- Вообще-то, - сказал Григорий Денисович, - не мешало бы наоборот: сперва со мной согласовать, а потом уж приглашать. - Он исподлобья оглядел Валерия. - Ну, раз уж позвал…
- Хороший парень, - как бы оправдываясь, пробормотал Валерий.
- Может, и хороший, - согласился тренер. - Но тебя-то к себе на тренировку не позвал? Так? Вот все они такие, хорошие. Свои секреты пуще глаза берегут.
Под вечер, в отведенное для советских прыгунов время, Тювас пришел в зал.
- Можно? - спросил он, стоя возле двери.
- Можно, можно! - Григорий Денисович пожал ему руку.
Дик Тювас быстро перезнакомился со всеми. И с прыгунами, и с врачом, и с массажистом. Впрочем, почти всех он уже знал: не раз встречались на состязаниях. Классных прыгунов не так-то уж много на планете.
На груди у Тюваса висел киноаппарат.
"Вот это уж зря", - подумал Смольников. Но ничего не сказал Дику.
Тренировка продолжалась. Григорий Денисович вел ее как всегда. Будто и не было в зале американца.
Дик немного понаблюдал, потом подошел к Смольникову.
- Там, за дверью, Рассел Смит, - смущенно сказал он. - Можно?
Валерий поднял брови. Вот это номер! Повернулся к тренеру. Как быть?
- Ну, раз уж пришел… - развел руками тот.
Тювас крикнул, и в зал вошел юноша-негр. В американской команде все прыгуны были негры. Только Тювас - белый.
У Смита на груди тоже болтался киноаппарат. Вскоре он нацелил объектив на Смольникова. Камера мягко застрекотала.
Григорий Денисович посмотрел на него. Хотел, видимо, что-то сказать. Но промолчал.
Камера продолжала негромко жужжать.
Из зала перешли на поле стадиона. Начались прыжки.
Гости пробыли до конца тренировки. А когда прощались, Тювас сказал:
- Завтра прошу к нам.
Смольников и Григорий Денисович переглянулись. Это в каком же смысле?
- В гости? - уточнил Смольников.
- Ага, в гости, - подтвердил Тювас. И, увидев разочарованные лица советских прыгунов, добавил: - На тренировку.
Они ушли, а Смольников аж в ладоши захлопал. - Я ж говорил! Мировой парень! И никаких тебе секретов! Они - к нам, мы - к ним. Все честно.
В гости к американцам пошли втроем: Григорий Денисович, Валерий Смольников и еще один прыгун - Митя Свистун (это не кличка, к сожалению, это - фамилия, доставлявшая парню много неприятных минут).
Встретили их радушно. Дик Тювас, едва увидел гостей, заспешил навстречу, и на лице его сверкала самая белозубая из всех его улыбок.
Тренер Симон Гриффите, в прошлом известный легкоатлет, а ныне - воспитатель всех американских прыгунов, знаменитый "папаша Симон", тоже оказался очень приветливым.
Говорить было легко: Григорий Денисович свободно владел английским и служил переводчиком сразу для всех.
Впрочем, много говорить никто не стремился: не для разговоров пришли сюда советские спортсмены. И это без слов понимали все - и хозяева и гости.
- Продолжим, мальчики! - скомандовал "папаша Симон".
Смольников и его товарищи не взяли с собой кинокамер. Неловко как-то - сразу, с хода, снимать. Но смотрели во все глаза. Каждая, даже самая пустяшная мелочь в тренировке противника, та "ерундовинка", которая не вызвала бы никакого интереса у обычного зрителя, не ускользала от их цепких глаз.
Вот Дик Тювас, лежа на спине, выжимает ногами штангу. Вес - 160 килограммов.
Наши переглядываются. У тренеров-теоретиков давно идет спор: что лучше - работать с большими весами или средними? Тювас явно предпочитает большие.
А вот Рассел Смит делает серию приседаний и подскоков на одной ноге.
- Ну, мальчики, теперь попрыгаем! - распорядился "папаша Симон".
Начиналось самое интересное.
Перешли в сектор для прыжков.
Сперва поставили метр восемьдесят; вскоре планка перешагнула уже за два метра.
Григорий Денисович, Смольников и Свистун смотрели неотрывно.
Два метра четыре сантиметра… Два метра шесть…
Свистун покачал головой. Два метра десять был его лучший прыжок, а Тювас и Смит взяли эту высоту легко, словно бы шутя.
Свистун поглядел на Смольникова. Тот пожал плечами. Да… Все ясно…
- Внимание! - воскликнул "папаша Симон". - Два восемнадцать!
Он сам подошел к яме и поднял планку.
