И так было каждый раз: стоило нам уединиться в укромном тёмном месте, как сейчас же появлялись какие-то люди, не жилось им на освещённых улицах или аллеях городского парка. Непрошеных зрителей притягивало к нам будто магнитом. О поцелуях в светлую пору дня и вовсе нечего было думать. По городу ходили команды комсомольских бригадмильцев, цепко следили за нравственностью горожан. А целоваться хотелось!
И меня как-то осенило, я сказал своей девушке:
- Есть идея! Поехали на вокзал! До отхода поезда осталось… Неважно, какой-нибудь поезд будет. Если нужно, подождём!
Моя девушка оказалась из сообразительных - всё поняла даже не с одного слова, а ещё раньше, избавив меня от объяснений. Она сплошь состояла из загадок. Если бы я знал, из каких?
- Ты уверен, что твоё призвание историк? - в её вопросе таилась, как я потом понял, скрытая насмешка.
Но я тогда этого не заметил, самоуверенно возразил:
- Не сомневайся! Историк! А кто же ещё?
- Учитель, например! Учителю находчивость ох как нужна! Историк без неё обойдётся запросто. Он берёт другим. Для работы в архивах, скажем, необходим усидчивый зад.
Она долбила своё, а я легкомысленно отмахнулся: поехали, поехали на вокзал!
Задержавшись ненадолго в зале ожидания, изучив расписание поездов, мы выбежали на перрон. С первого пути отправлялся состав "Краснодар - Новороссийск", возле вагонов колготился народ, провожающие и отъезжающие прощались, обнимая, целуя друг друга. Мы влились в это братство. Лина уезжала, провожал я.
- Ты в этом Зурбагане не задерживайся! Пиши! - говорил я Лине, сопровождая поцелуями едва ли ни каждое слово.
- Я буду писать как можно чаще! А ты не скучай! - отвечала Лина.
И что ценно: на нас никто не обращал внимания. Когда этот поезд ушёл, прибыл другой из Сочи. В нём будто бы приехала моя девушка, а я встречал. Мы обнялись с таким жаром, точно не виделись год.
Так мы блаженствовали три дня. До нас, казалось, никому не было дела. На перроне наши страсти считались рутиной. И всё же на четвёртый к нам подошли два милиционера, пожилой старшина и молодой сержант, их привёл тощий носильщик с лицом, искажённым асимметрией.
- Это они! Я за ними давно наблюдаю. Будто уезжают-приезжают, даже целуются, а сами ждут: а вдруг кто зевнёт багаж, тут они его и поминай как звали, - наклеветал носильщик, из-за асимметрии, кривившей губы, его улыбка казалась сатанинской. - Я подпишу любой протокол, что составите, то и подмахну, - подло вызвался этот вокзальный мефистофель, когда нас доставили в комнату милиции.
- Иди работай! Понадобишься, кликнем, - отправил его старшина. - Ну? Что скажете, чемоданщики? - А это относилось к нам.
- Мы без пяти минут жених и невеста, - пояснил я, не считая это утверждение преступной ложью, но с тревогой посмотрел на Лину, как-то она отнесётся к моим словам.
Но моя боевая подруга меня не подвела, сказав:
- У нас любовь с детского сада!
Обращаясь к молодому сержанту, - уж он-то должен нас понять, - я открыл представителям власти нашу тайну.
- Это разврат! Мало им своих институтов, так они его тащат в детский сад! Старшина, давай их в КПЗ! - раскричался предатель-сержант.
- Помолчи! - одёрнул его старшина. - Вот что, ромеи и джульетты, чтоб я здесь вас больше не видел. Целуйтесь хоть в Москве, на Красной площади. А сунетесь на вокзал, пришьём статью!
Мы вернулись в чёрные тени деревьев и тёмные дворы, как к себе домой после долгого отсутствия, и мне и здесь было хорошо - со мной была любимая девушка… Мне даже приснился эротический сон: будто мы с Линой зашли в универмаг и там покупаем для меня мужскую рубашку. Верхнюю, верхнюю, разумеется. Это была инициатива Лины. По её мнению, мне следовало предстать на экзамене красивым и элегантным. Она же и подобрала к новой сорочке подходящий полосатый галстук.
И вот настал день экзамена по истории СССР - по сути всё решающего испытания. Придя на кафедру, я был приятно изумлён и очень растроган, увидев Лину. "Значит, она меня тоже любит!" - возликовала моя душа.
- Ты пришла поболеть? Не беспокойся. Для меня это всего лишь формальность, - сказал я, взяв её руки в свои.
- Не забывай, у тебя есть конкурент, - деликатно напомнила Лина.
- Бедняге ничего не светит, - сказал я, может, несколько жестоко, но справедливо. Конечно, с моей точки зрения. - Кстати, где же он? Волосюк не любит, если опаздывают. А может, он вообще не придёт. Понял бессмысленность своей затеи и теперь небось трясётся в автобусе, катит восвояси. Да, да, он определённо струсил.
- Ну зачем же так. Возможно, его задержали непредвиденные обстоятельства и он будет с минуты на минуту, - произнесла Лина с мягким укором.
Но пока пришёл сам профессор Волосюк, он явился бесшумно, как-то вдруг, мы не успели разомкнуть руки.
- Вижу, все в сборе. Приятно, когда среди соперников царят мир и любовь! - обрадовался добряк-профессор и, отойдя к своему столу, занялся какими-то бумагами.
- Как это понимать? Он - это ты?! - спросил я вполголоса, ещё не веря своим ушам.
- Он - это я, - смущённо подтвердила Лина, тоже почти шёпотом.
- Так что же ты? - я не находил слов.
- Я хотела преподнести сюрприз. Я предупреждала.
- Приятный сюрприз, - напомнил я. - А этот…
- Я думала, тебе будет приятно, что он - это я.
- Ты думала, я садист? Спасибо! Ведь я как бы должен тебя своими руками, словно Отелло… Только по другому поводу. Ты меня превращаешь в убийцу! - Я невольно почувствовал себя героем из шекспировской трагедии, только эту великий Вильям не успел написать. А может, и сочинил, но вихри исторических бурь унесли рукопись прямо со стола и развеяли по зелёным английским равнинам.
- Не бойся! Я чертовски живуча, - улыбнулась Лина.
- У тебя нет никаких шансов. Даже такого! - Я показал ей ноготь своего мизинца.
- Нестор, я сейчас всё исправлю, если ты так переживаешь. Ну её, аспирантуру! Сейчас скажу: я передумала и снимаю свою кандидатуру. Хочу назад в свою школу, к моим ребятам, - засуетилась Лина и окликнула Волосюка: - Профессор!
- Я слушаю, слушаю, голубушка! - отозвался Волосюк, оторвавшись от своего занятия.
- Профессор, она собиралась сказать… в общем, мы готовы. Оба, - опередил я Лину. И это был роковой шаг.
Оказывается, мойры, богини судьбы, все скопом швырнули мне из голубых небес, с вершины своего Олимпа красно-белый спасательный круг, и, ухватись я за этот божий дар, всё пошло бы по моему плану, но я самонадеянно его отверг!
- Ну, смотри, я хотела, как тебе лучше. Да ты не расстраивайся. Я переживу, - сказала Лина совсем по-матерински. А может, так утешают жёны.
Мы присели рядышком за один из столов. А вскоре к профессору присоединились остальные члены комиссии, сели одёсную и ошую, то есть по правую и левую руку от Волосюка, и тот сказал, благожелательно оглядывая нас с Линой, ожидающих своего часа:
- Вижу, ваши полки приготовились к бою. Ну, друзья-ратоборцы, кто первым пойдёт "на вы"?
- Вперёд мы выпускаем Северова. Он - наш Пересвет, - опередив меня, в тон ему прытко ответила Лина.
Я на неё зашипел:
- Зачем ты его дразнишь? Он не всегда понимает шутки.
- А мне теперь всё трын-трава, - прошептала Лина бесшабашно.
- Я, стало быть, Челубей, - однако, ничуть не обидясь, резюмировал Волосюк. - Значит, вы, голубушка, не теряете чувства юмора? Это хорошо! Ну, коли так, Северов, милости просим на лобное место.
- Подожди, - остановила меня моя соперница и заботливо поправила галстук, будто собирала в поход на половцев. - Тебе ни пуха ни пера, а я иду к чёрту.
Я говорил обстоятельно и уверенно, а когда ответил на особо коварный вопрос, за моей спиной раздались аплодисменты и голос резвящейся Лины:
- Браво, Нестор!
- Кузькина! - будто бы строго одёрнул её Волосюк, но было видно: он тоже доволен моим ответом.
- Смелее, профессор, ставьте, ставьте "отлично"! Неужели вы ещё сомневаетесь? - не унималась Лина.
- У кого ещё будут вопросы? - спросил Волосюк своих коллег.
Те, одобрительно глядя на меня, ответили: мол, всё ясно, лично они удовлетворены. И профессор поставил мне "отлично".
- Ступайте, Северов. А мы послушаем нашу кавалерист-девицу. Посмотрим, по-прежнему ли боек её язычок, - сказал Волосюк.
- Я останусь, поболею за Кузькину, - ответил я, считая: моё присутствие придаст ей душевные силы, поможет справиться с горечью поражения.
Я направился к нашему столу, а Лина побрела на освободившееся "лобное место". На какое-то мгновение мы встретились, и она сердито прошептала:
- Чтоб ты видел мой позор? Не хочу! Жди меня в коридоре. Я не задержусь.
Однако прошло десять… пятнадцать… двадцать минут, а она всё ещё оставалась в руках, - нет, в лапах! - комиссии. Что они с ней вытворяют, инквизиторы?! Я метался по пустынному институтскому коридору, рисуя в своём воображении ужасные картины. Вот Лина безутешно рыдает, бьётся головой о профессорский стол, вот она и вовсе лишилась чувств, точно в какой-нибудь мелодраме, а члены комиссии во главе с Волосюком плещут в её безжизненное белое лицо водой из графина.
Наконец я не выдержал, распахнул дверь и сказал, не придумав ничего лучшего:
- Профессор, я забыл на вашем столе свои очки.
Волосюк кивнул: мол, забирайте, - и снова повернулся к Лине и торжествующе произнёс:
- Голубушка, у вас же нет никаких доказательств!
Лина, слава богу, была в полном здравии, и даже в боевом духе. Глаза её блестели азартом.
- Есть у меня доказательства, профессор! - возразила она дерзко.
Я, шаря по столу одной рукой будто бы в поисках очков, палец второй приложил к губам, подавая Лине знак: молчи, не спорь с Волосюком.
Но Лина, скользнув по моему лицу отсутствующим взглядом, продолжала:
- Сии доказательства я нашла вместе со своими ребятами. Мы вели раскопки на древнем городище. Это как раз рядом с нашей станицей. На эти находки, кстати, ссылается академик Бубукин. Разве вы не видели июньский номер "Вопросов истории"?
- Видеть-то видел. Но прочесть… знаете, не дошли руки, - смущённо пробормотал Волосюк и тут спохватился: - Северов, разве вы носите очки? По-моему, вы пока обходитесь без оптики.
- Действительно! Обхожусь! Вот умора! Видно, я их с чем-то перепугал, - посетовал я, прикидываясь необычайно рассеянным чудаком.
- Перетрудились, Нестор Петрович, - пошутил один из членов комиссии, и в голосе его мне послышались неприятные жалостливые нотки.
Се был первый предупреждающий звонок, но я этого ещё не понял. И поспешно ретировался в коридор.
За Лину теперь я был спокоен. И всё же в душе моей поселилась смутная тревога. Она разбухала, точно на дрожжах, оставаясь такой же неясной. И это длилось до тех пор, пока не распахнулась дверь и в её проёме не возник Волосюк.
На его растерянном виноватом лице было написано всё - произошло то, чего я никак не ожидал. И это было непоправимо.
- Ничего, дружок, через два-три года можно попытаться снова… - залепетал он, приближаясь ко мне.
Но я бросился прочь по длинному коридору. За спиной послышался возглас Лины:
- Нестор! Куда же ты? Подожди!
Её голос подхлестнул меня, будто плеть… Она знала, чем закончится всё это, и потешалась, готовя свой сюрприз. Играла со мной, словно кошка с мышкой. Как же я не заметил иронии в её похвалах? На словах Лина будто бы мной восхищалась и даже назвала "гением"! "Поцелуй гения"! Даже поправила галстук! На самом деле готовила к гильотине.
А я, простак, развесил уши. Наверно, она старше меня на целый год, может, на два, - значит человек искушённый, а может, и уже настоящая роковая женщина. Ей было скучно там, в станичной глуши, и теперь она развлеклась на всю катушку, всласть поиздевалась над наивным и доверчивым молодым человеком. Ничего себе, сельская учительница! Вон-вон её из головы, долой из сердца!
Дальше было моё трагическое шествие по городу, и меня обозвали "антилопой"…
И вот сейчас я валяюсь, так и не удосужившись переодеться, прямо в своём единственном костюме, он же праздничный, он же просто выходной, лежу, судорожно вцепившись в подушку, и у меня такое ощущение, словно падаю в немую бесцветную пустоту.
Сердце подскочило вверх, сжалось и замерло где-то под горлом, будто я его проглотил и оно застряло в пищеводе.
