У доски объявлений, висевшей у двери деканата гидростроительного факультета, толпились молодые инженеры. То и дело слышались возгласы: "Ты куда едешь?", "А ты? Уже выбрал?", "Давай вместе!"
Максим сразу догадался, что объявление о местах назначения на работу уже вывешено. Сердце его тревожно сжалось. Куда все-таки он хочет ехать?
К нему протиснулся Стрепетов, схватил за руку. Круглое, пухлощекое лицо его было сердитым.
- Ты чего опаздываешь? - накинулся он на Максима. - Ждали, ждали тебя. Спишь по-барски…
Саша Черемшанов, вытянув тонкую шею, смотрел через голову Стрепетова, как показалось Максиму, с недоверчивой усмешкой. И опять эта усмешка больно задела его самолюбие.
- А что? Мы же договорились - утром…
- Утром?.. Какое же сейчас утро? - засмеялся Черемшанов.
- Ну и что? Разве прозевали? - небрежно спросил Максим, притворяясь беспечным.
- Как "что"? Уже разнарядку вывесили. А ты прохлаждаешься! - сердито сказал Славик.
- Вы уже выбрали?
- А то тебя ждали бы! Мы в Степновскую область. Станция Ковыльная… Новый канал, шлюзы, ГЭС… Все трое - Саша, я и Галя. Подавай и ты заявление.
- Он еще подумает, - все с той же недоверчивой усмешкой проговорил Черемшанов.
- И подумаю, - вызывающе ответил Максим. - Тоже мне - выбрали какую-то Ковыльную. А я на Ангару поеду.
- На Ангару мест нет. Выбирай дальше - в Антарктиду, - засмеялась Галя, лукаво поглядывая на Сашу.
Тут вмешался Стрепетов, сказал серьезно:
- Хватит болтать, Макс. Хочешь вместе с нами - иди скорей к декану.
Максим протиснулся к доске, пробежал глазами список пунктов: Куйбышев, Степновск, Омск, Усть-Каменогорск… Даль неведомая, города и пункты, знакомые только по географическим картам. А о Ковыльной он даже никогда не слыхал. Где это? В какой стороне? Конечно, глухомань какая-нибудь… Медвежий угол… Такой и на карте не обозначен… Куда же ехать? И стоит ли отрываться от друзей? Почему они выбрали Степновскую область? Э, не все ли равно! Потом видно будет. Степновская так Степновская… Вчетвером и ехать веселее.
Максим отошел от доски.
- Ну, что выбрал? - спросил Саша. - Или ты держишь ориентир на Москву?
- Пошел к черту! - огрызнулся Максим. - Если не возражаете., и я с вами. - Он скупо, как будто нехотя, улыбнулся.
- Гип, гип, ура! - приветственно поднял руку Черемшанов.
- Вот это дело, - важно одобрил Стрепетов. - Тогда не медли. Скорей неси заявление. В Ковыльную только четыре места.
Максим зашел в кабинет декана. Там уже толпились недавние дипломанты. Тучноватый, с узкими заплывшими глазками, Бутузов убеждал декана:
- Мы же вдвоем хотим, Василь Васильевич… Пускай Снегирев в другое место едет…
- Это уж вы сами с ним договоритесь, - сухо ответил декан.
Максим все еще не подходил к нему, прячась за спинами товарищей. Он колебался: не лучше ли хорошенько обдумать, посоветоваться еще раз с отцом и матерью, с Лидией? Через год вместе бы и уехать. Иначе - разлука… Все может измениться, и Лидия забудет его. Может быть, мать и права? Подождать, не подавать заявление, а тем временем этот самый Аржанов (да и отец тоже) позвонит в министерство… Только устроить бы все так, чтобы Лидия не узнала.
Он опустился на стул за придвинутый к углу столик, втянул голову в плечи. Перед ним лежал чистый лист бумаги. Крышка стола была в свежих чернильных кляксах: не у одного выпускника, писавшего заявление, дрожало перо. Нелегко выбирать дорогу в самостоятельную жизнь… Подождать, подумать, а друзьям сказать, что в Степновскую область не оказалось места.
Максим сидел, подперев руками голову. В кабинете декана остались только двое. Они все еще о чем-то упрашивают Василия Васильевича. Вот они сейчас уйдут, и Максим останется один на один с деканом. Василий Васильевич благоволил к нему. Он спросит его, как всегда с приветливой улыбкой, куда он, Максим, надумал ехать, а он запнется, забормочет что-нибудь невнятное о том, что он еще не решил…
Он уже встал, чтобы потихоньку уйти, но в эту минуту двое знакомых ему выпускников отошли от стола декана и один, проходя мимо, спросил:
- А ты куда, Макс?
- Да я в эту… как ее… Ковыльную…
- А-а… Ну, желаем успеха.
- А вы куда?
- Мы в Омск…
- Ну, счастливо…
Кабинет опустел. Максим очутился с глазу на глаз с деканом. Отступать было поздно. Волей-неволей надо подходить к столу.
- Здравствуйте, Страхов, - Василий Васильевич, приподнявшись, протянул руку. - А вы куда? Заявление написали?
- Нет еще.
- Пишите. Вот там, за столиком.
В голосе декана была уверенность в том, что Максим без колебаний уже выбрал себе место работы. Это сразу отрезвило Максима. Ему вспомнились тишина отцовского кабинета, старая полевая офицерская сумка.
"…Убит командир эскадрона… Закрепились… Белые отступают… Мороз 25 градусов…"
"Отцу тогда было столько же лет, сколько мне теперь", - подумал Максим и нетвердо шагнул к столику. Но глаза и лицо его выражали не совсем обычную растерянность, и это заставило Василия Васильевича участливо спросить:
- Что с вами, Страхов? Вы нездоровы? Ну конечно, устали… Столько трудиться над проектом. Ничего, время есть - отдохнете.
Максим сел за столик, взял ручку. Ах, если бы не было в комнате декана! Вообще, если бы не было никого, перед кем нужно держать - ответ за свои поступки и испытывать острые уколы совести. В ушах еще звучали мягкие, обезволивающие уговоры матери. Рука дрожала, но он, думая о том, что за дверью его ждут товарищи, что сегодня он скажет Лидии о своем решении, написал:
"Прошу направить меня на работу в Степновск…"
8
Максим вышел из кабинета декана, его обступили молодые инженеры.
- Выбрал путевку в жизнь? Далеко? - беря Максима под руку, спросил толстый, розовощекий Бутузов, в очках в тонкой золотой оправе, с маленькими овальными стеклами, как у Добролюбова на известном портрете.
Максим теперь уже без смущения оглядел лица товарищей, ответил, что дал согласие ехать в Степновскую область.
- Солидно, солидно… - Это было у Бутузова любимым словом похвалы. - Ну, а я - на дикий берег Иртыша. Два было места, и одно я оккупировал… "Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали…" - нарочито козлиным голосом пропел Бутузов, надувая румяные, пухлые щеки.
- Одобряю и поздравляю, - сказал Черемшанов Максиму.
- С чем? - недружелюбно спросил Страхов.
Улыбка Саши по-прежнему была ему неприятна.
- Ладно. Без поздравлений, - вмешался Славик. - Будем на работе поздравлять с успехами. А кое-кого, может быть, проводим со слезами обратно.
- Ты о ком? - с притворным недоумением спросил Черемшанов и опять взглянул на Максима.
- Есть тут такие, - загадочно ответил Стрепетов. - Больше - девчонки. Одна даже расплакалась: не хотела в Красноярск от маменьки уезжать…
"О девчонках говорят, а подразумевают меня", - подумал Максим, и ему стало не по себе: что - если этот самый Аржанов, приятель их семьи, по просьбе матери уже звонил директору института?
"Ладно. Теперь уже ничего не изменишь. Заявление подано", - утешал себя Максим, но чувствовал: в глубине души еще сохранилась надежда остаться в Москве.
- Ты куда теперь? - спросил Славик.
- Домой, - ответил Максим.
- Уговор: готовиться к отъезду всем вместе. Действия координировать, - сказал Славик.
- До отъезда еще далеко.
- Но надо многое продумать. Может быть, помочь кое в чем друг другу.
- Обязательно, - подтвердил Черемшанов. - Если решили вместе, значит, вместе до конца…
- Приходи вечером, - пригласил Максима Славик. - Лидия будет у нас.
Максим опешил: что это значит? Ведь он уговорился ехать с ней вечером на Ленинские горы. Неужели она все еще продолжает свою "игру в прятки"?
"И это теперь, когда предстоит разлука! - с негодованием подумал он. - Ладно же. Кланяться не буду".
Он хмуро кивнул Славику, Бутузову и Саше, торопливо направился по лестнице вниз, к выходу. На площадке третьего этажа ему встретилась знакомая студентка. Он как бы мимоходом спросил у нее, не видела ли она Лидию, и та ответила:
- Она сдала нынче последний экзамен и ушла домой.
В Максиме зашевелились недобрые подозрения. Он готов был тотчас же ехать к Нечаевым, но тут же гордо решил: "Поеду вечером, как договорились".
В вестибюле его остановил секретарь комитета комсомола Федор Ломакин. Максим побаивался его после одного случая, когда разбиралось на комсомольском собрании персональное дело студента пятого курса Юрия Колганова.
Юрию ставились в вину неблаговидное поведение, частые кутежи в ресторане, непосещение лекций. Участие в компании Колганова приписали и Максиму - одно время он и в самом деле подружился с Юркой и зачастил в веселые места. Стоял вопрос об исключении Юрия из комсомола и из института, но решение об исключении было заменено в райкоме строгим выговором с предупреждением. Колганова оставили и в комсомоле и в институте, а Максиму объявили выговор.
Он тогда же порвал с компанией Колганова. Этому помогла возникшая вскоре дружба со Славиком Стрепетовым и Черемшановым, а главное - знакомство с Лидией. Но Федор Ломакин не переставал относиться к нему подозрительно и нет-нет да и напоминал на собраниях о былых дурных связях. Это очень злило Максима.
- Поздравляю с окончанием, Страхов. Куда едешь? - спросил Ломакин. Толстые стекла очков делали его карие, влажно поблескивающие глаза огромными.
- В Ковыльную. Уже подал заявление.
- Отлично. Только ты погоди от института отрываться. Мы еще с учета тебя не снимали, - сухо предупредил Ломакин. - Ты еще должен волейбольный матч с командой педагогического сыграть.
Смуглое, всегда утомленное, с желтыми пятнами на впалых щеках от чрезмерного курения лицо комсомольского секретаря казалось излишне суровым. Но Максим знал: за этой суровостью в глубине глаз, спрятанных за толстыми, как автомобильные фары, стеклами очков, скрывалась чуткая душа Феди.
Случалось, профессор за какие-нибудь промашки в ответах не хотел принимать у студента зачет, прогонял его. Тогда студент шел к Ломакину, заверял его, что через неделю-полторы будет готов к зачету. Ломакин тут же требовал от студента честного слова, что тот не подведет его, шел к декану, и в конце концов профессор соглашался принять зачет.
Но в отзывчивом сердце Феди гнездилась и фанатическая страсть к осуждению даже за самые ничтожные проступки и отступления от высоких принципов комсомола. Тут Федя был беспощаден. На заседаниях бюро и на собраниях он разражался по адресу провинившихся гневными тирадами и формулировками, вроде "товарища (имярек) захлестнула мелкобуржуазная стихия", и такими определениями, как "мелкобуржуазный анархизм", "индивидуализм", "эгоцентризм" и прочее.
- Сыграешь с педагогами? - спросил Ломакин, пронизывая Максима стеклянным блеском громадных очков.
- Сыграю, - решил напоследок ни в чем не перечить Ломакину Максим.
- Гляди не подведи. Как настроение? - сверкающие зрачки Феди так и впились в лицо Максима.
- Нормальное.
- Заходи в комитет, поговорим.
"Сейчас напомнит о дружбе с Колгановым", - подумал Максим, но Ломакин не напомнил.
- Зайду, - пообещал Максим.
Ломакин тряхнул его руку, побежал на второй этаж, перескакивая длинными худыми ногами сразу через две ступеньки.