* * *
Нетерпеливому Йорэлё пришлось все-таки подождать до следующего дня.
- Не торопись, - сказал ему старший брат, - все равно без рамок стекло не укрепить. Завтра Кабицкий обещал мне две рамки сделать.
- И стекло на две части разрежем?
- Конечно. Одно окошко в полог вставим, другое - в наружный шатер. В домах тоже две рамы делают.
- У нас в школе в каждом окне две рамы. А знаешь, чем Кабицкий стекло режет? Ногтем! Я сам видел.
Унпэнэр громко расхохотался.
- Чем? Ногтем? Плохо ты смотрел, - сказал он сквозь смех. - Видел, да не всё. У Кабицкого в руке специальный инструмент был зажат. Маленький такой инструмент с острым камешком. Алмаз называется. Вот завтра посмотришь.
На следующий день Йорэлё пришел из школы вместе со школьным сторожем Кабицким. Они принесли две маленькие рамы без внутренних переплетов, деревянный метр и круглый ком замазки, которая распространяла такой вкусный запах и так послушно, так соблазнительно поддавалась малейшему нажиму пальцев! Йорэлё обязательно попросил бы кусочек замазки, чтобы вылепить из нее медведя, если бы только она не предназначалась для другой, гораздо более важной цели.
Унпэнэр уже дома. Они начинают выбирать место для окна. Раз двадцать прикладывают одну из рам к стенке внутреннего шатра - то в одном месте, то в другом, то в третьем. Получается довольно нескладно: ведь стенки у полога выгнутые, неровные.
- Да, - говорит Кабицкий, почесывая свою рыжеватую густую бороду. - Этого мы с тобой, мил друг, не учли.
Он садится на шкуру посреди полога и задумывается.
Йорэлё смотрит на него и вспоминает русских крестьян из рассказов Тургенева. Книжку этих рассказов ему подарил учитель Эйнес еще год назад - в награду за успешное окончание третьего класса. Учитель объяснил, что нынешние русские колхозники не похожи на крестьян, описанных Тургеневым. Зато в чертах школьного сторожа Кабицкого Йорэлё смутно ощущает сходство с каким-то из тургеневских героев.
Мальчику очень хотелось бы повидать этих удивительных людей, которые умеют выращивать хлеб. Не ружьем, не охотой добывать себе пищу, а выращивать ее на земле - это казалось Йорэлё почти чудом. Если когда-нибудь ему доведется поехать на юг, он обязательно побывает в деревне, на полях. Он читал о том, как тургеневский Гарасим, шагая среди полей, "чувствовал знакомый запах поспевающей ржи", и ему казалось, что он тоже чувствует этот запах, что ему тоже известно, как пахнет рожь. Никакие чудеса техники не представлялись ему такими поразительными, не занимали его воображение так сильно, как чудесное умение человека подчинить себе землю.
Йорэлё уже много раз приставал к Кабицкому с расспросами, но тот ничего не мог ему рассказать на этот счет. Стефана Кабицкого, обрусевшего поляка, еще в молодости занесло каким-то суровым ветром на северо-восток Сибири. Одно время он искал счастья на золотых приисках, потом жил пушным промыслом, бродил с ружьем по тайге. Потом пришел как-то на Анюйскую ярмарку, приглянулась ему одна чукотская девушка, посватался к ней, женился, поселился на Чукотке. Здесь и состарился. Он умеет немного сапожничать, знает плотницкое дело и еще два-три ремесла, но о сельском хозяйстве, пожалуй, имеет такое же понятие, как Йорэлё.
Насмотревшись на Кабицкого, Йорэлё прерывает его молчаливые размышления:
- Дядя Степан Вы алмаз с собой взяли?
- Взял, взял. Обожди-ка, не мельтеши. Я, ребятушки, вот что придумал: надо в потолке окно делать.
Братья сразу понимают, что это - самое разумное решение. Потолок у полога ровный, прямой - не то, что стены. Кабицкий встает во весь свой немалый рост, голова его чуть не достает до шкуры, натянутой в качестве потолка. Он прикладывает к шкуре раму и школьным мелком намечает квадрат, который надо вырезать для окна.
