И вдруг со стороны океана послышалось все нарастающее и нарастающее гудение. Все трое подняли головы, глядя на небо. На небе ничего еще не было видно, но гудение приближалось. Где-то оглушительно взвыли сирены.
- Пахнет жареным, сержант, - засопел Джим.
- Без паники! - одернул его сержант, держа в руке забытую телефонную трубку и не отрываясь глазами от неба. - Это, наверно, маневры.
И вдруг в небе показались самолеты - десятки, сотни самолетов. Выныривая один за другим из облаков, как будто притягиваемые гигантским магнитом, самолеты целеустремленно и неостановимо шли на Пирл-Харбор.
Сержант вспомнил, что телефонная трубка у него в руке.
- Что это? - закричал сержант в трубку.
- Откуда я знаю?! - заорал кто-то из трубки. Воздух содрогнулся от взрывов.
Еще сильнее завыли сирены. С внутренней стороны к воротам подлетел "виллис" с сидящим за рулем голым до пояса человеком в офицерской фуражке. На его трясущихся щеках белели клочья крема для бритья.
- Шлагбаум! - заревел человек сержанту. Сержант бросился поднимать шлагбаум.
- Что случилось? - отчаянно крикнул сержант.
- Скажи это мне! - раздалось ему в ответ, и "виллис", зарычав, прыгнул из ворот.
С внешней стороны подъехал грузовик с кузовом, заваленным прямоугольными картонными коробками.
- Что за чертовщина, сержант? - высунулся из кабины шофер с обалдевшими глазами.
Но сержант помнил одно: что бы ни происходило, он на посту.
- Пропуск! - сказал сержант, пытаясь придать голосу железную твердость, и потыкал винтовкой коробки. - Что везешь?
- Библии… - ответил шофер, протягивая пропуск и вздрагивая от взрывов.
- Пропусти меня, сержант! - взмолился Гривс.
- Будь человеком, сержант! - вступился Джим. - Видишь, что делается…
Сержант пытался вчитаться в пропуск, протянутый шофером. Но неподчинявшиеся глаза блуждали по небу, которое буквально кишело самолетами. Со всех сторон раздавались взрывы бомб, орудийные выстрелы и трескотня пулеметов.
Однако просьба Гривса привела сержанта в себя.
- Я должен сначала доложить начальству… - тупо пробормотал сержант, сжимая винтовку, кажущуюся игрушечной под черной лавиной пикирующих бомбардировщиков.
Разъяренный шофер вырвал у сержанта пропуск и нажал на газ. Тогда Гривс в два прыжка догнал грузовик и повис, зацепившись за борт кузова.
- Стой! Стрелять буду! - завизжал потерявший рассудок сержант, вскидывая винтовку. Грохот бомб, видимо, расширил границы инструкций в понимании сержанта.
- Ты что, с ума сошел! - И мощные ручищи Джима перехватили винтовку.
В этот момент раздался оглушительный взрыв.
Гривс очнулся, выплевывая землю изо рта, заваленный картонными коробками. Рядом лежал на боку опрокинутый грузовик. Его колеса еще медленно вращались в воздухе. Из распоротой коробки, придавившей Гривса, одна за другой медленно падали карманные солдатские библии.
Гривс выкарабкался из-под библий, машинально взяв одну из них. Прижимая библию к груди, Гривс огляделся.
Все вокруг было затянуто дымом. В дыму мелькали кажущиеся нереальными человеческие фигуры с пожарными шлангами, с носилками.
Около сорванных ворот, скрученных взрывом, как бумага от шоколада, неподвижно лежали сержант и Джим. Смерть соединила их. "Джим любит Нэнси" виднелось на могучей руке, обнимающей сержанта. Из нагрудного кармана сержанта вывалилось зеркальце. Зеркальца теперь можно было не стесняться.
Гривс побрел к берегу.
Гривс не мог понять, продолжается ли бомбежка, ибо, оглушенный взрывом, он ничего не слышал. Но бомбежка продолжалась, только беззвучно. Беззвучно пикировали самолеты. Беззвучно взметались к небу столбы огня и земли. Беззвучно кричали раненые.
