- А итальянские женщины? - лукаво спросила Вирлас.
- Женщины?! О!.. Женщины есть повсюду… И всюду - одинаково хороши.
- Зинаида Викторовна, - вмешался Петр Ильич, - мне думается, мы отвлекли хозяина… Бенжамен Гугович нас вызвал по делу. Воскресенье. Право, не стоит задерживать…
Гроттэ вздохнул. Он не сказал ни "да", ни "нет", хотя, казалось, должен страстно запротестовать, судя по веселой улыбке, с которой отвечал Зине.
- Так вот что… (Гроттэ быстро глянул на Вирлас, видно желая ее порадовать, и широко улыбнулся ей.) Я пригласил вас, товарищи, чтобы сообщить: завод приступил к пробам, которые столь волнуют вас, товарищ Глаголев… Мы делаем опыты. Делаем… (И Гроттэ снова комически глянул на Зину, желая понять, какое именно впечатление произвели на нее эти добрые вести.) Вы ведь просили меня об армированном гроттите?! Ну так вот, гроттит - молодец! Молодчага. Ведь так это, кажется, говорят по-русски? Он выказал… как бы это… ну, свойства, свойства, да… отлично срастается с металлом. Лучше, чем железобетон. Товарищ Вирлас, товарищ Глаголев… Значит, вы можете рассчитывать на гроттит с "металлической мускулатурой". Так вы, кажется, это сказали? Ждите - сталегроттит… И - алюминегроттит. Эх!.. Сломаешь язык… Вы ведь нуждаетесь в конструкциях самых легких для транспортировки, так?.. Я правильно понял?..
- Что? - не сразу поверив, спросил Петр Ильич. И сам удивился странному звуку своего голоса.
Ему захотелось встать… Однако, памятуя о прошлом (звезды… розы), он этого не сделал. Поглядел па Гроттэ, и оба одновременно улыбнулись.
- Вы… как бы это… Романтик. И энтузиаст, - с грустной нежностью сказал Гроттэ. - Мне невозможно такое… как бы это? Не уважать, да…
Петр Ильич посмотрел добро и пристально в лицо молодого ученого.
- Вы нынче так счастливы, Бенжамен Гутович. Так сговорчивы и добры.
- Счастлив?.. Не знаю. Иногда я приказываю себе забыть обо всем и радоваться. Да, между прочим… Вот: мы, конечно, продолжаем экспериментировать… Но по поводу цветного гроттита не могу покуда что успокоить вас… (Гроттэ, расширив глаза, как бы с испугом взглянул на Зину.) К сожалению, я еще не научился давать легкомысленных обещаний. Нет красителей… Губят красители.
- Но, Бенжамен Гугович, - начал Петр Ильич, - возможно ли, что в Италии, где квартиры стоят бешено дорого, мыслимое ли дело при такой конкуренции, чтобы Италия выпускала (Петр Ильич запнулся)… не абсолютно красивый гроттит?.. Как они это себе представляют? Какого примерно вида будет у них поверхность гроттитовых блоков?
- Видите ли, товарищ Глаголев, они купили не цвет, не поверхность… Не красота… А идея. Все остальное может быть доработано. И в смысле практичности, и в смысле гибкости - то есть широкого применения. И в смысле красоты… А красители у них, сами знаете, - превосходные…
Петр Ильич задумался.
Тяжесть бессонницы, сил, израсходованных на Вику; боль от того, что он поссорился с дочерью; счастливые вести, которые сообщил ему Гроттэ, - все это сплелось в физическое, как бы грозовое чувство тяжести в сердце и правой руке.
- Это очень много для меня значит, Бенжамен Гугович. Представьте себе, - сказал он странным, охрипшим голосом, - представьте себе, что вам пятьдесят, что позади война и много, очень много потерянных лет… Город, который мы имеем честь проектировать, - не переулок, не улица… Моя последняя серьезная работа, быть может!..
- О… далеко не последняя, - ответил Гроттэ. - Поверьте мне, не последняя.
И вдруг на пол упала Зинина сумка. Она потянулась за ней. Потянулся за сумкой Гроттэ, устало потянулся за сумкой Петр Ильич.
Их руки столкнулись. Все трое одновременно рассмеялись.
- Нынче таких не носят, - оживившись и как бы вскользь поглядев в окно, сказал Гроттэ. - Сумки носят большие, а формы приблизительно вот такой… (И он быстро нарисовал на каком-то проспекте-рекламе, какие нынче приблизительно носят сумки.)
В то самое, в то единственное окно комнаты, в которое, отвлекаясь, невзначай поглядел Глаголев, тянуло такой остротой летней свежести, таким уютом и утоленностью земли, что сердце щемило. Хотелось ни о чем не думать, - ни о Вике, ни о том камне, из которого он будет строить дома. Хотелось жить, жить и жить, как листки вот этого, только что омытого дерева.
- …крайняя занятость, - долетел до него голос Гроттэ, который отвечал Зине. - Преступно. Согласен. Очень мало успел посмотреть… Знаете, я, как плохой ученик, плохой мальчик, ненавижу все обязательное.
- Назло маме возьму и отморожу уши, так, что ли? - рассмеявшись, спросила она.
- Что?.. Ах, да. Вот именно уши… Да, да… Действительно. Всем назло!
- …Колонны?.. Как наши сосны, - продолжал он рассказывать, - только из камня. Лес колонн!.. Великая архитектура!
- Красивей, чем Таллин?
- О!.. Вы меня смущаете. Да. По-своему. Это совсем другое. И потом - Эстония… Всем она, знаете, очень прекрасна, но - плохая погода. Ах, эта Эстония!
- А что делают в плохую погоду влюбленные?.. Такое чувство, что Таллин весь переполнен влюбленными. Эстонцы влюбчивы?
- О!!!
В саду послышался визг. Что-то упало. Рассмеялась женщина. Закричал мальчик. Шаги и опять смех…
- Бен! - сказал женский голос под окном Гроттэ.
Петр Ильич поднялся. За ним уверенно поднялась Зина. За нею неуверенно встал Гроттэ.
- Загляните к нам перед самым отъездом, товарищ Глаголев, - сказал он Петру Ильичу. - Может быть, к тому времени я смогу сообщить вам что-нибудь более определенное…
Петр Ильич посмотрел в сияющее лицо молодого ученого. Тот поднял глаза. Потом медленно опустил голову. И вздохнул.
- Мы еще встретимся, обязательно встретимся, товарищ Глаголев.
…Провожая их, Гроттэ, как прежде, бережно, однако рассеянно снял с распялки легкое пальто Зины.
…Они молча шли через сад. И вдруг одновременно обернулись.
Просунув в дверную щель голову, Гроттэ стоял на пороге и глядел им вслед с задумчиво пристальным и вместе как будто вопрошающим, ему одному свойственным выражением, делавшим большое розовощекое лицо его похожим на лицо подростка.
• Глава двенадцатая •
1
Петр Ильич написал Вике письмо. Он писал его утром, до того, как выйти на улицу, до того, как встретиться с Зиной.
Писал, только-только еще проснувшись, как бы не вполне еще оторвавшись от сна. В эти часы утренней, особой свежести голова у него была всего ясней. Он лучше всего отвечал за любое сказанное или написанное им слово.
Рука так и летала по листку почтовой бумаги, настолько твердо Петр Ильич знал, что именно хочет и должен сказать дочери.
Редко он говорил столь открыто, не стыдясь самого себя.
Шутливо и горько Петр Ильич рассказывал ей, как, возвратившись с вокзала, нашел посредине комнаты ее туфли.
"Ты - большая. Они тебе - малы. Ты росла, - я этого не заметил. Я купил тебе туфли не по ноге.
Но поверь мне, девочка, если б я мог отдать свою руку, сердце для того, чтоб ты стала счастливей меня, умней меня, - я бы их отдал и не задумался. Но тебе не надо моих рук!.. У тебя свои собственные - большие и сильные. Своя жизнь. И свои ошибки".
Петр Ильич писал на почтовой бумаге, которую купил накануне тут же, в гостинице. Это была эстонская изящная бумага. В углу листка оттиск старинной башни, один из бесчисленных видов Таллина. Он загляделся на островерхую крышу, заклеил письмо и, не перечитывая его, чтобы не раздумать, отправил авиапочтой.
Вика ему не ответила.
Что бы он Дал за открытку от дочери, за то, чтоб увидеть ее четкий, размашистый почерк!
Он написал ей снова. Просил ответить хоть телеграммой.
Вика не отвечала.
Забирая у дежурной ключ, Петр Ильич спрашивал:
- Нет ли почты?
Ему отвечали, что почта есть.
- Не то, не от дочери, - говорил Петр Ильич.
Он ждал письма. Ждал открытки. Ждал телеграммы… Хоть слова!.. Но не было этого слова.
Тогда, отчаявшись, он ей послал телеграмму.
Ответа не было.
Не на шутку встревожившись, он послал телеграмму жене:
"Прошу сообщить, здорова ли дочь.
Петр"
Жена не ответила.
Он послал еще одну телеграмму:
"Умоляю сообщить здоровье дочери тчк Если не получу ответа, вынужден буду прибыть Ленинград.
Петр".
На следующий день пришел ответ:
"Вика здорова.
Клава".
