Михаил Петрович Аношкин - автор более двадцати книг.
Ведущая тема его творчества - Великая Отечественная война. Ей посвящены повести "Суровая юность", "Уральский парень", трилогия, в которую вошли книги "Прорыв", "Особое задание" и "Трудный переход".
Новый роман Аношкина - о первых шагах советской власти в уральском городе Кыштыме, о поисках путей к новой жизни.
Содержание:
Возвращение 1
Швейкин 3
Беспроигрышная перспектива 5
Между небом и землей 6
Похороны Горелова 8
Шатун 9
Время выбора 10
С кем поведешься 12
О деле судить по исходу 15
Ульяна 18
Ерошкин потерял покой 19
Конец шатуна 20
Глаша да Иван 22
Меж двух огней 23
Перед грозой 25
На тихой улочке… 26
Опасная поездка 28
Дружинники 31
Кыштым придется оставить 33
Пора принимать решения 35
Кыштымцы
Возвращение
Говорят, Кыштым - тихое зимовье. Может, и было когда-то тихим. Только в эту зиму ни одного погожего денька не было.
Погода погодой, но и в людской жизни покоя нет.
Прошлой осенью большевики прогнали Керенского, объявили Советскую власть. Правильно сделали. Что путного ждать от буржуев? А в Кыштыме самые империалистические акулы заворачивали - английские да американские. Не отдают заводы: мол, мы вашу новую власть не признаем, заводы не отдадим, рабочий контроль не допустим. Пришлось посылать гонцов в Совет Народных Комиссаров, чтоб он помог прижать спесивых чужаков. Тогда вышел специальный декрет: отныне и во веки веков передать кыштымские заводы во владение народу.
Легко сказать - передать. У заморских хозяев всяких заступников хоть пруд пруди. И среди кыштымского народа тоже нет полного согласия. Кто новую власть отлаживает, а кто костерит ее. Борису Швейкину или Григорию Баланцову и всем их друзьям ясно, что к чему. Они эту власть хотели, они ее и установили. А остальные?
А тут еще лихая погода. Летом не все смогли на покосы выбраться, сена самую малость заготовили. Началась бескормица. У кыштымца коровенка да лошаденка - основа благосостояния. На заводах много не заработаешь, особенно в теперешние времена.
Кто побогаче, у того с лета заготовлено всякого добра - в ус не дует. Все одно рано или поздно подуют теплые ветры, изойдут снега вешней водой и зазеленеет трава-мурава.
У Луки Самсоныча Батятина достаток не такой, как, скажем, у торговца Пузанова, но и немалый. Крестовый дом под железной крышей, тесовые ворота с резными финтифлюшками. Сеновал под железом, амбар с железной накладкой на двери. На дворе волкодав гремит цепью.
Редко кто попадает в Лукашкину крепость. А если кто и решается, то сначала побрякает чугунной щеколдой и с опаской слушает, как басовито рычит волкодав. Некоторое время никто не подает признаков жизни. Лишь потом в окне, на котором полыхает герань, дрогнет занавеска и в щелке мелькнет настороженный глаз. После этого выбегает во двор Лукашка, отодвигает засов, хватает волкодава за ошейник и тащит в глубь двора. Кричит оттуда:
- Эй! Айда - не стой!
Гость робко открывает калитку и, прижимаясь к стенке, торопится преодолеть те пять саженей, которые отделяют его от добротных тесовых сеней. И эти пять саженей кажутся ему черт знает какой опасной дорогой, потому что волкодав рвется из рук хозяина, хрипит, роняя желтую пену. Того гляди перевернет Лукашку и в два прыжка настигнет незваного гостя и растерзает на мелкие части.
У Батятина во дворе две коровы пережевывают жвачку и шумно вздыхают, будто кто из кузнечных мехов дух выпускает. Конь-рысак застоялся в конюшне, переступает коваными копытами по деревянному настилу. Порезвиться бы ему на воле, да Лукашка боится - как бы комиссары не отобрали. Они теперь все подряд отбирают. Вон Пузанова почти нищим оставили, а какой был удачливый купец! В другом закутке разномастная лошаденка Пеганка хрупает овес. Эта для всяких хозяйственных разъездов: сено с покоса вывезти, за водой на заводской пруд съездить. Мало ли дел по хозяйству? И овец во дворе целая дюжина да куры по зимнему времени в подполе спрятаны, чтоб не померзли.
