3
…Вот он перед Петром Ильичом - новый город. Один из бесчисленных городов, которые он перевидал за свою жизнь.
Девятый час. Жаркое июльское солнце заливает дома, мостовые, трамваи. От деревьев ложатся на стены домов короткие тени. Утро.
Парк. Он старый и густой. Около озера мелькают синие шаровары физкультурниц - тренируются в беге. Тут же, направо, полуобвалившиеся стены старого замка. Стены из плитняка, проросшие травинками и мхом.
Сколько раз его радовали эти пористые, ноздреватые камни, мешавшиеся с зеленью. Северный и бедный плитняк хорошо вписывался в неяркое небо Эстонии; в растительность не буйную; в берега плоские; в эту землю из островов, кос, озер. Это он, плитняк, мелькал тут и там то развалинами, то новой оградой, став как бы маркой Эстонии - ее неповторимою одеждой… Петр Ильич вспомнил свое первое утро в Таллине, вспомнил, как весь был - зрение, готовность радоваться; вспомнил то особое свое состояние после бессонной ночи - чувство физической усталости и какой-то пузырчатой легкости, дававшее виденному размытый и вместе яркий фокус, - словно все вокруг было жизнью сна.
Как мало времени прошло с тех пор. Нынче все облито светом и вместе темно. Стало быть, мир вокруг нас залит солнцем, идущим изнутри нас. Сколько раз в жизни он радовался дождю! Он любил дожди. Любил шумок дождей, их твердые, частые, чуть косые, наотмашь, удары об землю. Дождь давал ему чувство уюта, серая рябь дождя освещалась его любовью ленинградца к привычным с детства тусклым осенним дням.
На камне около развалин, обхватив колени руками, сидела девушка, читала книгу, не слышала его шагов. В сосредоточенности ее спины, в этих руках, обхвативших колени, было как бы воплощение детского и вместе женского - грация, которой так недоставало Петру Ильичу в его дочери.
Девушка сидела здесь, в пустынном парке, на камне у полуобвалившейся стены как бы для того только, чтобы заставить Петра Ильича ни на минуту не забывать о Вике. Юность рядом с древностью этих стен.
Светловолосая голова ее была облита солнцем, Петру Ильичу захотелось дернуть девушку за руку, стянуть с камня, поддать ей пинка за то, что она читает на солнцепеке.
Он кашлянул. Она продолжала читать и механическим движением наворачивала прядь светлых волос на указательный палец.
- Не читайте на солнцепеке! - не выдержав, сказал ей Петр Ильич.
Она чуть вздрогнула, подняла на него глаза. Какую-то долю секунды лицо ее было по ту сторону реальности, в странице, от которой она только что оторвалась.
Его окрик был для нее неожиданным, ее лицо не успело подобраться. Оно выразило сперва изумление, потом любопытство и, наконец, отчетливое желание понравиться. Непосредственность этого выражения, которое она не успела скрыть, была почти комической. Первое, что она принялась делать, очнувшись, - это оправлять растрепавшиеся волосы.
Когда девушка выпрямилась, книга свалилась с ее колен, захлопнулась.
Петр Ильич прыснул. Он рассмеялся из-за наивности этого не скрытого женского выражения. Девушка не поняла, над чем он смеется, и несколько потерявшись, стала смеяться в ответ.
Это было одно из тех женских лиц, где все в отдельности вполне нехорошо, а все вместе прелестно.
- О, спасибо, - сказала она. - Я начала читать, когда здесь была тень.
Она подобрала упавшую книгу и легко приподнялась с камня.
Все в ней было изящно - маленькое, легкое тело; платье, должно быть самодельное, очень короткое, обнажавшее стройные ноги; и то движение, в котором она как бы застыла перед незнакомым человеком, - безыскусное и вместе с тем чрезвычайно кокетливое. Девушка выглядела так, словно только того и ждала, чтоб оторваться от книги и с кем-нибудь поболтать.
- Вы только что купались? - спросил Петр Ильич. (Ее влажное полотенце сушилось на камне.)
- О, да… А вы меня, должно быть, видели сверху? На пляже не было ни одного человека.