И Петр Ильич не то чтобы успокоился. Он перестал надеяться. И ждать.
2
Огромная высота среднего церковного нефа давала сложное и странное чувство полета.
Как таинственно и музыкально подхватывало эхо в этой глубокой, будто подземной, тишине шаги Петра Ильича и Зины.
…Церковная башня… В башенный шпиль ведут винтообразные каменные ступеньки.
Уже сил больше нет подниматься вверх. Сдавайся, садись на лестницу! (Садись, хохоча и всячески над собой подтрунивая: "Стар! Идите одна, Зина. Я здесь подожду".)
И вдруг - свет. Робкий, потом все ярче и ярче. Они выходят на верхнюю площадку собора, огороженную металлическими перильцами. Внизу - город. Наверху - небо.
…Мы будем здесь долго стоять. Пока совсем не стемнеет небо.
Начнет темнеть, и, может быть, зажжется в светлой мгле его дальняя звезда… Звезда, которая зовется Полярной.
А мы будем стоять.
Крошечный Томаш на шпиле ратуши тихо парит над городом.
Тянется ввысь, вверх похожая на часового башня на улице Пикк-Ялг. Прослушивает предвечернюю тишину каждое зарешеченное оконце.
Есть судьба у людей. У книг. У городов.
Кто околдовал тебя? Зачем ты один на земле прошел сквозь столетия, нетронутый, со своими башнями, мостовыми и переулками?..
Кто ходил в старинный Таллин,
Видел там курган могильный,
Где потомки дедов много
Возвели красивых зданий,
Улиц, башен горделивых.
И мы "Томпэа-горою"
Это место называем.
Положив локти на металлические перильца, Зина задумчиво смотрела вниз. Ее ноги были скрещены как у детей. Развившись от едва приметного ветра, спускались на лоб ее тонкие, сухие волосы. Все сейчас было мило в ней. То, что она стоит, такая маленькая и, казалось бы, молодая, над величием древнего и вместе живого города; то, что она не оглядывается, занята собой, работой собственной души, всегда недоступной другому человеку. На перилах лежали ее худые руки, так всегда его живо трогавшие. Сейчас они были усталыми, неподвижными, будто тоже о чем-то задумались. О чем? Об этой близости, которая скоро окончится?
Вокруг - миры, города, страны, с их смертями, рождениями; часть коры земной - дома и соборы, хранящие бессмертное дыхание великих зодчих.
А здесь - всего лишь простая история любви человеческой.
- Что с вами, Зина?
- Не знаю. Мне так спокойно…
Счастье?.. Отчаявшись, суетясь, ты о нем хлопотала. Оно не пришло. И ты сдалась. Сдалась и сделалась тихой.
- Послезавтра я уезжаю, Петр Ильич.
- Да. Я помню… Я бы и сам поехал с вами, но страшно вдруг оказаться дома. Я столько ждал от этой поездки. И вдруг эта ссора с Викой…
- Вы просто измучились из-за нее, Петр Ильич. Не оставайтесь в Таллине. Поезжайте куда-нибудь. Ну хоть в соседний город. Это скоро у вас пройдет. Сейчас вам нельзя возвращаться в Москву.
- Нет силы двигаться, Зина. Зачем? Я так люблю свою дуру девку! Ладно… Пусть - так… Проторчу без нее до конца отпуска в дурацком номере, в Таллине…
- Это не дело, Петр Ильич.
Помолчали. Плыли молча в этом единственном небе, над этой единственной землей, над этими деревьями, крышами, трубами, окнами, крепостями.
- Послезавтра, - повторил Петр Ильич. И так как теперь опасность была невелика - всего лишь один-единственный завтрашний день, - он позволил себе не то сказать, не то спросить:
- Зина, милая… Вы не очень на меня сердитесь?
Она ответила, пожав плечами:
- Зачем же?.. Нет.
Он был глубоко тронут выражением ее лица и голоса.
- Зина, дружок… (Он споткнулся об это безликое слово: "дружок". Как найти слова, способные выразить особенность этой минуты и той нежной к ней благодарности, которой он был сейчас переполнен?) Зина, разве можно дать малость такому чудесному человеку, как вы? Это дурно, скупо… И этого нельзя… Зина!.. Вы меня слышите?
Она ответила:
- Нет.
И он продолжал, ища слов, тех слов, которые могли бы вернуть ей утраченную уверенность. Но сознание, что каждое слово, какое бы он ни сказал, - захватано и много-много раз лживо повторено, лишало его равновесия.
- Довольно, Петр Ильич! За что, собственно, вы просите у меня прощения? Разве я чего-нибудь от вас требовала?.. Знаете ли, осечки бывают у каждого человека. Но, право же, не надо было так сильно меня бояться. Это - смешно.
- Что вы, Зина! - ответил он, опустив голову и восхищаясь той твердостью, с которой она это высказала и на которую он сам никогда бы не был способен.
Доброта ее была так велика, что она нашла в себе силы говорить шутливо:
- Беда в том, Петр Ильич, что вы, к сожалению, не бабник… Не из породы бабников. Бабник - это вовсе не плохо. Это прекрасно и по-своему благородно. Жаль только, что они вырождаются… как зубры. Бабник никогда не бывает корыстен. Он бескорыстный поклонник и слуга… Ну как это объяснить? Ну, представьте, - ты входишь, например, к управдому похлопотать, чтоб прописали бабушку или подругу. Входишь - и вдруг тебе навстречу поднимаются глаза… Ты этого человека не знаешь, в первый раз видишь. А между тем - узнаешь. Он - твой друг. Он все сделает для тебя. Все в тебе ему мило и хорошо. Просто так… Бабник в своих вкусах - не выборочен. Для него плохих женщин нету, не существует. Каждая хороша. Чем-то особенным. Он видит, он знает - чем. Бабник - это… Перестаньте же хмуриться, Петр Ильич!
- Не знаю, право, как буду без вас. Мне сейчас худо и одиноко, как никогда.
- Это пройдет, Петр Ильич… Уезжайте. Дайте слово, что вы уедете. Ради меня.
- Хорошо, - сказал он шутливо. - Раз вы настаиваете, я поеду. В Пирита… С вами, Зина.
3
Ему хотелось в Пирита. Ему было нужно в Пирита… Почему?
Увидеть Мишеля - вот для чего.
Около ресторанчика, на знакомом Петру Ильичу пятачке, стояло множество такси. В такси дремали шоферы.
Навстречу приезжим летели музыка и смех, все это перемешивалось с шорохом моря и той особенной какой-то парадностью, торжественностью его, которая бывает у северных морей летом, когда они все еще светлы, несмотря на то что на дворе ночь.
Все столики оказались заняты. Остановившись у входа, Зина и Петр Ильич оглядывались, растерянные, будто бы окунувшиеся в другой мир после великолепной тишины церковной башни Олевисте.
Вот стол с двумя свободными стульями. За столом- мужчины. Перед каждым пивная кружка. Непривычное зрелище для глаза русского человека: компания холостяков.
Из глубины ресторанчика - старомодный вальс.
- Петр Ильич, потанцуем, а? - спросила Зина.
- С удовольствием. Но должен предупредить: я танцую плохо. Так и не научился.
Танцующих набилось так много, что они то и дело наступали друг другу на ноги. Трубач на эстраде заметил Петра Ильича и чуть наклонил голову. Молодое лицо его было спокойно и выражало полнейшее равновесие.
Короленко сказал, что счастье - это наивысшая степень душевного здоровья… Если так, то этот мальчишка, этот Мишель, этот Соколя, - счастливейший на земле человек.
- …Какой у вас усталый вид, Петр Ильич, - испугавшись, сказала Вирлас.
- Вы что-то спросили, Зина?.. Простите… Ах, да, действительно я не сплю. Сегодня по вашему совету завешу окна одеялами.
К их столику шел Лихтэн-Соколя.
- Вы искали меня, Петр Ильич?.. Вот адрес. Прошу. Буду рад… Я жду.
Ушел, положив перед Петром Ильичом клочок бумаги, исписанный узким почерком.
- Петр Ильич, что с вами? - спросила Зина.
Что? Как будто бы он знал!..
4
Конечная остановка автобуса.
Жара. Асфальт дороги плавится от яркого солнца.
…"Ну и что ж? Я гуляю, - говорит себе Петр Ильич. - Я гуляю, я люблю пригороды. Да, да. Люблю жару, тишину, одиночество… Кто может мне запретить гулять? Я свободен. Очень даже свободен. Слишком свободен. Никто меня не ждет.
…Я только спрошу его, спрошу".
О чем же?.. Будто ты не догадываешься, что это не дело отцов и матерей? Люди не терпят слишком пристального вглядывания, назойливого прикосновения к своей душе.
Забудь и сотри, как стирают резинкой. Чувствуй по совести и чести. Разве кто-нибудь виноват, что дочь единственный родной тебе на свете человек и что тебе страшно ее потерять?..
Отдавая тусклой синевой, стоят в лесу елки, тихие и неподвижные после ночного дождика.
Скинув пальто, Петр Ильич ложится на землю. Лежит и дремлет.
Что я сделал на этой земле? Что наработал?.. Какой оставлю после себя след?..
…Придет времечко, и ты примешь меня, земля, с моими тревогами, отцовской любовью…