Гривс подошел к бухте.
Среди плавающих на воде обугленных остовов самолетов и горящих кораблей Гривс увидел "Аризону".
"Аризона" пылала. В воде виднелись головы тех, кому удалось спастись.
Из воды вышел, а вернее, выполз военный священник. Лицо священника было черно от копоти. Глаза непонимающе озирались. Священник неверными шагами подошел к застывшему Гривсу и вынул из его прижатых к груди рук библию. Священник раскрыл библию и стал что-то читать, покачивая головой. Но его слова были беззвучны…
…Наполеон в обтягивающих жирные ляжки лосинах величественно обозревал выстроившиеся войска в подзорную трубу. Серый в яблоках конь императора нетерпеливо перебирал ногами. Наполеон, довольный своими орлами, отнял подзорную трубу от глаз и сделал властное движение рукой. К ослепительно голубому небу вознеслись медные трубы, начищенные до золотого блеска. Торжественно застучали палочки по белоснежным барабанам. Сверкая надраенными пуговицами, браво вскидывая ноги и геометрически соблюдая строй, императорские пехотинцы двинулись на неприятельские редуты. В руках прославленных усачей-кавалергардов, как синие молнии, заполыхали клинки, поднятые над высокими щегольскими киверами. На мужественных скулах, побронзовевших в Египте, играли отблески солнца Аустерлица…
…- Какая была изящная война! - грустно улыбнулся японец. - В Хиросиме было не так красиво.
- В Пирл-Харборе тоже, - буркнул Гривс. - Но и та война, наверно, не была такой. Боюсь, что наша война покажется потомкам тоже изящной, когда они будут ее сравнивать со своей.
- А вы уверены, что будет война? - спросил японец.
- Я не пророк, - ответил Гривс. - Но никто никому не верит - в этом вся штука. Русские не верят нам, мы не верим русским, а другие - ни нам, ни русским и так далее. И все стараются сильнее. А потом получается война…
- Кстати, в этом самолете летит русский, - сказал японец. - Я не помню его фамилии, но это какой-то поэт. Видите, контакты все-таки развиваются…
- А, контакты!.. Что они решают? Когда кто-нибудь нажмет кнопку на пульте, вот тогда и будет решающий контакт, - отмахнулся Гривс, но, тем не менее, с интересом посмотрел в ту сторону, где сидел русский.
Гривс узнал его лицо по фотографиям, хотя не помнил его трудновыговариваемую фамилию. До этого Гривс видел русских только в военной форме. Те были совсем другие…
…Гривс плыл по Эльбе.
Ему приходилось работать только одной рукой, так как в другой он крепко держал бутылку настоящего бурбонского виски, доставшуюся ему от убитого рыжего О'Келли.
Вода была холодная, но Гривсу было все равно, как было все равно сотням американцев и русских, плывших друг к другу. Война сдохла, черт бы ее подрал! И наконец-то можно было обняться и выпить на костях этой стервы.
На том и на другом берегу восторженно стреляли в воздух и швыряли пилотки в чистое от самолетов небо.
Навстречу Гривсу плыл старый кузов от грузовика. В нем сидело несколько русских, подгребая прикладами. Русские втащили Гривса в кузов, исколов его небритыми щеками.
- Америка, ребята, как пить дать Америка! - восхищенно щупал Гривса курносый солдатик с гармошкой. - Ну чего ж тебе сыграть, Америка?
- Замерз, однако, паря… - накинул на Гривса свою шинель пожилой старшина, похожий на техасского фермера, и протянул Гривсу фляжку. - Согрей нутро, браток…
Гривс отхлебнул и поперхнулся: это был чистый спирт. Русские захохотали, колотя его по спине кулаками. Гривс с трудом перевел дыхание и тоже засмеялся, протянув старшине виски.
Старшина взял бутылку, с интересом провел рукой по ней, изучая:
- Ишь, ты… И пробочка отвинчивается… Техника!..
Бутылка виски пошла по рукам.
- Самогонкой отдает… - утирая усы, сказал сержант. - Супротив нашего спирта, однако, слаба.