Рядом с его крестовым домом - избенка из кондовых бревен. Тесовая крыша ее обветшала. Кое-где тесины прогнили - снег забился на чердак. И над воротами крыша прохудилась. Взять бы топор да пройтись по этим крышам: там прибить, тут приколотить, здесь подтесать или подновить. Глядишь, заиграла бы избенка.
А кому пройтись с топором-то? Ивана Серикова еще в четырнадцатом забрили в солдаты и угнали на румынский фронт. Письма прилетали от него редко, а в семнадцатом после Февральской революции, и вовсе будто сгинул Иван. То ли в плен попал, когда провалилось летнее наступление, то ли сложил свою буйную голову во чистом поле во чужой стороне, а может, просто забыл глазастую Глафиру свою. У них с Иваном была дочурка Дарьюшка, да вот не уберегла ее Глаша. Нанялась в прислуги к Пузанову, день-деньской пропадала в его хоромах. Дочку поначалу с собой брала, да не понравилось это Пузанихе. Накричала она на Глашу, и пришлось дочку оставлять дома без присмотра. Упала Дарьюшка в подпол. Как это произошло, Глаша и до сих пор понять не может, ведь крышка-то была закрыта. С тех пор Глашу будто пришибло. Сама не своя. Разбила любимую чашку у Пузанова. Он на нее орал, ногами топал. Она молча глотала слезы. Выгнал Пузанов Глашу. Голодные времена наступили. Одно спасение - Буренка. Еще в подполе три мешка картошки. Мечтала Глафира дотянуть до теплых дней. А проклюнется зелень, тогда выжить легче.
Спасибо соседям - помогали. Особо подружка Тоня Мыларщикова. Муж у нее работал на медеэлектролитном. Двое ребятишек росли - Назарка да Васятка. Не сказать, чтобы в достатке жили, но концы с концами сводили. Великое дело - мужик в доме.
Лука что-то повадился к Глафире.
Придет под вечер, шапку скинет, перекрестится на образа и скажет:
- Вечер добрый, Глафира!
- Добрый, Лука Самсоныч.
Она кинется к табуретке, обмахнет ее для порядка тряпкой.
- Некогда рассиживаться. Скотина на дворе не поена. - А глаза масляные, бесстыдно льнут к Глашиному телу. Зябко ей, кутается в серую шаль.
- По-соседски я, чуток маслица принес. Пригодится.
- Чего это вы, Лука Самсоныч? Я ведь ничего… Как-нибудь.
- Ну картохи поджаришь, еще чего там. Охудела ты шибко. - Лука делал к ней шаг - в подшитых валенках, в старой борчатке. Бородка клинышком, лицо благостное, а в усах похотливая улыбка. Гладит Глаше плечо. Она ежится, отодвигается от него.
- Скучно, небось, без мужика-то, кой год ведь одна.
- Не думайте ничего, Лука Самсоныч.
- Ну, ну, только ты моей оглашенной ни гу-гу про маслице-то. Она у меня упырь. Чуть что - за кочергу.
- Да я что… Напрасно вы с маслицем-то… Не к чему…
- Ну не говори, оно пользительное.
Он клал завернутый в тряпицу колобок масла и говорил:
- Ужо забегу я к тебе, Глафира, как-нибудь. Покалякаем. Моя-то в Касли к свояченице собралась.
Он и вправду потом воровски скребся к ней в окошко. Она лежала на печи и дрожала. Звала себе на помощь всех святых и в то же время опасалась: а вдруг Лука обидится? Но он не обижался. Появлялся снова… Все-таки надеялся.
Буренка доедала последние клочки сена, а до зеленой травы было еще далеко. Как ни крути, а Батятину кланяться придется. Можно бы постучаться к Мыларщиковым, да у них у самих не густо. А у Луки на сеновале запас на целый околодок - всех соседских коров прокормить мог бы. А запросит, особенно с Глаши, самую невозможную плату… Страшно подумать.
