- Ну и пластырь ты, Латышев, - укорил его Камышев. - Гляди ты еще мне партийное дело присудобишь. Знай наперед, по "Апрельским тезисам" я трехлинейку взял, подсумки с патронами и отправился в путь-поход за нее, за революцию. "О кооперации" тоже помогло. Помнишь, у Ленина: одно дело фантазировать, другое - практически строить социализм, чтобы всякий мелкий крестьянин мог участвовать в построении. Помогла мне и эта книжка… Я заинтересован политграмоту в рост пускать или, того вернее, делать из нее посевной материал отличной всхожести…
- Кто же возражает? - придирчиво спросил Латышев.
- Никто не возражает, а изучать заставляем, как "отче наш". У нас до войны в кружке Осоавиахима пять лет подряд начинали с винтовочного затвора. Пройдем затвор, а тут каникулы… А после каникул опять с затвора начинаем… А началась война, выдали кое-кому осоавиахимовские винтовки, глядим, они без затворов. Вот тебе база и надстройка! Знаешь, с чем их едят?
- Объясню, если хочешь.
- Объяснить мало, а практически… - Камышев зашагал по комнате, на ходу поправляя завернувшиеся половики.
- Секретарь райкома советовал укреплять базу? - спросил Латышев. - Зря же он в теорию не полезет.
- Советовал. Вот я и размышляю. В своем деле я так понимаю базу: земля - это база, а вот зернохранилище или конеферма - надстройка. Не будет базы - земли, - не будет ни зернохранилища, ни конюшни, так как в нашем крестьянском деле все дает земля: из нее растет и конь, и овца-рамбулье, и мельницы, и дом - словом, все надстройки. В том числе и мы с тобой, Латышев. Итак, надо укреплять базу, а укрепим - и надстройки появятся. И человеку легче будет… Как ты думаешь?
- А что секретарь сказал?
- Ну вот. Опять двадцать пять, за рыбу гроши. Что секретарь сказал! А что Маркс сказал?
Камышев почмокал губами, хитровато посмотрел на Петра и переменил тему разговора.
- С утра опять Помазуном занимался, - проговорил он. - Скажу тебе, Латышев, ну и надстройка этот бригадир! Для него стоило бы телесное наказание восстановить в советском быту.
- Что же он натворил?
- Вместо того чтобы с кормами поспешить, вольтижировку организовал. Поругал его - снова обиделся. Видать, репетирует для цирка.
- Стало быть, так, - согласился Латышев.
- Мало его прорабатывали, Иван Сергеевич.
- Трудный человек! Его с одного захода не отшлифуешь.
- Скорее возвращайся, Петр, - сказал Камышев, - люди нужны, а на вольтижировщиках далеко не прогарцуешь. Грозится еще Помазун на мотоцикле вверх ногами проехать. И проедет.
Камышев присел к столу, проверил какие-то документы, пощелкал на счетах, что-то подправил в одной из бумаг, покачал головой.
- Наша Дунечка по-своему арифмометр переучивает. Как прислали этого шевелюристого бухгалтера, так ее точно в кипяток окунули. Вареная ходит… Раньше бухгалтера все лысые, степенные, пожилые бывали, а теперь… женихи. Наш-то директор МТС и Архипенко зацепил, планами своими ему голову забивал. Вот жизнь у человека - завидки берут. Как маятник, между райкомом и крайкомом, туда-сюда.
- Ты не прав, Михаил Тимофеевич, - возразил Латышев. - Дело у него идет. Пашет, сеет, убирает. Что же тебе нужно? Чтобы он еще сабли глотал или огонь из воды высекал?
- Он-то и высекает искру из воды, - продолжал свое Камышев. - Знал я одного ненормального гражданина, так тот все вымеривал и высчитывал, сколько километров до планет. И пришел к такому заключению: ближе всего - Луна. До нее каких-то чепуховых триста тысяч километров. Заверял меня - через двадцать лет на Луне кабачки сажать будем. А сам для двух свиней корм разделить не мог.