Работа закипела. Унпэнэр, вставши на табурет, вырезает отверстие. Кабицкий в сенках возится со стеклом, вмазывает его в рамки, Йорэлё бегает от одного к другому, подает инструменты; в сенках он рассказывает Кабицкому и матери, что успел уже сделать в пологе Унпэнэр; возвращаясь к брату, он сообщает ему, как продвигается работа у Кабицкого. Словом, он полон энергии и тратит ее не жалея. И когда он будет рассказывать товарищам по классу об этом знаменательном событии, то с полным правом сможет употреблять местоимение "мы": "Мы с дядей Степаном размяли замазку… мы с Унпэнэром дыру вырезали - он резал, а я ему табуретку поддерживал…"
Гэмалькот вернулся с работы часа через полтора после того, как все уже было готово. Его дожидался приятель - старый учитель Всеволод Ильич. Нутэнэут угощала учителя чаем с лепешками, жаренными на нерпичьем жиру. Всеволод Ильич очень любит эти лепешки, а у Нутэнэут они всегда получаются особенно вкусными.
Унпэнэр беседует с Всеволодом Ильичом о делах международных. Учитель увлеченно жестикулирует, держа в одной руке лепешку, а другой то снимая, то снова водружая на нос пенсне, Йорэлё почтительно молчит, он становится неузнаваемым в присутствии учителя. Только с осени Йорэлё будет у него учиться. Всеволод Ильич преподает лишь в старших классах. Старшеклассники рассказывают, что преподаватель математики очень строг, и хотя тут, в яранге Гэмалькота, он держится совсем просто, но Йорэлё все-таки робеет перед ним. Иногда мальчику хочется вставить свое словечко в беседу взрослых, но он только открывает рот и тут же, не произнося ни звука, закрывает его, заливаясь краской до ушей. К счастью, никто этого не замечает.
С Гэмалькотом Всеволод Ильич дружит уже давно. Трудно сказать, что именно сблизило их, но, если несколько дней они не видят друг друга, оба начинают чувствовать, будто им чего-то недостает. Беседуют они на самые разные темы, но чаще всего молчат. Просто сидят вместе, покуривают, изредка роняют одно-другое слово. И тем не менее расстаются отдохнувшими от дневных забот, вполне довольные друг другом. Расстаются с таким чувством, будто провели время в интереснейшей и поучительной беседе или общими усилиями решили какой-нибудь важный вопрос.
Войдя в ярангу, Гэмалькот здоровается с гостем и присаживается к столу.
- Когда едешь? - спрашивает он.
- В субботу. В понедельник в городе буду. Оттуда самолетом.
Всеволод Ильич получил путевку в один из крымских санаториев. Путь ему предстоит немалый: с Чукотского полуострова до Крымского!
Наполовину всерьез, наполовину в шутку Гэмалькот говорит:
- Смотри, Севалот, обратную дорогу не забудь. А то пригреешься под южным солнышком, не захочешь к нам возвращаться.
- Нет, - смеется Всеволод Ильич, - я Чукотку ни на какие курорты не променяю. Здесь климат крепкий, здоровый. Здесь, по крайней мере, еще не было случая, чтобы человека солнечный удар хватил.
Йорэлё очень хотел бы вытащить из сумки школьный атлас, разыскать Крымский полуостров, поделиться своими сведениями о виноградарстве и о пионерском лагере Артеке… Он снова открывает рот, как вытащенная из воды рыба, и снова, как та же рыба, беззвучно закрывает его.
- Ну, как твое сооружение, Унпэнэр? - спрашивает Всеволод Ильич, похлопывая рукой по жестяному колпаку, укрепленному над костром. - Тяга хорошая? Не дымит?
- Ничего, - снисходительно говорит Гэмалькот, - Нутэнэут довольна. Что сыновья ни сделают - она всегда довольна. С них станется, что они и для моей трубки колпак сделают. А? Чтобы, скажут, не дымил в яранге.
Он мельком взглядывает в угол, где еще утром стояло стекло, и добавляет:
- Ты знаешь, Севалот, что они еще придумали? Окно! Хотят в пологе окно делать.
- Вот как? Интересная мысль!
- Это уже не мысль, уже сделали! - вырывается у Йорэлё. Сказал, зарделся и сразу, как тюлень в лунку, юрк в полог. Только босые пятки мелькнули.
- Что же вы, скромники такие, молчите? Это ведь не шуточная вещь. Столько лет живу на Чукотке, а про яранги с окнами никогда не слыхивал.
Всеволод Ильич развязывает торбаза, снимает их и вслед за Йорэлё влезает в полог.
В сенках молчат, прислушиваются. Некоторое время из полога не доносится ни звука, и Унпэнэр уже начинает тревожиться. Но тут раздается голос Всеволода Ильича:
- Где же оно, это проклятое пенсне? Погляди-ка, Йорэлё, вот здесь. Обронил, понимаешь ли, пролезая. Есть? Спасибо, дорогой.
И через секунду тот же голос, но уже другим тоном восклицает:
- Замечательно! Превосходно! Кабицкий, наверно, помог? Молодец Степан Андреевич… Ай-да молодец!
Тревога Унпэнэра улеглась. Он торжествующе поглядывает на отца, но тот так внимательно рассматривает старую царапину на чубуке своей трубки, что глаза их не встречаются.
Учитель вылезает обратно в сенки, натягивает торбаза и восхищенно повторяет:
- Молодцы, ребята, ничего не скажешь! Ну, Гэмалькот, окно у тебя есть - теперь за немногим дело стало: печь сложить, стены поставить да крышей накрыть. И будет настоящий дом.
- До этого еще далеко, - неопределенно отвечает Гэмалькот.
- Так ли уж далеко? Вамче говорил Эйнесу, будто нам пяток домов выделили. Будто уже официальное сообщение пришло. Один дом школе, для учителей, а четыре - для колхозников. Верно?
- Верно, Севалот, верно.
Вся семья - и Нутэнэут, и Унпэнэр, и тихонько вылезший из полога Йорэлё - с интересом прислушивается к разговору. Гэмалькот ничего не рассказывал об этом раньше. Правда, в колхозе уже давно поговаривают насчет домов, но о том, что дело это уже совсем близкое, они узнают впервые.
- Пять домов для нас выделили, это верно, - продолжает Гэмалькот. - Заявку-то мы давно послали, а недавно ответ пришел. Вамче письмо получил, читал нам. Только это еще нескоро будет.
- Почему же?
- А потому, Севалот, что письмо - это не дом, в письме жить нельзя. Вон колхозу имени Сергея Лазо еще в прошлом году три дома выделили. А где эти дома? До Анадыря пароход дошел и - стоп: навигацию закрыли. И пришлось дома в Анадыре ставить. Теперь лазовцам обещают другие отгрузить.
- Мало ли что случается, - вмешивается Унпэнэр. - В прошлом году ранняя зима была, сам знаешь. Рано навигация кончилась. А правительство нам во всем навстречу идет. И лесоматериалы выделяет и доставку обеспечивает. Советская власть хочет, чтобы чукчи хорошо жили, по-культурному, как полагается советским людям жить. Летом получат лазовцы свои дома.
- Они-то, может, получат, а нам еще подождать придется. Еще, может, и деревья те не выросли, из которых дома для нас будут делать.
Гэмалькот чувствует что ему не удалось еще охладить пыл сыновей, и специально для них добавляет:
- А мне вообще об этом нечего думать. Мы эти домики не для членов правления получаем, а для лучших колхозников.
Но тут в разговор вступает Нутэнэут.
- А кто ж у нас в колхозе лучше Унпэнэра работает? - ревниво спрашивает она. - Нет, уж если Унпэнэру не дадите, тогда лучше последним лодырям давайте. Пусть тогда лежебока Кэнири в деревянном доме живет!
Гэмалькот понимает, что промахнулся. Молодежная бригада Унпэнэра давно уже держит красное знамя, о ней даже в "Комсомольской правде" заметка была. Но почему Нутэнэут говорит с таким жаром о деревянном доме? Неужели она хочет расстаться с ярангой?
- Не знаю, - говорит Гэмалькот. - Не знаю, кому дадут, а кому не дадут. Собрание будет распределять. Как народ скажет, так и будет… А Унпэнэр все-таки молод еще. И семьи у него нет.
Всеволод Ильич улыбается, видя, что приятель запутался в собственных доводах.