Занемогла сегодня Глаша. Кое-как напоила и накормила Буренку, истопила на ночь печь и пластом свалилась на кровать.
Послышался робкий стук в окно. Глаша очнулась, прислушалась. Поблазнилось? Кто мог стучать в глухую полночь? Лука? С него станется! Тишина. Женщина успокоилась. Облизала пересохшие губы, натянула на себя старенькое стеганое одеяло, подумала: "Наверное, поблазнилось".
В окно постучали настойчиво и громче. Глаша уже не сомневалась, что происходит это наяву. Но кто? Лука так не стучится. Он скребется, как кошка. Не у Мыларщиковых ли что стряслось? Глаша, превозмогая слабость, встала на ноги. Голова закружилась. Схватилась за спинку кровати, чуть пришла в себя и шагнула к окну:
- Кто там?
- Открой, Глашенька!
- Да кто это? - сгоряча не разобрала она и вдруг схватилась за грудь - сердце сжало. Иван! Уже четыре года не слышала, чтоб кто-нибудь называл ее Глашенькой.
- Открой, Глашенька, это я - Иван.
- Нет-нет…
- Да открой же!
Она не помнила, как добралась до двери, не заметила, как откинула тяжелый железный крючок, как вместе с морозом в избу ворвался бородатый человек. Все это она воспринимала как в тяжелом бреду. Человек поставил в угол палку, - да нет, какая же это палка - это винтовка! - сбросил со спины вещевой мешок и обнял пылающую Глашу. Она почувствовала шершавый холод его шинели, щекотку от густой бороды на своем лице, ощутила на спине сильные теплые ладони и по ним, по их особому теплу окончательно поверила, что это ее Иван. Он изменился, с бородой и усами, а ладони остались прежними - теплыми, ласковыми, сильными. И она потеряла сознание.
Очнулась днем. В нос ударил колючий запах табака - в ее избе давно никто не курил. Вспомнила ночной стук, сильные теплые ладони на спине, и что-то подкатило к горлу. Глаша заплакала, слезы поползли по щекам.
- Слава богу, оклемалась. - Глаша узнала голос Тони Мыларщиковой. Та наложила на лоб больной холодный компресс.
- Все будет хорошо, - продолжала Тоня. - Всякое случается.
- Вань, а Вань, - тихо позвала Глаша и напряглась, ожидая, что Тоня сейчас скажет: "Бедняжка, все еще бредит…"
Но услышала:
- Тут я, Глашенька!
Тогда она открыла глаза, чуть приподнялась и увидела: Иван стоял в ее ногах, у кровати, в старенькой солдатской гимнастерке, на груди тускло поблескивал Георгий. Муж был чисто выбрит, уже без бороды, а усы вот оставил. Возмужал, в переносье залегла складка. И еще в глазах не заметила Глаша прежней лихости.
- Вань, - прошептала она, - чой-то мне неможется.
- Лежи, лежи, это пройдет, - утешил ее Иван.
- Так я пойду, Иван Митрич. Потребуюсь - кликнешь.
- Спасибо тебе, Тоня. Михаилу привет, пусть заглянет.
- Прибежит! А ты, Глань, держись, у тебя радость, а ты раскисла.
Мыслимо ли - Иван вернулся! А Глаша уже не надеялась его увидеть. Бабы всякое судачили и сходились на одном: сгинул Иван на веки вечные. А он вот он! Ишь какой ладный, красивый, да еще георгиевский кавалер!
…По дому Иван истосковался. Руки чесались по мирной работе. Бывало, в окопе или лазарете зажмурит глаза и видит наяву - три окошка с голубыми ставнями, петушка на коньке крыши, островерхую макушку горы Сугомак, за которую в непогодь цепляются тучи, и даже батятинскую крепость. И обязательно весной. Теплынь кругом. Земля на солнце согревается, слегка парит. Сам Иван в огороде лопатой перекапывает гряды под морковь. И до того четко это виделось, что он чуял запах отогревшейся земли, слышал легкие скребки железа о камешки. И видел, как на вывороченном коме земли лениво извивается розовый дождевой червь. А вот Глашу чем дальше, тем представлял смутнее. Дочка Дарьюшка совсем не запомнилась.