- Ну, Кирилла Ивановича нельзя сравнивать с твоим лунным огородником, - сказал Латышев. - Человек он хозяйственный, хотя немного и увлекающийся.
- Дунечка еще может увлекаться. Наврет - над ней есть предартели, поправит. А ему увлекаться не по званию. Объясни, Петр, что он предлагает.
- Вы же знаете, - сказал Петр. - Но если хотите, пожалуйста. Я на Кирилла Ивановича не обижен, на меня он в райком не жаловался, я могу, как я понял…
И он передал мысли и соображения Кирилла Ивановича.
- Переведем на практику планы Кирилла Ивановича, - сказал Латышев. - Он, по-видимому, хочет сломать границы в мозгах колхозников…
Камышев беспокойно шевельнулся:
- Осточертели колхозникам все эти взломщики и ломщики. Чуть что - берут кирку и ну ломать мозги у нашего брата. А у самих в мозгах каша, только каша недоваренная… Котелок-то на плечах холодный…
- В мой огород камень?
- Один запустил,- - буркнул Камышев, - не утерпел.
- Спасибо за откровенность, - на лице Латышева проступили красные пятна, и даже не загоревшая под редкими волосиками бровей кожа покраснела.
"Не совсем прост и добр этот человек, - подумал Петр, пожалевший, что ему пришлось присутствовать при этой сцене. - Видно, у него острое жало. Наступить на него - так жиганет, на метр подпрыгнешь".
Латышев замкнулся, не хотел обострять разговор. Вот такое "посапывание в две дырочки" также не понравилось Петру.
- Что же ты нахохлился? - спросил Камышев. - Обижен?
- Непонятно, чего ты горячишься, Михаил Тимофеевич. - Латышев развел руками. - Тебя распалили в райкоме, так остынь тут, на своем спокойном рабочем стуле.
- Спокойном? - Камышев вновь хотел броситься в атаку, но сдержался. - Может быть, и так. Если подушка под твоей щекой не палит и совесть тебя сукиным сыном не называет, значит, место спокойное… Мне хочется знать, как свежий человек о нас думает. Мы можем себя и на небеса вознести, и на триере пропустить, и в ступке истолочь, а вот как со стороны все это выглядит?
- Не все ли равно, - сказал Латышев, - не понимаю твоего самоедства, Михаил Тимофеевич.
- Ему-то, моряку Петру, не безразлично, кто такой Камышев. Слушает он нас сейчас и думает про себя: можно ли с ним сработаться, с этим чертом сатиновым? Не подкачает ли? Верно ведь, Петр? Ему надо менять своего привычного командира крейсера на другого командира. Он выбор должен сделать…
- Ах вот оно что! - Латышев снисходительно улыбнулся. - Так бы сразу и разъяснил: понял, дескать, какую невесту тебе сватают, Петр? Артель вместе со всеми ее характерными особенностями.
Ничего не ответил Петр. Шутить ему не хотелось, ругаться тоже. Теперь весы перетянули - Камышев оказался потяжелее своего "любимого бригадира, начитанного человека". Кроме того, Камышев одним махом распутал все мысли Петра. Да, для него Камышев не безразличен, присмотреться к нему построже не мешает. Прошлый отпуск весь ушел на гулянки, танцы с гармошками, теперь другое дело. Вряд ли и Камышев попусту тратит на него свое время.
В кабинет без стука протиснулась игривая, складная фигурой и празднично одетая бабенка.
- Прошу простить, товарищи начальники, - кокетливо поправляя волосы под платком, сказала бабенка. - Ждала, ждала, решила без доклада. Свое же, кровное правление. Можно присесть?
Камышев придвинул ей стул.
- Садись, милая. Чем можешь оказать доверие своему кровному правлению?
- Безвозвратной ссудой, Михаил Тимофеевич, - нараспев ответила женщина, покачиваясь на скрипевшем стуле.
- Сколько и какой?
- Муки прошу, деньгами тоже прошу. Заявление у этого вашего молодого, кучерявенького. Может, какие там точки или запятые не на месте поставила… Извините…
- Разберемся, посоветуемся на правлении.