- А ты ему кто? Не отец разве? Нутэнэут - мать, Йорэлё - братишка. Вот тебе и семья. Или обязательно женатым нужно быть? Так за этим, по-моему, дело не станет. Я уже давно примечаю: где Аймына - там и Унпэнэр, где Унпэнэр - там и Аймына. Разве не так? Я все вижу, недаром пенсне ношу. Да ты, Унпэнэр, не смущайся. Аймына - девушка хорошая. Чего ж тут смущаться?
Гэмалькот очень рад, что разговор перешел на другую тему. Сам-то он убежден, что не попадет в число колхозников, которые получат дома. По правде сказать, у него имеются некоторые основания для таких мыслей. Но говорить об этом своим родным ему не хочется.
Дело в том, что на заседании он был единственным членом правления, голосовавшим против того, чтобы посылать заявку на дома. Но об этом теперь лучше, конечно, не рассказывать!
Когда дойдет до распределения домов, было бы хорошо, если бы его имя вообще не называли. Правда, на это рассчитывать трудно: не его, так Унпэнэра обязательно назовут. А тогда уж кто-нибудь из членов правления наверняка вспомнит, как Гэмалькот возражал против того, чтобы посылать заявку. И будет совершенно прав, что вспомнит! Зачем, в самом деле, переселять старика, который прирос к яранге, когда многие колхозники давно мечтают перебраться в дома?
"Ох, глупый старик - мысленно ругает себя Гэмалькот. - Что теперь будешь делать? Тебе-то все равно где доживать, а сыновьям не все равно. А теперь они из-за тебя тоже должны будут в яранге оставаться. Пускай хоть окошком своим забавляются. Пускай что хотят, то и делают".
С этими невысказанными мыслями Гэмалькот слушает Всеволода Ильича, подшучивает над Унпэнэром, спрашивает, знает ли Аймына, какой тяжелый характер у ее будущего свекра. С этими мыслями он и засыпает вскоре после ухода гостя.
… Унпэнэр с утра ушел в свою бригаду, Йорэлё - в школу.
Гэмалькот влез в полог, где Нутэнэут занималась приборкой, подошел к окошку, потрогал раму, легонько стукнул пальцем по стеклу, поежился.
- Холодно как-то.
Нутэнэут подставила ладонь под окошко - в одном месте, в другом. Нет, нигде не дует, прибито на совесть.
- Я не про то говорю. Не от ветра, а от света. У жирника свет желтый, теплый, какой в пологе должен быть. А этот - белый. Будто на улице.
"Ну, это ничего, - думает Нутэнэут. - Привыкнет".
- А что в потолке его сделали, - продолжает Гэмалькот, - так это даже лучше. Нам-то все равно, а снаружи не так заметно. Может, старики и не увидят. Мы, старики, больше вниз смотрим, а не наверх.
Вопреки своему утверждению, он почти не отрывает глаз от вставленного в потолок окошка.
- Все равно узнают, - говорит Нутэнэут.
- Шучу я. Конечно, узнают. Ничего, Нутэнэут, в этом позора нет.
- Какой же тут может быть позор? Конечно, нет.
Нутэнэут вылезает в сенки, захватив с собой несколько шкур, чтоб проветрить их. Сегодня она убирает в пологе с особой тщательностью.
Гэмалькот осматривается. Освещенное утренним светом, всё выглядит совсем не так, как обычно. Портрет Сталина, еще до войны подаренный Гэмалькоту знакомым капитаном, тоже ярко освещен, яснее виден.
Подойдя к жирнику, Гэмалькот гасит его. Странное дело - глаза совсем не замечают разницы в освещении. Каким, значит, слабым был свет жирника в сравнении со светом утра!
Если бы Гэмалькота спросили сейчас, доволен он или нет, ему трудно было бы ответить. Он сам этого еще не знает. С одной стороны стало как будто лучше в пологе, а с другой стороны очень уж непривычно.
Он снова поднимает голову и смотрит в окно. Промелькнула белая чайка. Медленно проплыло белое облачко.
