Уже смеркалось, и улицы обросли огнями, а Гривс все бродил и бродил по Гонолулу, заходя то в один бар, то в другой, и всюду пил водку, уже не надеясь найти и Америке нормальное шампанское.
Сколько он выпил, Гривс уже не помнил.
В нем сместилось прошлое и настоящее, и когда его взгляд падал на собственную рубашку, расписанную пагодами и пальмами, ему казалось, что он все тот же матросик с "Аризоны", получивший короткую увольнительную. "Как глупо, что ребята с "Аризоны" отняли у меня сегодня альбом и карандаш!" - думал Гривс, видя измученное лицо негра-чистильщика, упершего, словно роденовский "Мыслитель", подбородок в сапожную щетку, или радостные лица голопузых детишек, которые, зажмурившись, сосали по очереди ярко-алый леденец на палочке.
Вдруг Гривс увидел, что рядом с босыми лимонными ногами детишек прямо на асфальте сидел рыжий О'Келли и делал для них бумажного змея из газеты, в которой была напечатана речь японца на торжественном собрании по поводу годовщины Пирл-Харбора.
Глухой бармен с искаженным лицом пытался высвободить проводок от старомодного слухового аппарата, запутавшийся вокруг ракеты, стоявшей среди тропических цветов. На ракете была надпись: "Делайте войну, не делайте любовь". Ракета запищала дельфиньим голоском, и представительница компании "Авиз" с позолоченными шариками бросила ей из эмалированного тазика вместо рыбы серебристую от холода бутылку французского шампанского. Ракета взмыла в небо, а на ней верхом сидел голый до пояса человек в офицерской фуражке с клочьями крема на трясущихся щеках.
- Что случилось? - подъезжая на "додже", закричал бармену Берт из херцевского офиса с туристским эбеновым перстнем - крошечной копией деревянных идолов - на руке.
- Напишите на бумажке, - сказал бармен. - Я ничего не слышу.
Прижавшись к стене с именами погибших при Пирл-Харборе, стоял долговязый русский, но уже не в замшевых башмаках, а в кирзовых разбитых сапогах, обмотанных медной проволокой. Отец Гривса обеими руками запихивал русскому в рот консервную банку. Человек в тирольской шляпе, на котором была сержантская гимнастерка с высовывавшимся из нагрудного кармана зеркальцем, помогал отцу Гривса, вдалбливая консервную банку прикладом в глотку русскому.
Парнишка-художник с фабрики тканей делал последние мазки на картине "Человечество", вписывая туда лицо старшины, похожего на техасского фермера. Сходство увеличивалось сейчас еще тем, что на старшине была техасская шляпа. Старшина вышел из холста, однако продолжая оставаться на нем, и сказал, удивленно оглядев картину:
- Ишь, ты… Американец, а рисует.
К картине подбежали молодые подвыпившие летчики, спешившие в Сайгон, с малярными кистями, ведрами и стали замазывать картину известью.
Девочка Сэма, еле держа огромную, как отбойный молоток, помаду, стала выводить ею поверх бывшей картины номер своего телефона.
Священник с черным от копоти лицом пикировал на "Аризону" в японском бомбардировщике, а японец выполз из воды со своим саквояжем, достал из него вместо саке библию и стал читать, беззвучно шевеля губами. Гривс перегнулся через плечо японца и увидел, что на страницах библии было крупными буквами выведено: "Мы стараемся сильнее… Мы стараемся сильнее…" - и ничего больше.
Рядом другой Гривс лежал мертвый с наколкой "Джим любит Нэнси" на руке, обнимающей сержанта, а его худенькая мать в бигуди, накрученных на жидкие седые волосы, равномерно делала приседания с гантелями в руках.
Гривсу стало страшно.
Гривс встряхнул головой, стараясь избавиться от лезущей чертовщины, и увидел, что находится перед знакомым ему полинезийским баром, совершенно неизменившимся.
Из бара вышел рослый моряк, обнимая девчонку и шикарно подметая асфальт клешами.
- Билл! - закричал Гривс, бросаясь к нему.
- Вы, кажется, перехватили, сэр! - добродушно сказал моряк.
Гривс зашел в бар, охваченный каким-то странным предчувствием.
Деревянные идолы со скрещенными на груди руками равнодушно взглянули на него, не узнавая.
У стойки бара Гривс увидел на металлическом полукружье маленькую ногу с серебряной цепочкой. Правда, не было родинки, но на лице шевелились и вздрагивали такие же огромные глаза. В черных волосах так же пронзительно белел тропический цветок.
- Здравствуй… - подошел Гривс к девушке. - Ты ждала меня?
- Да, сэр, - ответила она.
- Ты совершенно не изменилась, - сказал Гривс. - А ведь прошло двадцать пять лет. Только куда ты спрятала свою родинку?
Девушка привыкла ко всему и ничему не удивлялась.
- Ты спрятала ее до моего возвращения? - ласково улыбнулся Гривс. - А потом ты достанешь ее и положишь на прежнее место. Хорошо?
- Да, сэр.
- Пойдем отсюда, - сказал Гривс, беря ее за руку. - Тот пароход все еще ждет нас. Хорошо?
- Да, сэр, - покорно ответила девушка.
- Сними, пожалуйста, туфли, - сказал Гривс, когда они пришли на пустынный ночной пляж. - Я хочу, чтобы все было как тогда.
- Может быть, мы лучше пойдем в отель, сэр? Здесь бывает полиция, - сказала девушка.
- Нет, нет! Здесь лучше. Разве ты не помнишь? - счастливо улыбаясь, сказал Гривс. - Почему же ты не снимаешь туфли?
Девушка сняла туфли, и серебряная цепочка на щиколотке то ныряла в песок, то выныривала из него, поблескивая в лунном свете. Рядом вздыхал и ворочался океан, пересыпанный звездами. Вдали медленно плыл, словно хрустальный башмачок, крошечный светящийся пароход.
Они легли на песок около сваленных в кучу облупленных серф-бордов - досок для балансирования на воде.
- Когда мы были здесь первый раз, еще не придумали серф-бордов, - сказал Гривс.
"Черт его знает, может быть, я действительно с ним когда-то здесь была, - подумала девушка. - Но мне кажется, что серф-борды были всегда".
Однако она ответила:
- Да, сэр, тогда еще не было серф-бордов. - Исходя из своего опыта, она знала, что мужчинам лучше всего поддакивать. Особенно пьяным.
- Ты любишь меня? - спросил Гривс.
- Да, - ответила она.
Белая полоска зубов внутри ее чуть вывороченных губ медленно растворилась навстречу ему, и все вокруг исчезло, кроме теплой глубины ее рта и огромных глаз, казалось, растекшихся по всему ее лицу.
Потом Гривс держал ее руку в своей и невнятно говорил:
- Я тебя любил всю жизнь, понимаешь? Я простил, что ты обманула меня: ведь у тебя были мать и сестры, и их надо было кормить. Но сейчас ты возьмешь у меня денег, чтобы тебе не надо было обманывать меня снова. - Гривс вытащил толстую пачку долларов и стал запихивать ей в сумочку дрожащими руками.
Девушка испугалась. Она никогда не видела столько денег.
"Черт его знает, что за этим кроется! - мелькнуло в ее голове. - Мэри однажды накололась на фальшивомонетчика. А может быть, он из полиции?"
- Нет, нет, сэр… Мне не надо денег! - торопливо сказала она, вставая.
- Возьми, - просил Гривс.
- Нет, нет! - мотала она головой, пятясь.
- Но ты не уйдешь от меня? - хватал Гривс ее за руки.
- Я должна идти, сэр, - пыталась высвободиться девушка.
- Я провожу тебя, - не отставал Гривс.
- Не надо, сэр, - отстраняла его девушка, продолжая пятиться.
- Я тебя увижу завтра? Хочешь в восемь часов здесь, на пляже? И ты принесешь с собой родинку? Хорошо?
- Да, сэр… - сказала она, чтобы хоть как-нибудь отделаться от этого странного человека.
- А потом мы с тобой уедем, обязательно уедем. Куда-нибудь. Я разведусь и женюсь на тебе. Я хочу тебя рисовать. Быть может, я не совсем разучился. Мы не станем с тобой расставаться всю жизнь. Конечно, я постарел за эти двадцать пять лет, а ты осталась такой же, как и была, и тебе будет трудно со мной, но ты только люби меня, и я тоже тогда снова буду молодым… - задыхаясь, бессвязно бормотал Гривс.
Девушка вырвалась и убежала вверх по той же самой каменной лестнице. Гривс остался один.
Но внезапно из-под серф-бордов вылез Джим с бутылкой в руке и, постучав желтым обломанным ногтем по стеклу, мрачно сказал:
- Никому нельзя верить. Только бутылке…
- Неужели никому? - медленно спросил Гривс. По лунной серебряной дорожке, скача на волнах, скользил серф-борд. На нем, балансируя, стоял официант-китаец с морщинистым, как печеное яблоко, лицом, держа в руках поднос с маленькой ракетой, направленной в звездное небо.
- Лучше не стоит, сэр… - ласково покачал головой китаец.
В полосатом шезлонге сидела старуха-гаваянка и сосала большую шкиперскую трубку, прихлебывая французское шампанское.
- Верить? - раздалось из черного провала ее рта.
- Верить? - И драгоценное колье, точно такое же, как на почтенных леди из "Хилтона", затряслось от хихиканья над лохмотьями.
Гривс бросился за девушкой, но ее и след простыл.
Гривс шел по улицам, как лунатик, не замечая прохожих и машин. Он знал, куда ему надо было идти.
Крадучись, Гривс подошел к полинезийскому бару.
Нет, на этот раз он не вошел через парадную дверь. Гривс перепрыгнул через невысокую чугунную изгородь и оказался в саду, таинственно мерцавшем от лампочек, подсвечивавших листву снизу. Гривс подошел к распахнутому в сад окну бара и, медленно-медленно выдвигая голову из-за ветвей магнолии, заглянул в окно.
Вдали, за безучастным профилем деревянного идола, Гривс увидел серебряную цепочку на маленькой ноге. Девушка сидела за стойкой, и чья-то рука хозяйски гладила ее по спине.
И тогда Гривс засмеялся.
Он шел по улицам и продолжал смеяться, и люди отшатывались от него…
…"Мы стараемся сильнее" - было кокетливо написано на эмалированном жетоне, приколотом к лацкану представительницы компании "Авиз", которой Гривс сдавал ключ от машины в аэропорту Гонолулу.
В своей изящной красной униформе девушка была похожа на тоненькую струйку томатного сока. С ее мандаринно-просвечивающих мочек свешивались на длинных нитках два хрустальных шарика, наполненных светящимся газом.
Девушка старалась. Ее соперница из Сан-Франциско была побеждена.
- Вы пробыли здесь только два дня. Это преступление, сэр… - обаятельно укоряла Гривса девушка.
- Бизнес… - усмехнувшись, пожал плечами Гривс. - Большой бизнес.
У Гривса отчаянно болела голова, и он озирался по залу в поисках бара.
Напротив Гривс увидел японца, сдававшего ключ от "мерседеса" в офис конкурирующей компании "Херц".
"Японец заблуждается… - подумал Гривс. - Человеческая психология остается такой же. И пока она остается такой же, все может повториться. И Пирл-Харбор тоже".
- Ну как, вы произнесли вашу речь? - спросил Гривс, подходя к японцу.
- Произнес, - вздохнул японец. - Была довольно пошлая обстановка. Дамы пришли демонстрировать туалеты, мужчины - патриотизм. Мне показалось, что все забыли, чем был на самом деле Пирл-Харбор. Знаете, по совести говоря, мне иногда кажется, что я зря занимаюсь всеми этими поездками и выступлениями. Но надо что-то делать.
Да, надо было что-то делать, но что и как, Гривс не знал. И все-таки жить стоило хотя бы для того, чтобы давать по морде таким, как тот, в тирольской шляпе.
- У вас есть еще саке? - спросил Гривс японца. Японец встряхнул свой неразлучный саквояж.
- Кажется, еще что-то осталось… - грустно улыбнулся он.
Нет, теперь Гривс не спутал бы его ни с каким другим японцем. Так грустно улыбался только он.
"Все-таки зря мы бросили на них бомбу в Хиросиме", - подумал Гривс и вспомнил вслух:
Все в лунном серебре…
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
- Закурим? - спросил Гривс и щелкнул зажигалкой, купленной в "Хилтоне".
Протягивая ровный язычок газового пламени к сигарете японца, Гривс вдруг заметил, что на зажигалке было выгравировано: "Помни Пирл-Харбор!"
- У меня тоже есть такая зажигалка, - сказал японец.
Пирл-Харбор - Москва, 1966–1967
АРДАБИОЛА
повесть
1
Девушка почувствовала на себе взгляд. Девушка была в кепке - не в какой-нибудь кожаной "парижанке", а в обыкновенной мужской буклешке, и подумала, что этот взгляд относится к ее кепке, а не к ней самой. Ей уже порядком поднадоели эти взгляды - то любопытствующие, то осуждающие. Но, может, назло таким взглядам она и продолжала носить кепку. Есть взгляды, которые скользят по тебе, как будто у них нет веса. Но у этого взгляда была тяжесть, заставившая вздрогнуть девушку.
Девушка стояла на задней площадке битком набитого старенького трамвая, придавленная к окну, так что козырек ее кепки упирался в стекло. Толстяк в украинской вышитой рубашке с красненькими кисточками поставил ей на дешевенькую туфлю-вельветку еле впихнутое в трамвай овальное, в человеческий рост зеркало в оправе с завитками из фальшивой бронзы, сделанное под мебель Зимнего дворца или под что-то подобное. На обратной стороне зеркала висел неотодранный ярлык мастерских художественного фонда. Девушка еле высвободила ногу из-под зеркала и на мгновение поджала, потому что ногу некуда было ставить. Слева от девушки в зеркале отражалось лицо толстяка с глазами, выпученными из-под огромного побагровевшего жировика на лбу, делавшего его обладателя похожим на носорога. Толстяк уставился свирепым взглядом в зеркало, обнятое его борцовскими ручищами. Исход борьбы - кто - кого: или он зеркало, или зеркало его - еще не был предрешен. Справа от девушки покачивались потусторонние, непонятного пестренького цвета глаза, полузатененные засаленной, потерявшей очертания шляпой. Из-под шляпы что-то икало в плечо девушки, обдавая ее плодово-ягодным бормотушным запашком. В ее бедро больно упиралась бутылка, пребывающая в кармане соседа. Взгляд, который почувствовала девушка, был не из трамвая. Девушка посмотрела в окно и увидела, что взгляд исходит от кого-то за рулем оранжевого пикапа-"Жигуленка", почти уткнувшегося в трамвайный буфер, к которому мальчишки привязали для музыкального развлечения пустую консервную банку, колотящуюся при движении по булыжинам. Лобовое стекло пикапа было пыльным, и лицо водителя лишь полупроступало. Но глаза виднелись отчетливо, как будто существовали отдельно от лица. Глаза были похожи на два неестественно голубых светящихся шарика, подвешенных в воздухе над рулем пустой машины, которая идет без водителя, сама по себе. Девушке в кепке даже стало страшновато. Трамвай дернулся и пополз дальше по старомосковской улочке, где на подоконниках деревянных домов стояли обвязанные марлей трехлитровые банки с лохматыми медузами "чайного гриба" и зеленые пупырчатые рога столетника. Трамвай доживал свое время вместе с этими домами, и казалось, что между трамваем и домами было какое-то грустное взаимопонимание. Оранжевый пикап продолжал следовать за трамваем, и взгляд из пикапа продолжался. Девушка в кепке опустила глаза, с трудом вытянула из прижатой к стене полиэтиленовой сумки с изображением Мишки - героя только что закончившихся Олимпийских игр - "Иностранную литературу" и еле раскрыла ее, потому что между лицом и окном почти не было пространства. Перед глазами прыгали буквы, кое-как складывающиеся в словосочетания, такие далекие от пыхтящего толстяка с зеркалом, от чужой бутылки, упирающейся ей в бедро, от двух голубых шариков внутри кажущегося пустым оранжевого пикапа, от нее самой. "Да, я намерена торговать своим телом. И заявляю об этом во всеуслышание! - сказала Мэри-Джейн Хэккет, приехавшая из штата Кентукки. - На талант спроса уже нет. Им подавай просто тело. Молодое и аппетитное". Взглянув поверх "Иностранной литературы" в окно, девушка снова увидела те же самые неотрывные глаза, отдельные от лица. Но вдруг на мгновение включились дворники, смывая струйками воды пыль с лобового стекла оранжевого пикапа, и глаза обросли лицом. Лицо было мужское, сильное и даже почти молодое, если бы не резкие морщины на загорелом лбу. Голова была наголо выбрита, и человек за рулем походил на чуть постаревшего солдата или на кого-то, только что выпущенного из тюрьмы. Бритый не улыбался, не заигрывал глазами - он только смотрел. Девушке стало не по себе. "Может быть, мне кажется, что он меня преследует? Едет за трамваем, да и все… Смотрит на трамвай, а вовсе не на меня и даже не на мою кепку, - подумала девушка и снова защитилась "Иностранной литературой". - А может быть, мне тайно хочется, чтобы меня преследовали? Для этого и кепка? - съязвила девушка самой себе. - Может быть, я тоже Мэри-Джейн, только недоразвитая?" Буквы перед глазами снова затряслись в такт движению трамвая по еще дореволюционным булыжникам.
"- Фи, фи, Мэри-Джейн, - сказал высокий молодой человек.
- А когда, интересно, ты в последний раз целовал девушку? - требовательно спросила она.
- В двадцать восьмом году, в честь избрания президентом Герберта Гувера, - не задумываясь ответил тот.
Все в приемной добродушно рассмеялись".
И девушке показалось, что над ней все тоже рассмеялись, но только далеко не добродушно: и толстяк с зеркалом - так, что затанцевали красненькие кисточки его украинской вышитой рубашки, - и тощий выпивоха в засаленной шляпе, поддавая ей бутылкой по бедру, и бывший невидимка за рулем оранжевого пикапа. Про себя девушка считала остановки: "Первая… вторая… третья… Следующая моя". Втиснула "Иностранную литературу" в сумку, стукнувшись козырьком кепки о край зеркала, и, пробиваясь к выходу, все-таки взглянула в сторону окна сквозь чьи-то слипшиеся лица и плечи: в просветах неумолимо брезжило нечто оранжевое. Соскочив с подножки трамвая и выдергивая сумку, потому что голова олимпийского Мишки на полиэтилене застряла в захлопнувшихся дверях, девушка с тоской подумала, не глядя в сторону пикапа: "Только бы не пристал… Этого еще не хватало для полного счастья". Но когда трамвай двинулся и девушка попыталась перейти улицу, оранжевый бок пикапа вырос перед ней, и крепкая рука распахнула дверцу.
- Садитесь.
Сзади возмущенно загудел мебельный фургон.
- Садитесь, - повелительно сказал бритый. - Здесь нельзя стоять. Я вам все потом объясню.
И девушка, сама не зная почему, села, и пикап двинулся, как и прежде, за трамваем, сопровождаемый неукротимым призраком мебельного фургона, видневшегося в зеркальце заднего обзора.
- Что вы мне объясните? - спросила девушка, не глядя влево и смертельно злясь на себя за то, что неизвестно почему оказалась в этом оранжевом пикапе. В пикапе был какой-то странный огородный запах.
- Я ехал за вами, - ответил бритый. - Меня испугало ваше лицо.
- А меня ваше… - передернулась девушка.
- Вы думали о бессмысленности жизни, - не слушая ее, продолжал бритый. - Я это понял по вашему лицу. А если человек мыслит даже о бессмысленности жизни, то жизнь уже этим небессмысленна…