Он промолчал.
- Когда я одевалась, вы тоже стояли наверху?
- А как же, - поддразнивая ее, ответил Петр Ильич. - В следующий раз вы будете осторожнее. Я не хотел, конечно, подглядывать, но… так получилось.
- А когда я отжимала купальный костюм, - ужаснувшись, спросила она, - вы тоже были наверху?
- А как же, - ответил Петр Ильич. - Куда ж мне было деваться?! Ведь я шел к озеру.
Она догадалась, что он шутит, по той смешливой дерзости, с которой он это говорил, но подхватила шутку на лету и ответила:
- Тогда вам предстоит ещё раз увидеть, как я купаюсь. Собиралась домой, но так жарко…
Разговаривая, они шли вниз по тенистой пустынной аллейке. Она размахивала закрытой книгой, сорвав с ветки листок, рассеянно жевала его…
- Вы местная?
- Да, то есть нет… Я учусь в Тарту, приехала на каникулы… К своим старикам.
Она говорила по-русски свободно, с едва уловимым акцентом и особой певучестью, словно бы конец каждой фразы оканчивался вопросом, она разговаривала доверчиво и вместе кокетливо, заглядывая сбоку в лицо Петру Ильичу. Не расспрашивала, откуда он и что делает в парке. Он оценил ее деликатность и не стал говорить о себе.
- Меня зовут Лейда, - вдруг сказала она.
- А меня - Петр Ильич. Будем знакомы, Лейда.
Она начала забавлять его.
Дойдя до обрыва, они глянули на пустынный берег широкого озера, лежавшего внизу. День был не только жаркий, но и совершенно безветренный. Озеро пламенело под солнцем, похожее на зеркало, повернутое к небу.
Когда они стали спускаться к берегу по наклонному спуску, где трудно было сохранить равновесие и хотелось бежать, она, заметив, что он сдерживает шаги, протянула ему руку спокойно и доверчиво. И они вместе помчались с крутизны. Вслед за ними летели вниз галька и мелкие камни, крутой спуск заставлял их бежать все быстрее, быстрей.
Она была легче Петра Ильича, бежала лучше и как бы тянула его за собой на буксире.
Сбежав вниз, они поглядели друг на друга и рассмеялись. Он запыхался и, чтобы это скрыть, заслоняя рукой лицо, снял темные очки. По глазам, по быстро зажмурившимся векам наотмашь ударило солнце. Он медленно разлепил веки.
На дальнем берегу озера - пологом берегу - не видно было ни дорог, ни человечьего жилья. Деревца, пригнувшиеся к воде, отражались в ней, - но не листвой, а слитной тенью. А здесь, на ближнем берегу, - на том берегу, где они стояли, была широкая гряда песков. Валуны - крутолобые, черные, большие камни. Они повсюду. Ведь это Эстония.
Ни души.
А ширь-то какая, а даль… Топи, поросшие камышами. Завороженная жизнь вот этих белых толстых цветов, распластавших на воде свои сочные листья.
Солнце, тишина, покой, простор! Здесь можно обжигать кожу, плавать, швырять камешки в это гладкое, как листок, озеро. Здесь можно дремать, накрывши голову газетой, или отойти под тень вон тех деревьев, растущих тут же на берегу, там, где кончается гряда песков.
Но Петр Ильич не спешил раздеваться.
- А вы разве купаться не будете? - спросила Лейда.
- Не знаю…
- Так жарко, - сказала она. - Дома ждут, но я хоть окунусь.
Он сел на песок, почти лег на него, опершись о локти, чувствуя под ладонями, какой он теплый, этот песок, как хорошо его пригрело солнце. Набрав песку в ладонь, стал тихонько пересыпать его. Теплый песок тек тоненькой неколеблющейся желтоватой струйкой…
Раздевшись, она выбежала из-за камня в купальном костюме, с волосами, подобранными вверх шпилькой, очень маленькая, похожая на цирковую гимнастку. Подбежала к озеру, быстро-быстро перебирая узкими детскими ступнями, не оглядываясь на Петра Ильича. С маху плюхнулась в воду и тихо сказала: "Уф!.."
Поплыла… Отчетливо слышался каждый всплеск под ее ладонями. Вот вытащила из воды камышину. Стебель камышины длинный-предлинный и волочится по воде.
Вышла и отряхнула голову, как его Вика… Да, да… как щенок, который отряхивается после купанья. На затылке сделались мокрыми ее легкие волосы, подколотые шпилькой.
Она заметила, что он глядит на нее, вернее, почувствовала это, вытащила из волос шпильку и, встав па носки, побежала к валуну, где спрятала одежду. Его тронуло комическое выражение, с каким она поднялась на цыпочки, чтобы сделались длинней ноги. Он подумал: "И как ей не лень?! - такое заботит только детей и очень юных девушек".
- Лейда, - сказал ей Петр Ильич, - дома вас, должно быть, заждались, давайте-ка побыстрее… Да и я, пожалуй, пойду - закушу… Щей хочется, - нет терпения.
Они шли по улицам города, оба разомлевшие от жары. Но привычно-наблюдательный глаз Петра Ильича отмечал: витрины магазинов с пропылившимися и выгоревшими товарами; лотки и лоточки; крыши домов - черепичные; фасады - разукрашенные лепниной.
Вот центральная площадь с изломанным фонтаном. И голуби, неизменные голуби. Окунают головушки в стоячую воду.
Косясь в сторону Лейды, Петр Ильич забавлялся ею, как забавлялся бы котенком, любым невыросшим зверенышем: животной, трогательной, бессознательной грацией малюсеньких, недавно родившихся тигрят, львят, кенгурят из зоосада - с площадки молодняка.
- Сколько вам лет, Лейда?
- Двадцать три года. Я в этом году кончаю институт. А что?
- Ничего. Так просто, - ответил он. И вдруг, остановившись, поддел ее нос указательным пальцем.
- Я рассержусь, Петр Ильич, - сказала она.
- А потому, что не надо врать! - ответил Петр Ильич. - Сейчас спрошу у вашей мамы, сколько вам лет. Не может быть, чтобы вы были старше моей дочери.
- О, вы можете спокойно говорить мне "ты", - ответила она, - но мне на самом деле двадцать три года. А с матюшкой вы не поговорите, она ни слова не понимает по-русски. Нет, правда! Вот и мой дом.
Это был деревянный, одноэтажный особнячок, обнесенный низким частоколом. Дом как дом. Во дворе большая лохматая собака. Сидит и дремлет. Прошел по двору человек с чуть бабьим лицом. Лицо его чем-то смахивало на женское, видимо из-за опущенных мускулов около подбородка, что редко бывает у мужчин. Он был в темной рубахе и в мятых брюках. Через плечо его был перекинут половичок. Старик, должно быть, только что его выбивал.
Прошла по двору женщина, сухая, очень прямая и высокая, в прическе перманент. Не иначе как "матюшка", которая не понимала по-русски.
Петр Ильич и Лейда стояли на противоположной стороне улицы. Она не только не пригласила его войти, но даже как бы слегка заколебалась, и он понял, что не следует провожать ее до калитки.
- А вы? Где вы остановились, Петр Ильич?
Он молчал, наслаждаясь ее замешательством, понимая, что ей бы хотелось не потерять его, что она ждет, чтобы условиться о встрече. Однако он продолжал молчать.
Не сказав ни слова, она вдруг перешла улицу, не дав Петру Ильичу опомниться. И лишь у самой калитки оглянулась и сжала кулачок - рот фронт!
Вот идет по двору. Навстречу ей ринулась собака, замерла от радости, прижалась к земле брюхом и, не в силах снести восторга, положила на плечи Лейде большие лапы. Раздался эстонский говор, послышался смех… Петр Ильич различал неприятный, протяжный, резкий голос "матюшки", визг собаки. Хлопнула дверь террасы. И стало пусто во дворе… Пусто и тихо. Теперь он заметил две грядки с анютиными глазками, дворовый колодец (какой бывает в русских деревнях), низкорослый кустарник…
Вынув темные очки, Петр Ильич их надел и пошел в гостиницу. Вслед ему оглядывались прохожие. Он был новым человеком в их маленьком городке.