* * *
Осенний ветер гонит по улице стружки. Ребятишки ловят их, играют ими. Йорэлё, хоть он уже пятиклассник, тоже поглощен этой игрой. Стружки длинные, некоторые из них - словно желтоватые ленты, пахнущие смолой. Йорэлё опоясал этими лентами своего товарища, сделал из них подобие упряжи, и оба мальчика понеслись вдоль улицы Йорэлё - седок, его товарищ - олень.
Пять новых домиков резко выделяются среди темных яранг селения. Два домика уже заселены, остальные достраиваются. Отсюда и разносит ветер по всей улице витые ленты стружек.
Уже смеркается, но работа идет полным ходом. На крыше одного из домиков, уже наполовину покрытой, молодые колхозники из бригады Унпэнэра разматывают рулон толя. Кабицкий с двумя девушками навешивает оконные рамы.
Йорэлё и его "олень" останавливаются отдохнуть, подбирают на дороге обрезки толя. Подойдя к окну, Йорэлё спрашивает:
- Дядя Степан, скажи, это какого зверя шкура?
- Это, мил друг, не шкура, - отвечает Кабицкий. - Это называется толь. А из чего ее делают, эту толь, честное слово, не знаю. Не хочу врать. Лучше у учителя спроси.
- Вот видишь! - торжествует мальчик, только что изображавший оленя. - Я ж говорил, что это не шкура. Это вроде картона. Вот спросим завтра у Всеволода Ильича.
Немного смущенный Йорэлё пробует, крепок ли толь, и говорит:
- Не очень-то он крепкий. Рвется все-таки. Лучше бы моржовыми шкурами покрыть.
- А, нет, - отзывается Кабицкий. - Моржовая шкура от сырости гниет, ее каждый год менять надо. А эта штука ни дождя, ни снега не боится. Она не один год продержится. Не порвется, будь спокоен, - кто ее на крыше рвать будет? Надо только прибивать аккуратно.
В сотне шагов отсюда, в одном из домиков живет теперь Гэмалькот с семьей. Он сидит у окна на китовом позвонке (позвонок перенесен сюда из яранги вместе с четырьмя новенькими табуретками). Рядом сидит Всеволод Ильич, только сегодня возвратившийся из отпуска.
Старики разговаривают неторопливо, больше молчат, покуривают свои трубки, прислушиваются к голосам, доносящимся сквозь полуоткрытую дверь из кухни. Там, возле плиты, хлопочут Нутэнэут, Аймына и ее подруга Раиса - повариха с полярной станции. Хозяйничает Раиса. Нутэнэут и ее будущая невестка пока еще только присматриваются, помогают: все-таки плита - это совсем не то, что простой костер. Тут и поддувало, и духовка, и две конфорки разной величины, и труба, которую надо вовремя открыть, вовремя закрыть. Зато уж и сготовить на плите можно много такого, чего на костре не сготовишь. Раиса собирается сегодня же доказать это на практике.
- Аймына уже с вами живет? - спрашивает Всеволод Ильич.
- Нет еще. Они с Унпэнэром сначала хотят свадьбу отпраздновать. Комнату мы Унпэнэру отдельную выделили. Хорошая комната, вроде этой. Только меньше немножко.
- Нравится тебе тут?
- Ничего, нравится. Просторно, как в тундре, воздуху много. Только не привык я еще, Севалот. Слишком просторно, стены далеко слишком. Проснусь иногда ночью и удивляюсь: почему это я на улице сплю? А вот сыновья сразу привыкли. Мы со старухой, когда в комнату входим, пригибаемся, будто в полог влезаем. А они даже головы не нагнут. Словно и родились не в яранге, а в доме!
Старики снова замолкают. О том, как были доставлены дома, как происходило распределение их, Всеволод Ильич узнал еще в дороге. Ему рассказал об этом в Хабаровске один из его бывших учеников, приехавший туда поступать в институт.
Да, вопреки пророчествам Гэмалькота, колхоз "Утро" получил дома даже раньше, чем их ожидали. Сначала пароход остановился неподалеку от колхоза имени Лазо, выгрузил три домика (вместо тех, которые в прошлом году пришлось оставить в Анадыре), а затем колхозу "Утро" доставили его груз: пять домиков - один к одному - и бревна, и кирпич, и толь, и все остальное, вплоть до оконных шпингалетов.