А дома все не так, как представлялось. Петушка кто-то с конька сбил или он сам от ветра свалился. Облупилась голубая краска с наличников, выели ее ветер и дождь. Свел со двора Пеганку Батятин за два мешка муки. Старый чересседельник висит на стене избы и напоминает - была в этом доме коняшка. Была да сплыла. Глаша постарела. Какая у одинокой бабы по лихим-то временам жизнь?
Иван заглянул в избу:
- Глань, топор-то у тебя есть?
- В чулане.
Топор старый, сам Иван покупал на ярмарке до войны. Топорище кто-то другое насадил - корявое, неструганное. Ничего, придет срок - выстругает половчее.
Первым делом залатал сарайку, чтоб Буренке не дуло. Глаша звала его завтракать, но Ивану жалко расставаться с топором. До того в охотку им махалось, до того любо приколачивать доски на щели, вгонять в них податливые гвозди - ни дум, ни усталости.
- Иду, иду, - откликнулся он, наконец, когда Глаша позвала в третий раз.
Но поесть им вдвоем не дали. Появился Михаил Мыларщиков, Тонин муж. Принес миску окуней. Иван как глянул на них, так и ахнул от радости. Нигде нет вкуснее рыбы, чем в Кыштыме, а лучше того окуней. Какая уха-то получится из этих красавцев - язык проглотишь и не заметишь.
- Вот это да! - удивился Иван. - Где ты их натаскал?
- На Сугомаке.
Мужчины обнялись. На глазах слезы. Старинные друзья - соседи, вместе холостяжничали. Правда, Михаил года на два старше Ивана. На войну не взяли - медь плавил.
Глаша всплакнула, а потом спросила:
- Чего Тоню-то не взял?
- Приборку затеяла, да Назарку с Васяткой хочет купать.
- Могла бы и потом.
- Глань, - улыбнулся Иван, - а ведь рыба по суху не ходит.
- Мигом к бобылю сбегаю, - заторопилась Глаша. - Поди одолжит.
- Надо ли? - посомневался Мыларщиков.
- А как же? - удивился Иван. - Столько лет не виделись. Иди, иди, Глашенька!
Накинула на плечи шубейку и побежала к бобылю. Мужики прошли в горницу, уселись за стол и задымили самосадом.
- Вот и снова в этой избе мужским духом запахло, - сказал Мыларщиков и спросил: - Где пропадал-то?
- Чуть не с того света, братишша, вернулся. В шестнадцатом, когда Брусилов на прорыв пошел, сильная заваруха получилась - во сне не приснится. Там меня и садануло. В лазарет привезли чуть тепленького, насквозь продырявило в нескольких местах. Подлатали малость и обратно на фронт. А в летнее-то наступление в ногу шарахнуло, - Иван похлопал себя по коленке. - Оттяпать доктора-то хотели. Не дал.
- Выходит, досталось тебе на орехи.
- В полную меру. Лежал в лазарете и соображал: отпластают ногу, жить не буду. Куда калекой-то? Вспомню горы да озера и, веришь, слезами обливаюсь. Без ноги-то ни в горы, ни на покос, ни по хозяйству чего. Да что об этом толковать. Лучше скажи, как вы тут? Кто верховодит?
- Борис Швейкин, Баланцов, Тимонин.
- Что ты?! - удивился Иван. - Борис? Выжил в Сибири-то? Его ж, кажись, навечно туда затуркали?
- Выжил, да только хворым вернулся. Чахотка.
- Мать честна! А ты сам как? С кем водишься?
- С Борисом Швейкиным.
- Значит, большевик?
- Значит, большевик. А ты?
- Я? - кисло улыбнулся Иван. - Я, братишша, сам по себе. Без партии я. Желаю пожить по-человечески.