4
Петр Ильич все еще валялся на кровати в прохладной полутьме своего номера. Валялся, не думая ни о чем.
Он уж будто и задремал, как вдруг послышался стук, потом царапанье. Спустив с кровати ноги в носках, Петр Ильич машинально сказал "войдите!" и увидал Лейду.
Она стояла на пороге с собакой.
- Лейда!..
Он не успел вскочить, как к нему ринулся пес, положил ему на плечи лапы и выразил полную готовность освежить лицо Петра Ильича теплым, ласковым языком.
- Эрнст! - крикнула Лейда и заговорила с собакой по-эстонски.
Петр Ильич подставил голову под холодный кран. Вытерев лицо, посмотрел на нее с улыбкой.
- Черт возьми! Как вы меня нашли, Лейда?
- О, это было очень несложно. Здесь только одна гостиница. Пойдем в кино, - я купила билеты. - И как вещественное доказательство она показала ему синий клочок бумаги, зажатый в руке.
Он рассмеялся, глядя на этот детский кулак, и сказал:
- Вы бы все-таки вышли, матушка, что ли!.. А может быть, я решил сорочку сменить!
- Да, да, - ответила она, нисколько не обидевшись. - Мы подождем в коридоре.
Когда они вышли на улицу, она, нагнувшись, шепнула что-то собаке, и та припустилась бежать - пошла домой.
Волосы Лейды были подобраны в прическу. Сейчас ей можно было дать лет двадцать пять, двадцать шесть, благодаря ли нарядному платью и туфлям пли той сдержанности, к которой ее обязывало присутствие людей на вечерних улицах.
Со многими она здоровалась, чуть наклоняя голову, шла медленно. И в первый раз Петр Ильич отчетливо понял, что она хороша собой. Это была красота мотыльковая, не красота черт, а красота движений, самоуверенной женственности.
В этом лице было что-то большее, чем правильность. Ни на кого и ни на что она не была похожа, а только на себя самое. Красота - грации, взгляда, улыбки и этого чуть разляпистого подвижного рта, и раздвоенного подбородка, и этих легких светлых волос, ложившихся на высокий лоб.
"Ничего не скажешь, прелестна", - подумал Петр Ильич.
В зале кино было душно, народу много. Все поглядывали в их сторону, - провинция, ничего не поделаешь.
"Летят журавли" он смотрел в третий раз и шепнул Лейде:
- Пойдемте, уж больно душно.
Выйдя из кино, она повернула в сторону дома, не согласилась пойти с ним поужинать, и он не мог отделаться от нового чувства, что он идет по улице с "демой", как говорят в Эстонии. Он спрашивал себя, как смел поддеть ее за нос сегодня утром.
"О, вы можете говорить мне "ты", - вспомнилось Петру Ильичу. И он сказал себе: "Ну и стар же ты, брат!..""
И снова они остановились по другую сторону улицы, где был ее дом. И опять он почувствовал, что не следует провожать ее до порога.
- В котором часу мы завтра пойдем купаться? - спросил он с улыбкой.
Она задумалась, как бы что-то прикидывая. Для того, должно быть, чтобы заставить его тревожиться и уговаривать себя. (Словно бы не она разыскала его в гостинице!) Он смотрел на нее улыбаясь, молча.
- Завтра?.. Завтра в шесть.
- В шесть вечера?
- Да нет, в шесть утра. Вы рано встаете? Утром купаться лучше всего. И никого на берегу.
- А где я вас найду, Лейда?
Она задумалась.
- Около коффика. Напротив гостиницы. Хорошо?
Полутьма удивительно шла к этой мотыльковой, легкой красоте.
Прощаясь, он поцеловал ей руку, как взрослой.
- До завтра, Лейда.
Она прошла сквозь дворик. Чем дальше шла, тем больше он жалел, что отпустил ее так рано, что не попробовал уговорить.
На террасе зажегся свет, замелькали смутные очертания движущихся людей.
5
На двери коффика еще висел замок.
…Шесть часов, шесть десять, шесть двадцать, шесть тридцать… Он вышагивал около коффика, глядя по сторонам.
И вдруг чьи-то руки по-детски закрыли ему глаза. Она пришла с другой стороны улицы.
- Полно, Лейда, - сказал он сердито и хлопнул ее по рукам.
…Петр Ильич лежит на песке. Багрово просвечивает сквозь веки навалившееся на него солнце. Он слышит запах озера, движение ветки, всплеск дальней лодки у лагеря туристов; чувствует, что солнце обжигает щеку… И вот уж он шагает по снегу, в унтах, без шапки. Уйдя от стойбища, садится на камень. И вдруг рука в голубой варежке ложится ему на плечо…
Волна горячей и вместе поэтической, детской радости, какая бывает только во сне, охватывает Петра Ильича. Сквозь дрему его рука осторожно что-то нашаривает: сарафан Лейды. Пальцы крепко сжимают его и жалуются - рассказывают, как Петр Ильич ждал ее нынче утром у коффика.
Лейда выходит из воды и тихо подсаживается к нему. Терпеливо и медленно она разжимает его пальцы и отбирает сарафан.
Открыв глаза, он делает вид, что не спал, а дурачился. Глядит на нее снизу вверх, щурится, достает папиросу.
С готовностью ребенка, выхватив у него коробок, она чиркает спичкой, заслоняет огонь.
Они шли вдоль берега в поисках тени. Она - чуть впереди - не оглядываясь, размахивая на ходу веткой, которую подобрала только что.
Ее повернутая к нему спина, ее затылок с отчетливо выступавшими от худобы позвонками, теперь, при свете дня, снова создавали впечатление трогательной молодости, подросточьей ломкости.
Волосы, выбившиеся из-под косынки и легшие на загорелую шею, которая вся золотилась от солнечного света; женский, нет, более того, - бесконечно женственный и вместе детский облик ее; безмятежность каждого ее движения - сливались для Петра Ильича с чувством лета, юности, легкости, с пухлыми головками вот этих придорожных полулысых одуванчиков, потерявших на ветру свои сединки.
Трава, песок, щебень - все было пронизано солнцем, всюду чувствовалось знойное дыхание жаркого дня, - в этой чуть колебавшейся ветке в ее руке, в ее светлом платье, маячившем перед его глазами. Летний флаг в глубокой синеве неба.
И вдруг она побежала. Швырнула ветку, глянула через плечо. Из дыма взвивающейся мошкары, из подхваченных ветром и кинутых в его сторону волос выступил на мгновение ее хохочущий рот.
- Догоняйте-ка, Петр Ильич!
Он не осмелился бы поверить ее улыбке, бегу, если бы не странность ее прямого взгляда.
Сердце Петра Ильича сдавило пронзительное чувство жизни, что-то лохматое и теплое рвалось из его груди, рук, глаз.
Проверила - бежит. И понеслась дальше, что было духу, не оглядываясь. Мчалась по краю влажного песка, у кромки озера, мелькая в воздухе маленькими загорелыми ногами.
"Опомнись. Остановись. Ты - умер. Разве это еще возможно для тебя?
Я - жив. Я - есть".
…Он припал губами к худому затылку чужой женщины - сам не понимая, как это сделалось с ним. Все глубже уходил в свой дикий, безотчетный поступок, ожидая, что сейчас разверзнется ее эстонская земля и поглотит его - потерявшего границу между возможным и невозможным.
Она была так обезоруживающе молода. Ее как бы и не было вовсе, а стало быть, и не было ее суда над ним.
Притихнув, она смотрела на него своими неподвижными глазами, словно чему-то удивляясь. При виде этой беспомощности он все сильней и сильней любил себя. И ее, само собой разумеется. Ибо она была частью его.
Рухнул перед ней на песок, стал осыпать поцелуями ее платье и маленькие, детские ноги.
Не боясь быть смешным, забыв себя, набожно целовал ее сандалии, прижимался щекой к песку, примятому ею, то и дело приподнимая голову, ища ее глаз, ища поддержки в них, снова и снова черпая в выражении этих глаз силу уверенности.