- Два восемнадцать, - повторил он. - Тебе это не по зубам, Рассел. Ну, Дик, мы ждем!
Дик Тювас неторопливо - мелкими шажками, аккуратно приставляя пятку одной ноги к носку другой, - отмерил разбег, провел носком туфли черту и стал возле нее, опустив руки, весь расслабившись. Лицо у него сделалось чуть грустным и отрешенным, словно думал он о чем-то далеком и важном: о своей покойной матери, или о том, как он в детстве тонул, или о давнем своем путешествии с отцом по Африке.
Потом он поднял голову, взглянул на планку, вздернутую чудовищно высоко, и словно бы прицелился.
Рванулся с места, все ускоряя шаги… Тело его взмыло вверх. Казалось, он все же не достигнет, не перейдет планку. Однако он распластался в воздухе, тело его на миг словно повисло, замерло, нарушив все законы земного притяжения, и вдруг мягко перекатилось через планку.
Все это произошло так стремительно!.. И так легко! Словно Дику вовсе не составило труда взять высоту.
Два восемнадцать! Смольников хмуро поглядел на Григория Денисовича.
Правда, у самого Смольникова лучший результат в этом году был два двадцать два. Но ведь то - его личный рекорд! А рекорды, как известно, не каждый день пекут. А тут - запросто, так, на обычной тренировке, - два восемнадцать!
Сколько же он на состязаниях покажет?! Там ведь он соберет все силы, выложит всего себя…
- Повтори! - крикнул "папаша Симон".
И Дик снова вышел к черте. Опять он опустил голову, сосредоточиваясь. Опять тело его взмыло ввысь. И опять казалось - нет, ему ни за что не перейти планку. Но он сделал какое-то неуловимо быстрое движение, словно бы оттолкнулся от самого воздуха. И мягко, по-кошачьи, перекатился через планку.
Потом гости еще посидели на стадионе. Говорили о всяком разном, только не о завтрашней встрече. Этой темы все дружно избегали. Будто завтра и не предстоял им олимпийский поединок, короткая схватка, к которой они готовились четыре длинных года.
Смольников вернулся в свой номер хмурый.
Нет, он не зеленый новичок. Валеру Смольникова, обстрелянного в десятках состязаний, трудно было выбить из седла. И все-таки - честно говоря - эти два восемнадцать потрясли его.
Два восемнадцать! И, главное, - с такой легкостью.
Как же быть завтра?
Он понимал: завтра потребуются все его спокойствие, вся выдержка и хладнокровие. Но где их взять, когда эти проклятые два восемнадцать торчали в мозгу, как заноза.
Как строить завтрашний поединок? Что противопоставить Тювасу?
Он лег, не раздеваясь, на кровать. Лежал и думал. Но мысли были все какие-то суетливые, ненужные.
То вспоминалось почему-то, как первый раз выстрелил он из отцовской двустволки. Двенадцатилетний Валера тогда очень старался попасть, долго целил в стоящую на пеньке ржавую консервную банку. Но, наверно, от слишком долгого напряжения, а может, еще по какой-то причине, когда он нажал на крючок и приклад упруго толкнул его в плечо, банка продолжала стоять, целая и невредимая, а их пес, Марат, находившийся метрах в трех справа от цели, вдруг заскулил и, хромая, ринулся прочь: дробинка угодила ему в лапу.
Потом вдруг всплыл перед глазами экзамен по сопромату. Из тридцати шести билетов он не знал одного, восьмого.
Его товарищ, Димка Горев, быстро подсчитал, что по теории вероятности беспокоиться абсолютно нет оснований: вытащить нежелательный билет почти невозможно.
Но Валерий совершил-таки невозможное: выудил из целой пачки именно этот несчастный восьмой билет.
Вообще почему-то именно сейчас косяком лезли в голову все горести и беды, приключившиеся с ним в жизни.
А потом вспомнилось, как однажды он, мальчишкой, учась в спортшколе, прыгнул через веревку с мокрым бельем. Мамаша так испугалась, даже опрокинула корыто с водой.
Он вообще тогда все время прыгал, не только на тренировках. Спускался по лестнице, прыгая через несколько ступенек. Прыгал через заборы, до смерти пугая теток на огородах. Даже в постель он не ложился, а прыгал.
Сколько же он сделал всяческих прыжков? Однажды вместе с Григорием Денисовичем прикинули - приблизительно, конечно. И получилось жуткое число - девяносто тысяч! Он не поверил и потом, дома, один, снова пересчитал. И снова получилось девяносто тысяч.
Да, и все для того, чтобы не дрожали колени перед высоко вознесенной планкой. А теперь вот этот Тювас…
"Ладно. А ужинать все-таки надо", - подумал он. Встал, вышел в коридор и постучал в соседний номер, к Григорию Денисовичу.
Тренер поглядел на него испытующе:
- Ну, и как?
- Что "как"? - переспросил Валерий. Помолчал и хмуро добавил: - Два восемнадцать - не шуточки.
- Не шуточки, - подтвердил тренер.
Он задумчиво посмотрел в окно. Там лезли прямо в комнату косматые лапы какого-то незнакомого дерева. Ствол его, толстый, был как войлоком укутан. А ветки утыканы зелеными, мягкими, как шелк, иголками.
Потом посмотрел на Валерия. Внимательно, будто видел ученика впервые. У Валерия длинные ноги, узкие бедра, и вся фигура истинно "прыжковая". Такая легкая, будто весь он - на пружинах. И в любую минуту может "выстрелить" себя под потолок.
- А знаешь, - сказал Григорий Денисович, - некоторые на тренировках показывают куда лучшие сантиметры, чем на соревнованиях. На тренировке - оно вольней, раскованней. Может, и Тювас из этой породы?
Валерий пожал плечами.
Он, конечно, сразу раскусил немудреную хитрость Григория Денисовича. Ну, что ж - тренер… Тренеру положено вселять бодрость в ученика. Всегда. В любых, самых скверных обстоятельствах. Наверно, и сам он, если был бы тренером, вот так же, спокойно и уверенно, вдалбливал бы прыгуну, что волноваться нет причин.
- Твоя задача простая, - продолжал Григорий Денисович. - Покажи свои два двадцать два. И все. Ну, а Тювас… Может, он и два восемнадцать не потянет? Это ведь Олимпиада - не тренировка. Тут, брат, все решают нервы, воля. Ну, а воли тебе не занимать. Помнишь, как ты Рыжова сломил? Вот то-то…
Он задумался, снова глядя на косматые мягкие лапы в окне.
- Странно, - в раздумье продолжал он. - Когда Тювас так прибавил? Помнишь, в Париже он показал два семнадцать - и баста. А раньше - и того меньше - два десять, два двенадцать. И вдруг - такой скачок.
Валерий качнул головой.
- Париж - это же год назад. За год можно и подрасти.
- Можно, конечно, - согласился Григорий Денисович.
Они замолчали.
- Ну, ужинать, - сказал тренер и встал.
Встал и Валерий. Они уже вышли в коридор, когда услышали: в номере звонит телефон. Они остановились. Телефон звонил пронзительно, требовательно.
Тренер вернулся.
- Кто? Кто говорит? - по-английски переспросил он, и Валерий видел, как губы у него сжались в тонкую полоску.
- Друг? - повторил он и удивленно посмотрел на Валерия. - А точнее нельзя?
В трубке застрекотало, и Валерий даже на расстоянии услышал, как мужской голос что-то торопливо объяснял.
- Обманули? - Григорий Денисович весь напрягся. - Как это?
Голос в трубке вновь зачастил, заторопился.
- Так, - вдруг совершенно спокойно сказал Григорий Денисович. - Так. Все понятно.
Он отнял трубку от уха - в ней пели частые гудки - неторопливо положил ее и повернулся к Валерию.
- Ясно? - Глаза его были злыми и насмешливыми сразу.
Валерий глядел удивленно. Что случилось?
- Нас обманули, как слепых котят, - сказал тренер. - Этот таинственный друг, - он ткнул рукой в трубку, - говорит, что планка стояла два метра десять! Понял? Десять, а не восемнадцать!
Валерий молчал. Черт побери! Как просто. И как подло! Да, лишить покоя, уверенности…
- А кто звонил? - спросил он. Помолчал в раздумье. - Не Рассел Смит?
Ему как-то сразу понравился молодой негр.
Тренер развел руками.
- Не исключено. Хотя… вряд ли… Но "папаша"-то! "Папаша Симон"! Такой симпатичный! Такой ласковый! Ну и пройдоха! Ну и подлец! Придумал же - психологический нокаут.
- Да! - Валерий засмеялся. - Ничего не скажешь: психолог!
С души сразу как камень свалился. Сердце стучало четко и свободно. И казалось, начнись состязания вот сейчас, сию минуту, - он взял бы и два двадцать, и два двадцать пять, а может, и мировой рекорд побил бы.
"Ну, держись, Тювас! - с радостной яростью и азартом подумал Валерий. - Завтра встретимся!"
НОВЫЙ СТОРОЖ
Дядя Федя ушел на пенсию.
Всем нам было жаль расставаться со стариком. За многие годы он так сжился с нашим маленьким заводским стадионом, что, казалось, трудно даже представить зеленое футбольное поле и гаревые дорожки без него. И жил он тут же, в небольшой комнатушке под трибуною.
Мы часто забегали к нему: то за футбольным мячом, то за волейбольной сеткой, то за секундомером, гранатами, копьем или диском.
Дядя Федя был сторожем и "смотрителем" нашего заводского стадиона. Он подготавливал беговые дорожки, весной приводил, как он говорил, "в божеский вид" футбольное поле, подстригал траву, красил известью штанги; разрыхлял и выравнивал песок в яме для прыжков; следил за чистотой и порядком - в общем, делал все, что требовалось.
Сам он называл себя "ответственным работником", потому что (тут старик неторопливо загибал узловатые пальцы на руке) рабочий день у него ненормированный, как, скажем, у министра, - это раз; за свой стадион он отвечает головой, как, к примеру, директор за свой завод, - это два; а в-третьих, без него тут был бы полный ералаш.
И вот четыре дня стадион без "хозяина". Мячи, сетки, копья, рулетки и секундомеры временно выдавала секретарь-машинистка из заводоуправления. Она деликатно брала гранату самыми кончиками тоненьких пальчиков и клала ее в ящик так осторожно, словно боялась, что граната взорвется.
В каморке под трибуной, раскаленной отвесными лучами солнца, было душно, как в бане, но машинистка всегда носила платье с длинными рукавами, чулки и туфли на тоненьком каблучке. Когда она приходила на работу и уходила домой, на земле от этих каблучков оставались два ряда глубоких ямок.
- Осиротел наш стадион, - вздохнул Генька, лежа в одних трусиках на скамейке, на самом верху трибуны.
Мы молча согласились с ним.
Генька очень любил загорать и уже к началу лета становился таким неестественно черным, что однажды школьники даже приняли его за члена африканской делегации, гостившей в то время в Ленинграде.
- Говорят, скоро новый сторож прикатит, - переворачиваясь на левый бок, сообщил Генька.
Он всегда узнавал все раньше других.
- Говорят, аж из-под Пскова старикашку выписали, - лениво продолжал Генька и легонько отстранил Бориса, чтобы тот головой не бросал тень ему на ноги. - В Ленинграде, видимо, специалиста не нашлось…
Генька на прошлой неделе получил сразу два повышения: стал токарем пятого разряда и прыгуном третьего. Теперь он очень зазнавался и считал, что токарь четвертого разряда - это не токарь, а на спортсменов-неразрядников вообще не обращал внимания.
Мы знали это и при случае подтрунивали над Генькой, но сейчас воздух был таким теплым и ветерок так чудесно обвевал тело, что все размякли и спорить не хотелось. Да к тому же мы любили дядю Федю, поэтому к его будущему заместителю - кто бы он ни был - заранее относились недоверчиво. Второго такого, как дядя Федя, не найдешь.
Но постепенно нам надоело ворчание Геньки. Даже самый невозмутимый из нашей компании - Витя Желтков - и тот не вытерпел.
- Что тебе покоя не дает старикан?! - сказал он Геньке. - Еще в глаза не видал, а уже прицепился…
Время было раннее. День будний. На стадионе, кроме нас пятерых - никого. Только несколько мальчишек на футбольном поле упрямо забивали мяч в одни ворота. Мы работали в вечернюю смену и уже с утра пропадали на стадионе.
Занятия нашей заводской легкоатлетической секции проводились два раза в неделю, но в эти чудесные летние деньки мы пользовались каждым свободным часом для добавочной самостоятельной тренировки. Наши тоненькие тетрадочки - "дневники самоконтроля", которые мы недавно завели по совету инструктора и аккуратно вписывали в них все свои тренировки, - уже кончались, а Желтков залез даже на обложку.
- Приедет какой-нибудь старый глухарь, - ворчал Генька, переворачиваясь на другой бок. - В спорте ни бе, ни ме, ни кукареку. Он в деревне, наверно, гусей пас, а тут ему стадион доверяют…
- Смотрите! - перебил Геньку Борис Кулешов, самый авторитетный в нашей пятерке друзей.
Отличный револьверщик, чемпион завода по прыжкам, он был, в противоположность Геньке, застенчивым, как девушка, и то и дело в самые неподходящие моменты густо краснел, что очень огорчало его.
Все приподняли головы со скамеек.
По футбольному полю неторопливо шел маленький, щупленький старичок, с лицом буро-красным, как кирпич, и длинными, вислыми усами. Он был, несмотря на жару, в черном, наглухо застегнутом пиджаке, в картузе и сапогах. За стариком плелся высокий парень, неся в одной руке огромный деревянный не то чемодан, не то сундук, а в другой - узел, из которого выглядывала полосатая перина.