- Так ведь не дадут тебе жить по-человечески.
- Пусть попробуют. Я себя в обиду не дам, постоять за себя сумею - война научила.
- Ты что - слепой? Не замечаешь, что кругом творится? В Кыштыме контрики затаились. В Метлино да Тюбуке кулаки шевелятся. Спят и во сне видят, как бы нам головы отсечь. А ты спокойно пожить хочешь?
- Ты как на митинге. Наслушался я на них. Большевики свое, меньшевики свое, эсеры и анархисты тоже. Всяких слышал. И заметь - все пекутся о трудовом народе. А по моему разумению, они о себе пекутся.
- По-твоему выходит, я тоже о себе пекусь? И Швейкин в Сибири чахотку нажил - тоже о себе пекся? Ну, знаешь ли, говори, да не заговаривайся.
- Ну, про вас я, понятное дело, ничего…
- Думал, тебе там мозги с мылом промыли, а ты, оказывается, темный еще.
- Брось! - свел брови у переносья Иван. - Обижусь!
Оба облегченно вздохнули, когда в сенках послышался стукоток и шорох - возвращалась Глаша. И не одна, а с дедом Микитой, бобылем. За годы, пока Иван скитался в чужих краях, дед высох, на чем только висит полушубок. Седые волосы пожелтели. С клюшкой ходит - старость к земле клонит. А брови по-прежнему густющие, только поседели. Под ними прячутся карие глаза. Бобылю за семьдесят.
- Мир дому сему! - сказал дед Микита. Клюшку под мышку, содрал с головы заячий малахай, кинул его на лавку и крупно перекрестился.
- Доброго здоровьичка, Никита Григорьевич, - отозвался Иван, поднимаясь навстречу. - Проходите в горницу, гостем будете.
- А косушку поставишь - хозяином, - пошутил Мыларщиков.
- С возвращением тебя, Иван Митрич, и с Георгием тоже!
Старик с помощью Глаши снял полушубок и пошаркал в горницу. Сел на табуретку напротив Мыларщикова, разгладил бороду и спросил Ивана:
- Мово Петруху не видал на войне-то?
- Не приходилось.
- А я кумекал - авось встречались. Хотел выведать, каков он стал - Петруха-то мой. Годков этак десяток не видались мы.
- Петруха у него мужик что надо, - сказал Мыларщиков. - Зимний брал. Теперь в Питере по воинской части.
- Он у меня такой. Так ты, девка, давай по стакашку, - повернулся бобыль к Глаше, а потом уже к Ивану: - Прибегла - самогонки нетути? А зачем, спрашиваю. Ваня, грит, вернулся. Ишь ты! А я все Петруху жду, припрятал для него. Так, сказываешь, не видал Петруху?
- Не видал, дедушка.
Бутылка опустела быстро. Бобыль захмелел враз. Наклонив седую, всклоченную голову, грустно покачивал ею и дребезжащим голоском затянул:
А на том корабле
Два полка солдат,
Два полка солдат -
Молодых ребят.
Глаша тронула старика за рукав и участливо спросила:
- Может, приляжете?
- Домой пойду, - сказал дед Микита и повернулся к Ивану: - Сказываешь, не видал мово Петруху?
- Не видал, Никита Григорьевич.
Глаша помогла старику одеться, сунула под мышку клюшку, собралась проводить его. Но поднялся и Михаил Иванович:
- Пора и честь знать. А дедушку я сам провожу.
- Посидели бы еще, Михаил Иванович, - попросила Глаша.
- В другой раз. Делов невпроворот. А с тобой, Митрич, мы еще поговорим. Шибко ты меня расстроил.
- Чего бы это?
- Не будем по пьяной лавочке об этом толковать.
- Это верно, - согласился Сериков.
Ой, да не спускай листа
Во синя моря.
По синю морю
Корабель плывет, -
опять замурлыкал бобыль. Мыларщиков подхватил его под руки и вывел из избы. Иван, накинув на плечи шинель, вышел их провожать во двор. По небу ползли серые тучи, в воздухе кружился редкий снежок. Прощаясь, дед Микита спросил: