Кыштымцы - Михаил Аношкин 6 стр.


- От расхвастался!

- Но, но! Это к слову! Однако можно спросить тебя, Борис, сам-то ты добровольцем пойдешь? Твои друзья-товарищи Баланцов, Дукат пойдут? Или дома останетесь?

- Потребуется - пойду. И другие пойдут.

- Тогда давай так - запишешься ты, я вторым за тобой. Ну, а за мной очередь вытянется. Как, мужики, верно я говорю?

- А чо, по-справедливости!

- Эх и подвел ты, Степан!

- Все? - спросил Швейкин.

- Могу еще, да другие просятся, - улыбнулся Живодеров.

- Вопрос не труден, - ответил Борис Евгеньевич. - Вот ты, Степан, видел когда-нибудь, чтобы большевики в кустах прятались? Видел или нет?

- Большевики? - переспросил Степан и помотал головой. - Нет, что-то не приходилось.

- А вы, товарищи, видели коммуниста, который прятался бы за спины других? Кто видел - выходи вперед!

Загалдели, зашевелились. Кто-то весело произнес:

- Загнал в угол!

- Отвечаю, друг Степан: да, мы пойдем добровольцами в Красную Армию. Я - первый! Коммунисты завоевали Советскую власть, они пойдут за нее насмерть!

Наступила полная тишина. Неожиданно заговорил Савельич.

- Да вы что, товарищи?! Зачем вы слушаете Степку Живодерова, он же известный звонарь! Борис Евгеньевич сурьезно болен, чахотка же у него! Куды ему в солдаты, сами посудите?!

Митинг взорвался и долго не унимался. Так и остался в списках добровольцев под первым номером Борис Евгеньевич Швейкин.

…На утро Борис Евгеньевич вызвал к себе Ерошкина. Тот явился тютелька в тютельку. Хоть часы проверяй. Ветер царапался сухой снежной крупкой в окна, подвывал в трубе. Пакостная зябкая погодка. А Аркадий Михайлович вырядился в демисезонное пальто, пахнущее нафталином. Даже в шляпе. Надо же! И, конечно, с тросточкой. Кыштымские острословы придумали: нельзя представить Кыштым без Белой церкви, а Ерошкина - без тросточки. Аркадий Михайлович снял шляпу, коротким кивком головы приветствовал Швейкина:

- Мое почтенье!

- Здравствуйте, товарищ Ерошкин, садитесь.

- Вы просили меня зайти, - любезно улыбнулся Аркадий Михайлович, в меру вежливо и независимо. "Шуранский ты гужеед, - про себя усмехнулся Борис Евгеньевич. - Все рассчитал: и явился точно в срок, мол, точность - вежливость королей, и любезен, мол, я все-таки воспитанный, не то, что вы. Насквозь же видно!"

- Я думаю без дипломатии, а? - спросил Швейкин.

- Сделайте милость!

- Подвизается в вашем союзе некто Лебедев, молодой, весьма респектабельный человек.

- Совершенно верно, - подтвердил Ерошкин, не уловив иронии, с которой было произнесено слово "респектабельный".

- Этот Лебедев вносит раздор и смуту в среде не только служащих, но и рабочих, защищает "учредилку". На этот счет вам было сделано представление контрольного комитета, с вами объяснялся товарищ Дукат.

- Да, вы правы.

- Больше того, контрольный комитет предлагал выселить Лебедева из Кыштыма, а вы игнорируете это представление.

- Я вам объясню…

- Одну минуту. Не далее, как на днях, во время похорон Горелова, Лебедев вел подстрекательские разговоры. А союз продолжает выплачивать ему жалованье, якобы как секретарю какого-то комитета. Хотя стар и мал знает, что Лебедев - бездельник.

- Извините, но Лебедев член нашего союза и мы обязаны защищать каждого члена союза, на то мы и существуем. Да, у Лебедева свои взгляды на некоторые события, у него своя, так сказать, политическая концепция. Так что ж, Советская власть будет преследовать его за это?

Борис Евгеньевич уловил в глазах Ерошкина тревогу. Понимает, однако, что лебедевские штучки могут основательно повредить союзу служащих.

- Да что вы! - улыбнулся Борис Евгеньевич. - С какой стати Советская власть будет преследовать за политические убеждения! Пусть он садится на любую концепцию и катает на ней куда хочет!

- В чем же тогда дело?

- В самом элементарном. Мы будем непременно преследовать всех, кто свои взгляды станет переводить во враждебные действия. Взгляды взглядами, как вы понимаете, а враждебные действия - это уже иное качество. Или я не прав?

- Благодарю, я вас понял, - склонил голову Ерошкин. - Разрешите откланяться?

- Бывайте здоровы! Только учтите нашу просьбу.

Ерошкин взял шляпу, сунул под мышку тросточку и, сухо поклонившись, вышел. Борис Евгеньевич углубился в свои дела и не заметил, как появилась Ульяна и таинственно сообщила:

- К вам рабочие.

- Так зови их!

Ульяна распахнула дверь и пригласила:

- Заходите, заходите.

Порог переступили пятеро. Одного из них, самого старшего - Суслова Борис Евгеньевич помнил еще по старым временам. Окладистая борода, теперь уже с проседью, покатые плечи. Шея задубелая, седым мошком поросла, морщинистая, цвета сосновой коры. Черная косоворотка, шаровары, пимы. Типичный заводской старожил.

- Садитесь, пожалуйста. Уля, принеси еще табуретку, - смех - табуреток не хватает.

Суслов устроился возле стола, остальные - поодаль.

- Из мартеновского мы, - сказал Суслов.

- Знаю, Ермил Федорыч.

- Помнишь все же? - погладил бороду довольный Суслов. - Я шел и соображал - признаешь али нет?

- В шестом году на часовенке красный флаг ночью кто вывесил? На Первое мая?

- В точку. Я. По заданию Николая Федоровича, царство ему небесное.

- А говоришь - помню ли я. Такое разве забудешь?

- Молодые были, рисковые. А нас обчество послало. Вчерась в добровольцы записывались, митинговали. Гумагу тут одну приняли, погляди-ко.

Ермил Федорович вытащил из-за пазухи листок бумаги, свернутый вчетверо. Пальцы узловатые, в поры окалина въелась. Не разгибаются - грабли и грабли. Такими руками медведя за шиворот без опаски можно брать, а тут хрупкий листок бумаги. Борис Евгеньевич, полагая, что принесли список добровольцев, хотел бумажку спрятать. Но Суслов попросил:

- Прочти, однако. Тут про тебя.

И в самом деле про него:

"Мы, рабочие мартеновского цеха, протестуем против выступления оратора на митинге, который задал вопрос товарищам Швейкину, Баланцову и Дукату - идут ли эти товарищи в добровольную армию. Мы находим такие вопросы неуместными, так как эти товарищи, как передовые люди, должны остаться на местах и защищать революцию и власть народа. Мы думаем, что товарищ Швейкин и так достаточно выстрадал, находясь десять лет в ссылке из-за Николая Второго по предательству капиталистического шпиона. Поэтому выносим этому оратору порицание".

Борис Евгеньевич смущенно потер лоб - надо же! Целый митинг собрали. Неудобно даже. И все же согрела сердце эта неказистая бумажка. Борису Евгеньевичу все одно, где служить революции - в Кыштыме или в армии. Куда пошлет партия, туда и пойдет. А за человеческое тепло и участие - поклон низкий. Сказал:

- Это, наверно, лишнее. И вот оратору порицание - Степану Живодерову. Не со зла же, с открытой душой. Как понимал, так и сказал.

- А ты не сумлевайся, - успокоил Суслов. - Мы тебя знаем и Степку тоже. Укоротить его малость не мешает, больно языкастый. Брякнет по иному делу невпопад, а кому-то это на руку. Ну уйдете вы добровольцами, а мы с кем останемся? Пузановы да Пильщиковы молебствие по этому случаю закажут, обрадуются. Вот какая тут политика.

- Спасибо!

Пожал руку каждому, проводил до крыльца. У себя в комнате подмигнул Ульяне:

- Вот так-то, курносая!

- А я не курносая, - возразила Ульяна.

Он глянул на нее весело и неожиданно согласился:

- Пожалуй. Римский?

- Тятькин!

- Правильно!

- Я так рада за вас!

- Э, что ты понимаешь…

- Про вас? Все!

- Даже? Ну, не красней, не красней!

Швейкин закрыл за собой дверь. А Ульяна смотрела и смотрела на крашенные в голубой цвет филенки, и на лице ее светилась улыбка. И столько в ней было застенчивости, что всякий, кто увидел бы ее сейчас, догадался: батюшки! А ведь Улька влюблена в Бориса Евгеньевича! Но слава богу, никто не увидел.

…Нелегкая жизнь у Алексея Савельевича, без просветов. К земле гнет, спину сутулит. В литейке-дымокурне за многие-то годы всякой дымной хмари наглотался, теперь она чернотой отхаркивается. Человеком-то почувствовал себя только при Советах. И разор-то кругом, и нехваток, как заплат на старом кафтане, а вот чем-то свежим подуло. И спину хочется разогнуть, и прямо людям в глаза поглядеть. И что-то сделать для новой власти. Борис Швейкин твердит: вы теперь хозяева, вы тут делами вертите-крутите. Вот и крутите смелее, на контриков и их подпевал-саботажников не оглядывайтесь. Чудно попервоначалу-то казалось - хозяева! Не господа Вогулкины там, Ордынские и их заморские толстосумы-покровители, а мы сами - Ичевы, Баланцовы, все из рабочих кровей! А потом пораскинул мозгами, оно и выходит: как ни думай, а власть своя. Всю холуйскую оторопь напрочь откинуть надо и прибрать заводы к своим рукам.

Вон как они нахозяевали, царские-то прислужники. Заводы до ручки довели, многих рабочих по миру пустили. Одна домна еле-еле дышит, а вторая застыла, обвеваемая зимними метелями и весенними стылыми ветрами. В половине цехов гуляют свободно сквозняки да на застрехах чирикают воробьи. А ведь домна-то застывшая - наша. И цехи, где гуляют сквозняки - тоже наши. Все наше. Только вот как подступиться ко всему? Контору такую сварганили - биржу труда. Ходил туда Алексей Савельевич. Свой брат - мастеровой там толчется, работы ждет. А работы нет и кто ее даст? Хозяева, само собой. А хозяева мы сами, вот какая тут карусель получается.

Торопится в свою литейку Алексей Савельевич. Колдует возле жаркой вагранки или по домашности что прибирается, а в голове одна заноза: на бирже-то труда свой брат мастеровой мается. И гиблая эта литейка, и соки сосет, но представить себе не мог, как бы он без нее жил.

И навострился Алексей Савельевич к Григорию Баланцову, главному в заводском совете, вроде бы по старому-то званию - управителю. И кабинет-то занимал управительский; когда-то здесь царствовал господин Ордынский. Да разве Григорий Николаевич засидится в этих хоромах, где стол не стол, а какой-то рундук на толстых точеных ногах, где не табуретка, а мягкое кресло с кожаными подлокотниками. Сядет в такое кресло Григорий Николаевич, отгородится от мира столом-рундуком и робеет. У Швейкина в Совете как-то проще, по-крестьянски - с табуретками и обшарпанным столом. А здесь барство. Предлагал Баланцов Борису Евгеньевичу - давай поменяемся: я тебе кресла и толстоногий стол, а ты мне табуретки. Смеется:

- Богу богово, а кесарю кесарево.

Не любит свой кабинет Григорий Николаевич, по возможности стороной обходит. По заводу ходит, приглядывается, со знакомыми рабочими разговор ведет, прикидывает по-хозяйски, что так и что не так. Да как-то нескладно все получается. Бросил бы всю эту мороку и в охотку подвигал бы напильником или поударял молотком.

Возле кабинета сидит строгая седеющая женщина, она еще при Ордынском здесь стул просиживала. Она-то и собирала для Баланцова всяческие бумаги. Забежит он на минутку, уткнется в бумаги и прямо плакать хочется. Центральный деловой совет отчет требует, в Уралсовет тоже бумажки подавай. Тут еще уполномоченный (по Уральскому району) председателя особого совещания по обороне нервы дергает - сколько чугуна, сколько железа отправил туда-то и туда-то. Хмурится Григорий Николаевич - ерунда какая-то. По Временному правительству давно панихиду отслужили, а этот липовый уполномоченный живет себе и на телеграммы деньги тратит, вроде и нет для него советской власти.

Прочитал бумаги, сказал, кому что передать и кому что отписать, выскочил на заводской двор и нос к носу столкнулся с Ичевым.

- На ловца и зверь бежит, - сказал Алексей Савельевич и кепочку приподнял: - Мое почтеньице!

- Я какой тебе зверь? - разозлился Григорий Николаевич, у него все еще перед глазами мельтешили проклятые бумаги.

- Не куян, знамо дело, а покрупнее - на Потапыча, пожалуй, вытянешь.

- Надоели твои прибаутки, - махнул рукой Баланцов. - Доставай-ка лучше кисет, у меня тут от делов всяких круговорот в голове. Прочистить самосадом мозги-то хочу.

Молча склеили цигарки, Савельич кресалом запалил трут. Прикурили. Баланцов затянулся до слез, прокашлялся и опросил:

- Чего тебе от меня?

- Слышь, Николаич, надо бы вторую домну пускать.

- Это на какие же шиши? Тут одна-то на ладан дышит. Вишь, сколь передельного чугуна валяется - прямо Сугомакская гора. И опять же - жалованье платить из какой мошны будем?

- Оно так, Николаич, а домну-то задувать надо. Нет жалованья, подождем. Чугуна гора - не пропадет. Дай срок, будет белка и свисток. Ты пойми главное - не бедность, а безделье томит мужиков.

- Будто я слепой…

- Но кто же за нас мозговать будет? На кого нам надеяться? На бога? Всю жизнь надеялись, да если бы сами не сплошали, что бы тогда было? На заморского кровопийцу?

- Ладно, ладно, ворчлив ты стал на старости лет. Абы я не понимаю? Голова пухнет от забот, а с этими нашими спецами мука. Одни в кусты, другие посмеиваются, третьи вроде бы колготятся, а проку никакого. Приходи-ка ты завтра на совет, часикам к одиннадцати.

Заводской деловой совет собрался, ясное дело, не в одиннадцать, а гораздо позднее. Пришел даже Ерошкин, его привел инженер Куклев, главный заводской инженер. Аркадий Михайлович умостился в кресле, руки успокоил на тросточке. Куклев, тощий, хмурый интеллигент, сел на стул, заложив ногу за ногу. Он сквозь пенсне смотрел на собравшихся, но вроде никого не видел. Жил в себе, в собственном достоинстве. Григорий Николаевич поерзал в руководящем кресле, будто не кресло это было, а горячая сковородка, мученически поморщился и сказал:

- Ну ладно, дело, значит, такое - одна домна у нас робит, а другая нет. Надобно зажигать и другую. Такая вот штука.

Куклев медленно повернул голову, посаженную на тонкую, как кол, шею, снял пенсне и уставился на Григория Николаевича близорукими глазами.

- Я не ослышался, господин Балансов?..

- Товарищ, товарищ, какой я к шуту господин!

- Извините. Я не ослышался, товарищ Балансов, что вы хотите пускать вторую домну? Но простите, а вы в доменном деле что-нибудь смыслите?

- Нет, а что?

- Григорий Николаевич, - встрял Ерошкин, - вопрос-то вообще законный. Это ведь не блины печь - раз-раз и готово!

- А я так и не думаю. Я думаю прямо - надобно домну оживить.

Аркадий Михайлович недоуменно дернул плечами, вроде бы открестился. Дело, мол, хозяйское, делайте как хотите. И улыбочка скривила губы. У Куклева на шее сначала в одном месте расползлось красное пятно, потом в другом. Утвердил пенсне на горбатом носу и вновь полез в драку:

- А вы представляете себе колошник? А он в негодном состоянии. А вы знаете, что кольцевой воздуховод дышит на ладан? Да вы знаете…

- Знаем, знаем, товарищ Куклев, все знаем, - это Савельич подал голос. - Не такие грамотеи, как вы, но знаем…

- Какая самонадеянность!

- Да нет, чего уж там! От нужды идем, нужда нас подгоняет. Мужикам работу надо дать, веру в себя и в нас поселить, вот какая тут самонадеянность.

- Уважаемый Алексей Савельевич, - это опять Ерошкин, - вы человек опытный, рассудительный, но вот скажите мне - для чего? Для чего это донкихотство? Ведь все равно чугун сбыта не имеет. Разру-уха кругом!

- Вот именно! - мстительно обронил Куклев, будто чугунную болванку бросил на пол.