- Нет, а ты мне скажи, ты капиталист, Америка? Капиталист? - тыкал Гривса в грудь курносый солдатик.
"Америка" и "капиталист" - это были единственные слова, которые понял Гривс. От радости, что он хоть что-то понял, Гривс счастливо закивал головой.
- Да, да. Америка. Капиталист…
- Капиталист… - с тревожным изумлением отшатнулся от Гривса курносый солдатик.
- Нет, нет… Не капиталист! - отчаянно замотал головой Гривс, увидев, что его неправильно поняли. - Я художник.
Гривс полез с карман за блокнотом, но увидел, что блокнот промок. Тогда Гривс потянулся к планшету молоденького лейтенанта в новенькой форме:
- Бумагу. Дайте мне бумагу.
- Что он лезет к моему планшету? - недоверчиво отодвинулся лейтенант.
- Я понимаю, бумага ему требуется, товарищ лейтенант. Написать, видно, фамилию хочет… - объяснил старшина.
Получив лист бумаги и карандаш, Гривс в одно мгновение сделал набросок со старшины и протянул ему.
- Вроде я… - удивился старшина. - Ишь, ты, американец, а рисует…
- Ага, значит, никакой он не капиталист, а безработный, - смекнул курносый солдатик.
- Это почему ж безработный? - спросил старшина.
- А как же, у них в Америке одни безработные и капиталисты… - объяснил курносый солдатик.
- Будя врать-то… - умерил его пыл старшина. - Кто ж у них машины-то делает и хлеб сеет? А знатные у него ботиночки, однако! Товар добрый. - И старшина уважительно постучал по желтым высоким ботинкам Гривса.
Гривс посмотрел на ноги старшины и увидел разбитые кирзовые сапоги. Подошва одного из сапог явно просила каши и была прикручена медной проволокой.
Гривс быстро поставил свою ногу рядом с ногой старшины - размеры совпадали - и стал торопливо расшнуровывать ботинки.
- Товарищ старшина, он подумал, что вы просите его обменяться с ним, - строго сказал молоденький лейтенант. - Не роняйте достоинства Красной Армии.
- Да он от души, товарищ лейтенант, - успокаивающе сказал старшина, однако остановил руку Гривса, уже снимавшую ботинок. - Не положено, браток, по форме не положено. Души у нас, может, и сходные, только у вас ботинки, а у нас, значит, сапоги.
Курносый солдатик развернул гармошку и запел, по-бабьи подвизгивая и шало подмигивая Гривсу:
Америка России
Подарила пароход.
Две трубы, колеса сзади
И ужасно тихий ход.
И желтые ботинки Гривса, и кирзовые сапоги старшины, обмотанные проволокой, притопывали в такт…
…Нет, русский, который сидел в первом классе воздушного лайнера Сан-Франциско - Гонолулу, не был похож на тех солдат. Ботинки у него были замшевые. Одет он был вполне по-европейски, даже, точнее сказать, по-американски, если учитывать не слишком выдержанное сочетание галстука и пиджака.
Русский был худощав, длиннонос, как Пиноккио из итальянской сказки, в его нервно-самоуверенных глазах было что-то еще совсем мальчишеское. Он чувствовал себя на американском самолете, как рыба в воде. Он курил "Кент" и весьма вольно шутил со стюардессой на чудовищном английском языке.
- Он еще мальчишка, - сказал Гривс японцу. - Что он знает о войне!
- Они потеряли двадцать миллионов, - сказал японец. - Даже дети в их стране знают о войне больше, чем многие взрослые в Америке.
Гривсу не особенно понравилось то, что японец задел Америку, но в то же время он подумал, что японец был в чем-то прав. Пирл-Харбор видели своими глазами немногие американцы. В сущности, война не побывала у американцев дома. Может быть, поэтому кое-кто в Америке не понимает, как опасно играть с войной.
- Вы правы, - нехотя признал Гривс. - Мир спасли русские. Но мы все-таки тоже кое-что сделали.
Гривсу вдруг страшно захотелось поговорить с русским. Конечно, он был мальчишка, но все-таки русский.
Гривс взял бокал с шампанским и подошел к русскому.
Русский дружелюбно вскинул на него быстрые голубые глаза.
"Наверно, думает, что я сейчас буду рассыпаться в комплиментах и просить автограф, - подумал Гривс. - А я даже фамилии его не помню. Ну да, в общем, это неважно…"
- За Эльбу! - сказал Гривс, протягивая бокал.
- Давайте! - сказал русский. - Мы помним Эльбу.
Это "мы помним Эльбу" показалось Гривсу несколько высокопарным. Что он может помнить, этот мальчишка, не нюхавший пороху? На Эльбе были другие люди, годящиеся ему в отцы. Но молодость все же сама по себе - не вина. Гривс чокнулся с русским и спросил, злясь на себя за тупость своего вопроса:
- А что вы думаете о нас, об американцах?
Русский улыбнулся. Наверно, он много раз слышал этот вопрос.
- В детстве я ненавидел американцев.
"Ага… - про себя отметил Гривс. - Их приучали к этому, как с некоторых пор нас приучали ненавидеть русских. Все стараются сильнее".
- Я жил во время войны в Сибири, - сказал русский. - Из Америки присылали тушенку и бекон, а с нашего фронта - похоронки. Все ждали второго фронта, а он не открывался. Получалось так: американские консервы и русская кровь…
Гривс мог напомнить ему про Пирл-Харбор. Гривс мог возразить ему, что американцы воевали на других фронтах. Гривс мог рассказать, как погиб рыжий О'Келли, делая одного из своих самых великолепных бумажных змеев. Гривс мог добавить, как гибли американские транспорты, шедшие к Мурманску. Но всего этого Гривс не сказал, а вспомнил, как во время войны пошло в гору консервное дело его отца. И Гривс почувствовал себя виноватым. Нет, не перед этим мальчишкой, а перед тем старшиной в кирзовых сапогах, обмотанных проволокой.
- Да, второй фронт мы могли открыть раньше, - сказал Гривс. - У нас многие так думали.
- А сейчас я понимаю, что нет вообще американцев и вообще русских или, скажем, вообще японцев; ваш сосед, кажется, японец? - продолжал русский. - Если я знаю, что кто-то сволочь, какая мне разница, какой он национальности? Мы только думаем, что живем в разных странах. На самом деле границы проходят не между странами, а между людьми…
"Проклятый английский! - подумал русский. - Но, может быть, дело не в английском, а я просто слишком наболтался на пресс-конференциях? С какой стати я читаю ему лекции? Он, наверно, воевал и все сам прекрасно понимает лучше меня…"
Но глаза русского сохраняли самоуверенность.
И вдруг Гривс заметил на лацкане у русского жетон с надписью: "Мы стараемся сильнее", точно такой, как у девушки с позолоченными шариками.
- Откуда у вас этот жетон? - спросил Гривс. Русский засмеялся.
- Кто-то мне нацепил, я уж не помню. Мне показалось это забавным.
- Если вдуматься, то это не так уж забавно, - сказал Гривс. - Не надо стараться сильнее. От этого все беды. Маленький человек становится Наполеоном. А потом бывает Бородино. Может быть, я сбивчиво говорю, и вы меня не понимаете, но мне пришло это в голову с утра, когда я увидел такой жетон у одной девчонки.
"Что я его поучаю, как пастор! - подумал Гривс. - Никто на этом свете ни в чем не уверен, и в то же время все хотят казаться как можно увереннее и поучают друг друга. И, в конце концов, все стараются сильнее".
- Я вас понял, - сказал русский и отцепил жетон с лацкана.
- Прошу пассажиров занять свои места. Самолет идет на посадку, - сказала стюардесса.
Гривс сел рядом с японцем, чувствуя, что чего-то главного не сказал русскому и что русский чего-то главного не сказал ему. Но было уже поздно.
Самолет снижался, и на Гривса наплывал снизу рассыпавший белые здания по зеленым склонам его юности Гонолулу.
Гривс сошел по трапу и сразу взмок: так было жарко.
Русского окружили студенты-гавайцы, державшие в руках книжки с его трудновыговариваемой фамилией. Смуглые девушки с раскосыми глазами надевали русскому на его худую, длинную шею традиционные гавайские венки, и корреспонденты, припадая на колени, стреляли вспышками.
Японца встречали несколько офицеров американского флота, почтительно козыряя ему.
Не то чтобы Гривсу стало завидно, но все-таки было немного грустно оттого, что его никто не встречал.
Гривсу не надо было дожидаться багажа: с ним ничего не было. Первый раз в этот день Гривс вспомнил, что, в сущности, он бежал из дома, поссорившись с женой, и теперь, кажется, навсегда. Кто из них виноват, не было важно. Они просто перестали понимать друг друга. Они оба слишком старались быть независимыми, и каждый старался сильнее. И вот он один в Гонолулу. Гривс арендовал "плимут" в компании "Авиз", с которой он ощущал какое-то родственное чувство, несмотря на активное неприятие ее девиза, и направился в город.
Скользя в потоке разноцветных автомобилей по обсаженным пальмами улицам, Гривс невесело вспоминал, как когда-то он искал здесь с карандашом и альбомом лица для будущей картины под названием "Человечество". Жизнь его сложилась, однако, по-другому.
Когда Гривс демобилизовался, отец предложил ему место управляющего на консервном заводе, превратившемся за годы войны в процветающий гигант. Но Гривса раздражало то, что отец разбогател в то время, когда люди погибали. Гривс ушел из дому, решив жить самостоятельно. Долгое время он обивал пороги иллюстрированных журналов, пытаясь продать военные зарисовки. Но война кончилась, и редакторы морщили носы: зачем напоминать людям о перенесенных страданиях? Им нужен был конструктивный оптимизм.
Отчаявшись, Гривс устроился художником на фабрику тканей. Он отдался этому делу с рвением, и вначале ему доставляло удовольствие встречать на улицах платья и рубашки с узорами, придуманными им. Люди хотели празднично одеваться и поменьше думать о войне. Бойкие искорки, цветные четкие линии под Мондриана, чуть асимметричные квадратики под Поля Кле, фантастические инфузории под Миро, и ткани здорово шли. Через несколько лет Гривс женился на дочери хозяина и стал его компаньоном, подыскав на место художника молодого способного парнишку. Теперь у Гривса стало больше свободного времени, и он пытался заняться живописью, возвращаясь к довоенным замыслам. Но рука была слишком набита на бездумных узорах. Рука разучивалась мыслить. Жена посмеивалась над увлечением мужа, считая это странным для человека с положением в деловом мире, и Гривс стал тайно ее ненавидеть, как будто она была причиной его бессилия. Они становились совсем чужими. Постепенно Гривс начал пить.
Однажды новый художник - парнишка с такими же нервно-самоуверенными глазами, как у того русского в самолете, - пригласил Гривса к себе домой. Художник вытащил на середину комнаты большой холст и деловито спросил:
- Не блестит?
Гривс подавленно молчал. На холсте было разбросано множество лиц. Они переливались одно в другое, переполнялись одно другим и разрывали друг друга. И весь этот кажущийся хаос складывался в гармонию единого лица - лица человечества.
Гривс подавленно молчал. Все было правильно: кто-то должен был написать такую картину, и для искусства было неважно, кто именно. Просто Гривс опоздал. С того дня он выбросил краски и холсты и стал пить еще больше…
…Воспоминания о юношеских надеждах и сознание, что они так и остались неосуществленными, не слишком веселили Гривса, ведущего авизовский "плимут" по Гонолулу. Он вдруг почувствовал тяжесть рук, тяжесть лица, уже начинавшего дрябнуть, свинцовую тяжесть в мыслях и подумал, что хотя он и сделал отчаянный побег из внешне удачной, а на самом деле неудавшейся жизни, этот побег запоздал.
Гривс снял номер в "Хилтоне", содрал с себя одежду, бухнулся в постель и заснул под равномерный шум "эркондишена".
"На кой черт я приехал сюда? - была первая мысль, с которой он проснулся. - Да, я приехал взглянуть на Пирл-Харбор. Но что толку смотреть на кладбище собственной юности?"