- Люди сказывают, - откликнулся парень с рыжими вихрами, - хуже, чем в тюрьме. А хозяин гребет за место по две копейки с заработанного рубля!
- И сколько же это в месяц?
- Само мало - три гривны. Кому жаль - выметайся из холостой казармы.
- Ну, а ежели в семейную? Жениться и…
- Гы-гы!.. Бабу не прокормишь! А она тебе насыплет голодных ртов!.. Нет, уж лучше тут мыкаться. На перекладных. Ты бы нам, торговый человек, приворотного зелья принес для девчонок, а? Не поскупились бы на пятаки.
- А грамотные у вас есть? Читаете что-нибудь?
- Ты што, листки принес? Так за них, знаешь?.. Как щенка на веревочку!
- У меня только венчики для покойников.
- Грамота нам ни к чему, - выдвинулся вперед мастеровой постарше. - За нее не приплачивают. А кто обучен - читать не дозволяется. Хожалый-то сразу возьмет на заметку. И подведет под расчет. А того хуже - в острог!
- Читать? Гы-гы. Да мы тут лбами друг о дружку стукаемся…
Парни купили перочинные ножи да расчески, проводили коробейника в семейную казарму.
Там в каждой каморке жило по три семьи: две внизу по углам, третья - на полатях. Бабы выбирали себе пуговицы да крючки к кофточкам, мужики - крученые праздничные пояски с кистями. На расспросы коробейника отвечал вполголоса пожилой красильщик:
- У нас ничего. У нас, браток, жить можно. А вот в Богородске мы робили у Захарки Морозова - не приведи осподь. Тот живого сглотить готов. Ходит, проклятущий, меж станков с плеткой за голенищем. За малую провинность хлесть да хлесть. А жаловаться не побежишь - у него вся полиция подкуплена. Да, брат…
Рассказчик неожиданно умолк, прислушался и - шепотом:
- Хожалый, собака, приперся. Уж не по твоему ли следу? Ничего, браток, не дадим в обиду. - Стукнул соседям в тесовую перегородку. - Бабы, не плошайте!.. - И опять - пришлому: - Сейчас они захороводят его, а ты - наутек.
Ткачихи выбежали в коридор, окружили кудрявого парнюгу со шмыгающими глазами, загомонили, как грачи, оберегающие гнезда от беркута, и заманили в дальнюю каморку.
- Ходу, браток, ходу! - шептал красильщик, шагая за коробейником по коридору; у выхода подмигнул: - Заходи в другой раз, ежели ты… с хорошим коробом. Я маленько грамотный. А тебя обережем. Не сумлевайся.
4
В конце дня коробейник шел по Вознесенской улице, забрел в магазинчик фабричных лоскутьев; сняв мерлушковую шапку, поклонился хозяину, попросил разрешения погреть руки о черный кожух жарко натопленной голландки. Поставил палку в угол, слегка отогретые ладони приложил к щекам; переминаясь с ноги на ногу, постучал валенком о валенок:
- Ну и морозяка нонича! До костей прокалыват! Хиуз дурмя лютует - с ног валит! - сыпал словами, от которых сам давно приотвык. - А ишо похваливают месяц-то: "Февраль - бокогрей". Мерзлючья лихоманка он - вот што.
Глянул на стеклянную перегородку, за которой сидела молодая, как гимназистка, конторщица, беленькая, с волнистыми волосами, заплетенными в длинную косу.
"Жив наш Зайчик! - отметил коробейник. - Слава богу, миновали его жандармские набеги".
Заметив знакомого человека, конторщица резко сбросила костяшки на счетах и тут же начала быстро пересчитывать. Коробейник ловил каждый звук: раз, два, три; раз, два, три. И снова взмахом ладони девушка сбросила костяшки, будто сбилась со счета. Потом, уткнув левый указательный палец в широкую конторскую книгу, правым стала передвигать костяшки неторопливо и сосредоточенно.
Коробейник облегченно вздохнул, сказал хозяину с поклоном: "Спасибичко за обогрев" и, нахлобучив шапку на уши, вышел из магазинчика. Потоптавшись у крыльца, будто гадая, в какой стороне его ждет удача - в Рылихе или Голодаихе, стукнул палкой в укатанную дорогу, перешел по мосту через речку Уводь и пошагал по улице, которая вела на окраину города, где жила молоденькая конторщица…
…Минувшей осенью Глаша Окулова распростилась с родной деревней Шошино и с зеленоводным Енисеем.
Когда плыла на пароходе в Красноярск, думала: доведется ли еще когда-нибудь увидеть эти берега, эти сопки в зеленых папахах кедровников? По своей воле - едва ли. А невольно…
Если случится снова такая напасть, полиция турнет куда-нибудь подальше от родных мест.
Весь окуловский выводок, как говорят охотники, поднялся на крыло. Все разлетелись в разные стороны, в дальние края. Опустел громадный дом. Глаша долго уговаривала мать расстаться с последними приисками, записанными еще до банкротства самого золотопромышленника Ивана Окулова на ее имя, но не могла ее поколебать. Мать повторяла свое: разлетелись дочери и сыновья из родительского гнезда, а все равно младшенькие без ее помощи не могут прожить.
Поезд мчал Глашу на запад, все дальше от родных мест. На станции Тайга она повидалась с Кржижановскими, в Уфе заехала к Надежде Константиновне. От нее - к Старухе, как называли Московский комитет партии.
У Старухи ей дали явку в Иваново-Вознесенск, сказали - там работает Панин, которого она знала по его ссыльным годам. Но, когда Глаша пришла там в дом сапожника, пожилая женщина с красными воспаленными веками, с серыми, как печеная картошка, щеками замахнулась на нее веником:
- Да провалитесь вы все в тартарары!.. - Увидев растерянность в глазах девушки, чуточку подобрела. - Счастье твое, што вчерась засаду из дома убрали: прямиком бы - в острог.
Панина Глаша не нашла. Позднее слышала, что есть в городе какой-то подпольщик, которого зовут Гаврилой Петровичем. Может, он и есть? Никто не мог ответить.
Вспомнила запасную явку к рабочему Ивану Петровичу Мокруеву. К счастью, тот уцелел. Он знал еще двоих. Встретились все четверо и вскоре возродили комитет.
Глаша продала золотой медальон, отцовский подарок, и сняла избушку в конце тихой Афанасьевской улицы, нашла урок у фабриканта Галкина за восемь рублей в месяц, находился и второй урок, но она не согласилась за десятку, просила с купчины пятнадцать. И просчиталась. Хорошо, что подвернулась за те же пятнадцать конторская работа. Жить можно! Она - самостоятельный человек, ни от кого больше не зависит. Она на своих крыльях. Матери написала, чтобы не переводила ни копейки.
Мокруев отыскал надежного мальчугана. Тот стал покупать для них в аптеках маленькими толиками глицерин и желатин. Сварила густую массу, вылила в противень. И сразу - удача: не гектограф - чудо. Сняли больше ста оттисков!
Вот она - первая листовка! Хотя и коротенькая, но написана своей рукой. И все главное в ней есть: и проклятия хозяевам за их прижимки, и призыв к борьбе за восьмичасовой рабочий день, и смелый лозунг: "Долой самодержавие!"
Эх, если бы не опасалась за сестер, отправила бы им листовку по почте в Киев! Но нельзя рисковать.
Тот же мальчуган с каким-то своим товарищем среди ночи расклеил листовку на заборах и домах.
Утром, когда пришли на работу, увидела - приказчик ножом соскабливает листок с двери. А хозяин ходил по крыльцу и потрясал кулаками:
- До чего же обнаглели, окаянные!.. Своими бы руками их!.. В бараний бы рог!..
Идет коробейник по крайней улице, из двора во двор, из дома в дом; идет - напевает песенку:
Опорожнится коробушка,
На покров домой приду
И тебя, душа-зазнобушка,
В божью церковь поведу!
Дымят фабричные трубы, мажут небо сажей. Их несколько десятков, и дым, сливаясь, колышется хмурой тучей, оседает на город. Снег давно утратил белизну, улица стала черной, как в весеннюю бездорожицу.
Уже нет домов - одни убогие избенки, крытые соломой, как в деревне, да едва заметные землянки, утонувшие в сугробах.
Вот и крайняя избушка с двумя покосившимися оконышками, над трубой вьется дымок, - хозяйка уже дома. Услышала песенку и, накинув шаль на голову, выбежала за калитку, стала зазывать:
- Заходите, добрый человек!.. Мне бы мыло да гребеночку.
- Все отыщется в коробушке. Есть медны кольца, есть бирюзовы перстеньки.
Пригнув голову, Бабушкин вошел в избушку, осмотрелся, - надежно ли задернуты шторки на окнах? - сел на лавку, стал выкладывать на стол пуговицы да клубки разноцветных ниток. Не теряя ни минуты, расспрашивал:
- Как тут у вас? "Зайчиков" никто не беспокоит? "Охотников" не видно?
- Где-то кружатся неподалеку… Но мы живем - не тужим. - Отодвинув кирпич, Глаша достала из-под печки листок. - Вот наша работа! Отдайте в Москве Грачу. Собирались - вторую, да вышла задержка. Из-за нашей неопытности.
- А что такое? Не помочь ли в чем-нибудь?
- Принялась я смывать первый текст - полное ведро воды. Куда ее? На помойку. Выплеснула и чуть не вскрикнула - сугроб-то стал лиловым! Околоточный пройдет - увидит. Начала забрасывать свежим снегом - тоже подозрительно.
- Поосторожнее надо. У жандармов глаза наметанные.
- Как у гончих собак, - подтвердила Глаша, подошла к столу, взяла гребенку, то сгибая, то разгибая ее, продолжала рассказывать: - Пора бы уже вторую листовку, и я бы написала, но… Чтобы снег не пачкать, надо снова варить гектографическую массу. Побежал наш мальчуган в аптеку, а там ему - вопрос: "Зачем тебе столько глицерину? Покупал недавно. Куда деваешь?" Тот, слава богу, нашелся: "Мы, - говорит, - им робенка мажем".
- Молодец парень! - Иван Васильевич поднял глаза от короба. - А аптекарь-то, видать, неспроста спросил. Вам бы лучше перебраться загодя в другой городок. Я поговорю с Грачом.
- Мне сейчас не хочется переезжать, - сказала Глаша, закинула косу за спину. - В другом месте все сначала… А тут как-никак есть уже знакомые люди. Май бы здесь отпраздновать. Листовку мне сестра везет из Киева. Типографскую!
- И я принесу. Обещаю общероссийскую. Из-за границы!
- От "Искры"?! Вот бы хорошо-то!..
Бабушкин снова уткнулся глазами в короб, порылся под связкой староверческих лестовок, под пачками бумажных венчиков для покойников и откуда-то со дна извлек "Искру".
- Второй номер? Спасибо, товарищ Богдан!.. А вы знаете - я ведь с Ильичем-то встречалась…
- Ну, ну, расскажите. О нем интересно знать.
Выслушав Глашу, Бабушкин предупредил:
- Только никому не говорите, что газета идет от него. И вообще поосторожнее. В городе болтают: "Появилась какая-то девица… Однако она шлепает листки-то…"
5
В Иваново-Вознесенске Бабушкин искал Руслана и Людмилу - городского судью Шестернина и его жену Софью Павловну, сестру Зинаиды Павловны Кржижановской, - не нашел. На последней квартире сказали: "Уехали из города". Бабушкин понял - успели до арестов.
Вернувшись домой мартовским вечером, написал в редакцию "Искры", что отвез первый и второй номер, что в Павлово отправит на дрезине. А потом - тревожные строки:
"В Иваново-Вознесенск нужно 1–2 интеллигентных человека, потому что Окулову, - он зашифровал фамилию, - наверно, скоро возьмут. В Зуеве было бы можно распространить листки, но их негде и некому сделать, нелегальной литературы нет положительно никакой, тогда как почва тут подходящая".
А на следующее утро снова отправился коробейник в поход по "Русскому Манчестеру", по морозовской вотчине.
6
Глаша получила письмо из Тифлиса. По почерку на конверте узнала - от Курнатовского. Вздохнула: "Бедный, бедный Виктор Константинович!.. Все еще не может забыть… Ведь уже не раз давала ему понять, что равнодушна к нему. Писал бы лучше Кате в Киев, - она ждет. Хотя и знает его зарок: не связывать себя семьей, пока не восторжествует революция, а все же надеется. Вдруг он передумает и сердце повернется к ней… Ну что он нашел во мне? Что?.. - Посмотрелась в зеркало. - Белобрысая девчонка… Катя интереснее, умнее. И по годам они подходят друг другу. Кате пора обзаводиться семьей. А он… У Кати, не боясь обидеть девушку, попросил мой адрес. И вот осаждает письмами…"
Задернув занавески, села к столу, на котором коптила малюсенькая пятилинейная лампа, и начала читать:
"Милая Глафира Ивановна, получил две Ваши открытки. Они стали, по-видимому, Вашей специальностью, но я готов просить Вас писать их по-прежнему, лишь бы Вы писали почаще. Для меня в этих немногих строках всегда скрывается целый мир чувств, заставляющих душевно подниматься и смелее глядеть в будущее.
Взбудораживают они меня сильно - мне видится за ними Ваша жизнь, полная живого общения с неудержимо идущей вперед жизнью, и та порывистость, с которой вы отдаетесь этому великому идейному счастью - сознанию себя, как части великого движения истории".
Глубоко вздохнув, опустила руки: "Что с ним делать? Добрый он человек. Жаль его. Но жалость не любовь. Я и сейчас могу ответить только из жалости: несколькими строчками на открытке. - Приподняла письмо. - Как он там?.. Один в незнакомом городе…"
Вырвавшись из Сибири, Курнатовский четвертую неделю жил в Тифлисе. Приехал туда с пятью рекомендательными письмами в кармане, но работы для него нигде не оказалось. Только на шелководной станции обещали "иметь в виду", когда… умрет старый и больной химик. Пока же Виктор Константинович перебивался самым пролетарским образом.
Не найдется должности - будет давать уроки.
Он, понятно, не мог написать о том, ради чего поехал на Кавказ. Там копится народный гнев. Там - Батум, куда приходят корабли из Триеста и Марселя. Матросы будут тайно привозить "Искру". Возможно, уже доставили первые номера, и Курнатовский роздал их своим новым друзьям, грузинским рабочим.
Глаша снова уткнулась в письмо. Виктор Константинович писал о глубокой поэзии нарождающейся новой жизни…
За окном скрипнул снег. Кто-то перелез через палисадник и осторожно приоткрывает ставню, чтобы подглядеть, что делается в избушке.
Девушка замерла. Что ей предпринять? Ни в коем случае не показывать растерянности.
И она твердым шагом подошла к окну, отдернула занавеску. Увидела: к стеклу прильнуло хрящеватое ухо, под ним погон полицейского. Сдвинув брови, крикнула:
- Зачем вы меня пугаете?
Соглядатай отпрянул от окна, переметнулся через палисадник, и топот подкованных сапог затих вдалеке.
"Один приходил? - Девушка прислушалась, сдерживая дыхание. - Кажется, один. Пока один…"
Глаша занавесила одно окно одеялом, ко второму положила подушку, развела огонь в печи и стала кидать все, что могло явиться "вещественным доказательством". Она спешила, опасаясь, что с обыском могут нагрянуть этой же ночью.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Восьмой месяц Лепешинские жили в тихом Пскове, в укромном домике с тесовыми воротами, с палисадником, в котором рос куст черемухи. В переднем углу они поставили на божничку старую икону богородицы-троеручицы, перед ней повесили лампадку, заправленную дешевым оливковым маслом, прозванным деревянным.
Накануне праздников лампадку зажигали, чтобы видел околоточный во время вечернего обхода улицы.
В свободные вечера Лепешинский играл с новыми знакомыми - мелкими чиновниками - в макао или преферанс по грошику. Изредка ему удавалось с каким-либо врачом или учителем гимназии отводить душу за шахматным столиком. Так он стал среди псковичей своим человеком.
В городе обреталось несколько "политиков", высланных под гласный надзор. С ними приходилось встречаться так, чтобы это не вызывало подозрений надзирателей.
В губернском захолустье не было ни студентов, ни рабочих, если не считать пекарей да пивоваров. Нечего и думать о кружках. Да и не для того Лепешинские поселились здесь. Их дело - принимать из-за границы партийную литературу и пересылать во все соседние губернии, в Петербург и Москву.
Жили Лепешинские уединенно, даже кухарки не смели нанять, прачку не приглашали на дом. Все делала сама Ольга Борисовна.
После масленицы к ним приехал гость из сельца Литвиновичи, что на Могилевщине, - младший брат Пантелеймона, передал поклоны от батюшки, деревенского священника, и гостинцы от матушки - туес моченых яблок из собственного сада и лагунок пахучего конопляного масла.
- Ну, а капусту-то, - сказал, разводя руками, - тут где-нибудь купите. У нас она добро уквашена, с анисом, есть с морковочкой, да ведь дорога-то неблизкая.
- Большое спасибо. Матушке отпишем, поблагодарим, - говорила Ольга Борисовна, принимая подарки. - Пантелеймоша любит конопляное масло…
- Пареньком бегал на маслобойку, - вспомнил старший Лепешинский. - Ел горячий жмых. Горстями прямо из-под пресса…
Семья у священника из захудалого прихода была многочадной: матушка разрешалась от бремени чуть не каждый год, подарила батюшке полторы дюжины дщерей и сынов. И хотя некоторых бог прибрал во младенчестве, застолье было такое, что не напасешься деревянных ложек.
Одну половину церковной земли отец Николай сдавал мужикам в аренду, другую оставлял за собой: косили, жали и молотили ему прилежные прихожане. Но и юные поповичи в летние каникулы приучались держать в руках литовку и серп. И Пантелеймон расспрашивал брата о хлебах и сенокосе, о приходской школе и бурсе. Вспомнил: ему, старшему из сыновей, посчастливилось - девяти лет его отвезли не в духовную семинарию, куда обычно направляли поповичей, а в классическую гимназию, которая открыла путь в мир. И всем младшим он советует:
- Только не в семинарию, откуда выходят… духовные жеребчики!
У брата от удивления приотвисла губа. И еще больше ошеломило еретичество, когда невестка накрыла стол к обеду. Он встал перед иконой, готовый вместе со старшими прочесть вполголоса "Отче наш", но те, даже не перекрестившись, сели за стол, и Пантелеймон шевельнул свободный стул:
- Не торчи столбом - садись. И ешь… во благодарение людского труда.
- А как же так-то?.. Богородица увидит… Боязно…
- Привыкай. И не верь церковным сказкам.
- А-а, а-а… - Брат, заикаясь, указал глазами на икону. - Для чего же?.. И лампадка висит…
- Для погляда. Для людей.
- Батюшка узнает…
- Пусть знает. Может, ему откроются очи.
- Он молебны служил, чтобы тебя из острога выпустили…
- Молебнами тюремного замка не откроешь. - Пантелеймон положил руку на плечо брата. - Ешь. Человек дал нам пищу. Он сильнее выдуманных богов.
2
Статистик Лепешинский собирался в очередную служебную поездку по губернии. Вместе с вещами положил в чемоданчик читаный и перечитанный роман Крестовского "Петербургские трущобы", под переплет засунул несколько листовок, полученных из-за границы. За спинку дорожного зеркала в футляре запрятал "Искру". Поцеловал в щечку Оленьку, потом жену:
- Оставайтесь в добрый час. Вы ведь не одни. - Пожал руку брату. - Скучать не будете.
От двери вернулся к жене:
- А Надсона куда-нибудь подальше… Страничка-то поистрепалась - заметно.
- Могу даже - в печку. - Ольга Борисовна, успокаивая мужа, так тряхнула головой, что чуть не свалилось пенсне. - То стихотворение давно заучила лучше, чем "Отче наш".
- Нет, нет. Всю книжку - жаль. Если запомнила, как молитву, то… - Жестом показал, как вырывают листок из книги. - Один стих… И оглавление тоже…
Надсона подарил Ильич. Подарил в примечательный день после пятимесячной разлуки…
…Три года они провели в сибирской ссылке. Первое время вдали друг от друга, потом по соседству, в Минусинском округе. Встречались и в Шушенском, и в Ермаковском. Когда кончился гласный надзор, условились возвращаться вместе, наняли ямщицкие тройки. Но в первый же день пути простудили Оленьку. Пришлось задержаться. Так и расстались с друзьями.