- Спасибо, заранее спасибо. Еще прошу, Михаил Тимофеевич, - затараторила женщина, озорновато поглядывая на Петра, - коней дать или машину на воскресенье.
- Для чего?
- Тоже спрашиваете! - женщина застенчиво засмеялась. - Нужно в город… Женские дела…
- К доктору, что ли, опять?
- Ну зачем вы пытаете, Михаил Тимофеевич? Разные дела-то бывают.
- Коней не будет, - отрезал Камышев.
- Как так не будет?
- Очень просто. Горький опыт! Как воскресенье, так подавай тебе транспорт.
- А зачем он мне в будний день!
- Да доктора в воскресенье не принимают! - в сердцах прикрикнул Камышев. - Ведь врешь, ясное дело врешь.
Женщина сердито поджала губы, обратилась К Петру:
- Вот они нас как привечают.
Петр покрутил в руках бескозырку, делая вид, что внимательно перечитывает надпись на околыше.
Камышев взял бабенку под локоть, приподнял со стула и миролюбиво вывел из кабинета.
- Замечаете, какая непоследовательность? Возмутился, от души возмутился и сразу осадил назад… - Латышев неодобрительно прислушался к затухающему спору за дверями. - У него у самого еще живучи настроения собственника… в колхозном масштабе. Его легко уговорит вот такая взбалмошная бабенка. Конечно, легче всего завоевывать дешевый авторитет, меняя на него интересы государства…
Вернулся смущенный Камышев. Занял место за столом.
- Успокоил? - спросил его Латышев.
- Успокоил.
- Чем? - спросил Латышев.
- Обещал.
- Напрасно.
- Знаю.
- А потакаешь.
- Колхоз - большая крыша. Пришла непогода - есть где спрятаться.
- Она же перекупщица, какая для нее непогода? Ты же знаешь. Ей бы только на базар…
- У всех базар в голове, Латышев, - проговорил Камышев, - так уж испокон веков крестьянский ум устроен. Пока идет перестройка, снисходить нужно.
- Ненормально же это.
- Почему ненормально? Колхозник честно выполняет хлебозаготовки, мясопоставки, масло сдает, яйца, шерсть, о цене не думает.
- А излишки, Михаил Тимофеевич? Базар да базар. Только и слышишь.
- В терны густые заберемся - сами не продеремся. Раз государство колхозные рынки держит, значит, базар нужен. Нет в нем зазора. Наше дело - двигать колхозную жизнь. Сделать всех колхозников зажиточными. Без базара как сделаешь?
- Мы еще продолжим этот разговор.
- Я, милый мой человек, партийной учебы не пропускаю, меня не легко в гололедку расковать. А потом - у меня факты!
- Какие факты?
- Десятое заявление поступило за неделю, бабы на шелководство просятся, на коконы, а кукурузу не хотят рушить.
- И что же?
- Отгадай загадку.
- Ты же сам мудрец, Михаил Тимофеевич.
- Что тут мудрить, все ясней ясного. - Камышев вытащил из папки бумагу и передал ее Архипенко.
- На третейское разбирательство? - Петр улыбнулся.
- Погляди…
Петр узнал почерк Маруси. Чувствуя, что краснеет с затылка, он вслух прочитал бумагу. Матрена Кабакова тоже просила перевести ее с полеводства "на коконы".
- Какой же вывод, Михаил Тимофеевич? - спросил Латышев.
- Не понял разве?
- Понял буквально, - Латышев сам перечитал заявление, поднял на Камышева холодные глаза.
- Каждое заявление колхозников как басня, - пояснил Камышев, - оно коротко, просто и содержит смысл, не выраженный словами… Ты же знаешь, что всех работающих на коконах мы отовариваем на трудодни шелками, точно так же, как за свеклу - сахарным песком и хлопчаткой. Вот у Матрены и созрела мысль: добыть дочке шелковое платье натурой с трудодня. А дочка - невеста! Как ты думаешь, Петр?
- Бьете вы, как из зенитного автомата, - пробурчал тот, не ожидавший такого вопроса.
- Я, милый ты человек, бью по видимой цели, а?
- Пожалуй, по видимой…
- Ты не смущайся, старшина, - ласково заметил Камышев. - У нас свой порядок. Нас в райкоме похвалили за формирование новых семей. Тебя здесь два года не было? Ну вот, за это время сформировали пятьдесят шесть новых семейств. Точно, Латышев?
- С Хорьковым - пятьдесят семь, - поправил Латышев.
- Хорьков сам сформировался, не напоминай! Каких лошадей мне запалил, хищник! - Камышев положил руки на плечи Петру и поглядел на него своими действительно фанатичными глазами. - Каждой новой семье - дом… Мать не бросишь? Хорошо! Чем другим поможем. А я - посаженным отцом… Были мы с твоим отцом дружки-приятели. Верь Камышеву, верь мне, как отцу, худо тебе не сделаю…
Петр и Латышев вышли из правления вместе. Улица с запыленными акациями была безлюдна, лишь изредка показывалась на ней машина или повозка. Где-то в переулке перекликались женщины: казалось, они бранятся.
- Вы куда? - спросил Латышев.
- Туда, в ту сторону, - Петр неопределенно махнул рукой. Ему хотелось повидать сегодня Марусю.
- Мне по пути.
По-прежнему называя Петра на "вы", Латышев спросил, окончательно ли Петр решил вернуться в станицу.
- Окончательно.
- Рассчитываете работать в артели?
- А где же еще?
- Ну, работать можно, где угодно. В райкоме место подберут. - Латышев указал на элеватор: - Можно и туда пойти, директором. Не клят и не мят, а деньги живые.
- Я не думаю о деньгах.
Латышев окинул Петра снисходительным взглядом.
- Не мешает и об этом подумать. Сейчас у вас на военной службе таких вопросов не возникает. А вот как отпустят на свои харчи, задумаетесь.
- Тогда будет видно.
- Я по-дружески. Не обижайтесь. Камышев, как я понял, намечает вас в бригадиры-животноводы. С материальной стороны в лучшем случае в месяц выйдет пятьсот. Если и зерно перевести на рыночную стоимость.
- Мне хватит.
- Смотрите. Самое главное - ясно видеть поставленную перед собой цель. Если видишь цель, пусть даже отдаленную, в конце концов обязательно в яблочко попадешь.
- Если глаз верный.
- Сигнальщик должен иметь верный глаз, не так ли?
- Безусловно.
- Вы, как я слышал, за технику ратуете. Понятно. На кораблях только ее и видишь. Все приказы техника выполняет. Но техника, есть техника, а главное - люди. Вначале, после войны, техники не было, а дело шло. Люди с лопатами в поле выходили, на коровах пахали, руками жали. В сундуках зерно на элеваторы возили: тары не было. Тракторы по винтикам собирали. На утильсырье фактически работали, а темпы набирали… А иной раз и машин нагонишь, а выйдет пустяк.
- Бывает и так, - уклончиво сказал Петр, толком не понимая, с какой целью Латышев завел эту беседу.
- Вы к Кабаковым? - догадался Латышев.
- Думаю зайти.
- Что же, счастливо. От меня им привет.
С юности знакомая улица теперь утратила для Петра свое очарование. Дорога с кривыми колеями по ступку, с высохшими лужами, хатенки саманные или турлучные, под камышом, дворы, почти все разгороженные… Только высокие разноцветные мальвы и яркие кусты желтой гвоздики в палисадниках как-то скрашивали невеселый вид.
В одной из этих хат, в одном из этих дворов жили Кабаковы. Забор еще кое-как сохранился, и то хорошо. В ворота давным-давно не въезжали, да, видимо, и не открывали их, корову выгоняли через калитку. Петр медленно прошел к хате. Его охватили воспоминания, нахлынувшие из недалекого прошлого.
Появись Маруся - и все решилось бы сразу, тут и стены помогли бы. Застигнутая врасплох Матрена Ильинична гостеприимно засуетилась, извинялась, что дочки нет. Таить нечего, материнские чувства обуяли ее, и она не могла, да и не старалась скрыть своей радости от дорогого гостя. Давно уже, не только в мыслях, считала она Петра своим, готовила ему из последних крох невесту.
Петр сидел на знакомой, отмытой до желтизны сосновой лавке и наслаждался отдыхом в этой прохладной чистой комнате с земляным, недавно вымазанным полом, с наведенными на нем глиною узорами. Студеное молоко приятно холодило десны. Пахло свежим хлебом, прикрытым на столе холстинным рушником, и мятой, развешанной пучками в бывшем святом углу; теперь там висели портреты Ленина и Сталина.
- Может быть, сбегать за Марусей? - предложила Матрена Ильинична; она то и дело выскакивала за порог. - Только не знаю точно, где она: или в комсомоле, или у Татарченковых. Обещала к ним… Сбегать?
- Куда вы побежите!.. К Татарченко через всю станицу, а комсомол сейчас в поле, как на фронте. Лучше расскажите, не трудно ли корову держать. Как с кормами?
Женщина присела напротив Петра, распустила концы платка, и невеселые ее глаза заметались в каком-то испуге.
- Опять, что ли, покушаются на наших кормилиц? Кто, Камышев говорил или Латыш?
Немного успокоенная Петром, Матрена Ильинична заговорила:
- Без коровы разве прокормились бы? У меня трое детей. Двое школьников. Им и книжки нужны, и тетрадки, и пальто, и обувь. Много ли я от них наработаю в колхозе? Маруся в техникуме, стипендия есть, а тоже помогать надо; спички нужны, керосин…
Все это Петр уже слышал от своей матери: вечные тревоги и заботы. Какая чепуховина - коробок спичек, а тут и он значил немало. Копейками тут не бросались.
Вдова называла свою корову сберкнижкой, кормилицей и другими именами, а когда разговор касался кормов, - бедолагой и разнесчастной.
- Пасти, Петя, бедолагу негде. Раньше хоть оставляли выгоны, а теперь распахали все, под самые оконные стеклышки. В колхозе что дадут? Солому. Парить ее надо, а топлива нет. На ферме и то коровенки к весне от ветра шатаются, а о наших разнесчастных буренках и не спрашивай…
Со стены на молодого флотского старшину гордо глядели выцветшие усачи в черкесках и при холодном оружии, в заломленных папахах: лихо снимали их фотографы в заранее разработанных излюбленных позах, группами и в одиночку, пластунами и всадниками на красивых конях.
В центре старого потомственного воинства портрет старшего сержанта Советской Армии Федора Свиридовича Кабакова, обтянутый по раме красными и черными лентами; на подушечках, пониже портрета, два ордена Отечественной войны, гвардейский значок с оббитой эмалью и медаль "За оборону Кавказа".
- Если бы его на войне не убили, разве мы бедовали бы… - Спохватилась и не заговорила, а как-то залепетала Матрена Ильинична: - Ничего живем, ничего… Что-то Маруси долго нету. Ты собираешься? Что же передать Марусе?
- Передайте, что заходил… И все…
Матрена Ильинична вывела Петра за ворота, простилась и долго провожала его встревоженными глазами.
На следующий день рано поутру на мотоцикле приехал Помазун. Он привез завернутую в мешковину поперечную пилу, всячески расхваливал ее и уговорил Петра купить.
- На сегодняшний вечер калым, - он поплевал на полученные деньги. - Думаю с Машенькой прокатиться к соседям на хутор. Куплю ей портвейну, а себе - белой пшеничной. Пряников, конечно, консервов. Сегодня решится - або пан, або пропадом пропал. Ты слышал, меня наш атаман от конефермы отставил. Заявил я ему категорический уход - конюхом опять не хочу. Но если Машка даст согласие идти за меня, останусь, себя понасилую, буду по-прежнему подчиняться артельному начальству. Не даст - на мотоцикл и в город. Там я тогда запалю люминацию. За всех своих предков с горя отгуляюсь. Как у тебя с твоей кралечкой?
- Ладно, езжай…
- А может, заехать к ней? Ждешь небось, только виду не показываешь.. Понимаю, Петя, сделаю.
Помазун дал газ и с оглушительным треском пропал в облаке пыли.