Алексей Савельевич не скоро собрался с мыслями, хмурил седеющие брови, глянул на Баланцова и раздумчиво сказал:

- Для чего, говоришь? Чтоб сегодня наш рабочий люд себя хозяином утвердил, вот для чего, - и, заметив кривую усмешку Ерошкина, добавил: - А разруху-то вы нам подсунули, вы, господин Куклев, и все другие. Вы много лет хозяевали, вот и подсурочили нам разбитое корыто. Только мы ведь не из трусливых.

- Во! - воскликнул Григорий Николаевич. - В точку! И я так полагаю - неча больше лясы точить. Решено - домну приводить в божеский вид.

- Но позвольте, - опять снял в волнении пенсне Куклев, - у нас же нет кокса. У нас нет сейчас инженера-доменщика!

- Ну что кокс? - ответил Баланцов. - Первая домна на древесном угле робит.

- А уголь?

- Уголь есть! - подал голос Иван Юдин. - За Сугомак-горой. Сам летом с Митькой Шувариным жег, да и другие жгли. А вывезти не успели, да и кому он был нужен?

- Спасибо, Иван Алексеевич, добрая весть у тебя. А с инженером как будем? На нет, говорят, и суда нет. Савельич, а у нас Мирон-то Пыхов жив?

- А что ему сделается? По лесу с ружьишком рыскает, что тебе вьюноша.

- Старый доменщик, зови его, Савельич. Почище твоего инженера.

Расходились молча. Ерошкин вальяжно кивнул Баланцову, прощаясь. Григорий Николаевич подумал: "Вот хлыст. Ну, Куклев, этот и не скрывает, что спесив и не любит нас. А этот? В серединочке отоспаться желает? Или видимость это, а сам заединку с Куклевым, шуры-муры с ним тайно водит?"

Савельич пожал Григорию Николаевичу на прощанье руку и спросил:

- На биржу сам пойдешь, али мне?

- Сам хочу поглядеть, сам. А сколь мы на домну-то возьмем? Пятьдесят? Восемьдесят? А их там полтыщи. Кумекаешь?

- Чего проще!

- Надо с Евгеньичем да Тимониным покалякать. Пусть и на других заводах также. Верно говорю?

С кем поведешься

Лебедев прибыл на Верхний завод в шестнадцатом году, понравился Ордынскому тем, что был свиреп с рабочим людом. Чуть что - по зубам, чуть что - штраф. До того довел рабочих, что те задумали проучить его. Подкараулили темным вечером, накинули на голову одеяло и по всем правилам помяли косточки. Еле отлежался. И ничему не научился. Лишь озлобился сильнее. Гордился - из столбовых дворян! Может, и вправду, род его тянулся от каких-нибудь Рюриковичей. Но ведь этот последний отпрыск - Максим Лебедев не имел за душой и ломаного гроша. Учился на благотворительные средства, жил на жалованье. После Октября лишился работы не потому, что выгнали, могли, конечно, и выгнать, вспомнив его художества. Просто потому, что не было работы. Вот тут и подвернулись добрые дяди из союза служащих. Они-то и подкармливали Максима Лебедева. Ерошкин виды на него имел. Вернутся старые порядки, незаменимым помощником станет. И лют в меру, и предан будет за то, что поддерживал его в черные дни. Одно не могли сбить с Лебедева эти невзгоды - спеси. А спесь по нынешней ситуации - это зло. Нужно притаиться и ждать. Не вечно же будут у власти большевики. А Лебедева несет на конфликты, на всякие осложнения. Это обстоятельство и бесило Ерошкина. После объяснения со Швейкиным он искал Максима всюду, а тот как сквозь землю провалился. Напакостил и спрятался.

Появился Лебедев в союзе дней через пять - в черной тужурке, в фуражке, в белых щеголеватых бурках с черными осоюзками и черными ленточками на голенищах. Франт. Ерошкин встретил его в коридоре, взял за рукав и не отпускал до тех лор, пока не привел к себе в кабинет. И тогда Лебедев пожал плечами и безразлично спросил:

- А поделикатнее нельзя?

Ерошкин что-то прошипел в ответ, но рукав выпустил. Захлопнул поплотнее дверь и закрыл ее на ключ. И посторонний не придет, и Лебедев не убежит.

- Садись, - пригласил Аркадий Михайлович.

Назад Дальше