Я сел на кровать. Что после всего такого писать отчиму в Адлер? "Я оказался дутым, аки мыльный пузырь, будь добр, прими меня снова под своё надёжное крыло". Нет, о возвращении к нему не может быть и речи. Отчим и так хватил со мной хлопот после смерти матери. У него уже завелись собственные дети, и он-то небось радёшенек за меня и за себя - вырастил выдающуюся личность и отправил в путь, усыпанный лаврами, украшенный радостями жизни.
ЗА окнами хлюпала вода. Баба Маня поливала цветы. Она успела растрезвонить по всему Клубничному переулку, мол, у неё живёт учёный человек. В результате ко мне повадился ходить отставник Маркин. Заявлялся с шахматами - "поболтать на литературные темы".
На днях баба Маня, щуря ясные, неизвестно каким чудом уцелевшие от старости глаза, наивно спросила:
- На базаре говорят, все учёные книжки сочиняют. А как называется твоя-то? Соседи спрашивают. А мне и совестно. Не знаю.
Заранее приложила к уху ладонь раковиной, надеясь услышать название несуществующей монографии. Хотел бы я сам знать его. Но я сказал:
- Она называется так: "Об историческом развитии чрезмерного любопытства от Евы до торговок с Сенного рынка".
- Еву выселили из рая. Значит, серьёзная книга. Ну, пиши, пиши…
Как же, написал! Сотни научных работ! Тысячи! Ха-ха! (Смех, разумеется, был горьким.) "И что же ты теперь собираешься делать, Северов Нестор? - спросил я себя с трагической усмешкой и сам же ответил: - А то, что делает неудачник, когда его розовые мечты и светлые идеалы обращаются в прах! Он, махнув рукой на свою судьбу, - аа, пропади всё пропадом! - заливает горе водкой, путается с уличными женщинами, а потом, доканывая своё сердце, разрывая его в мелкие клочья, декламирует стихи Есенина из его душераздирающего кабацкого цикла. Именно так поступают в кино и книгах те, чья жизнь, налетев на рифы или айсберг, пошла на дно. Вот и тебе, бедняга Нестор, не остаётся ничего другого, как пуститься по этой кривой дорожке".
Я поднялся с постели и осмотрел свой чёрный выходной костюм - подарок отчима: пиджак и брюки, как и следовало ожидать, были изрядно мяты, будто меня пропустили через какой-то агрегат, где долго и основательно мяли, а затем выплюнули вон, но сегодня их непотребное состояние отвечало моему душевному настрою, - опускаться так опускаться, можно начать и с этого. Да и кто из опустившихся расхаживает в отглаженном виде? Не останавливаясь, я продолжил работу над своим новым обликом: застегнул пиджак косо-накосо, его левая пола поднялась выше правой, затем вырвал одну из пуговиц с мясом, приспустил галстук и вытащил поверх пиджака, расстегнул ворот сорочки и, взявшись за голову, яростно разлохматил причёску. Завершающий мазок на этом не парадном портрете я нанёс, выйдя во двор, - там, у дверей, стояло ведро с разведённой извёсткой - баба Маня собиралась подкрасить летнюю печь, - так вот я извлёк из этого раствора кисть и провёл по носам своих начищенных туфель.
- Петрович, ты это зачем? - удивилась моя хозяйка.
- Опускаюсь, баба Маня, иду на дно! - сказал я и вышел за калитку.
На углу нашего Клубничного переулка и Армейской улицы, точно последний приют для падших, раскинула свои фанерно-пластиковые стены забегаловка "Голубой Дунай", прозванная так пьющим народом за аквамариновый окрас. Сюда я и пришёл - топить в водке свою молодую талантливую жизнь.
Падение нравов здесь начиналось после окончания трудового дня, тогда, отработав смену, в "Голубой Дунай" со всех сторон стекались рабочие и служащие компрессорного завода и ближайших строек. И сейчас, посреди белого дня, контингент питейного зала насчитывал всего лишь два штыка. Я стал третьим. Первый (от входа), уже получив своё, спал в углу, уткнувшись лицом в неубранный пластиковый стол. Второй, высокий плешивый мужчина лет сорока, топтался возле буфетной стойки и, низко наклонясь, видно был близорук, изучал бутерброды и прочие закуски, разложенные за стеклом витрины. Я стоял у порога, передо мной простирался пол, усеянный свежими опилками, пол как пол, если не считать опилок, однако мои подошвы будто приклеились к его линолеуму - это таяла моя решимость, стекала к моим ногам. "Кто же так опускается, хлюпик?!" - прикрикнул я на себя, подтащил своё безвольное тело к буфетной стойке и, не давая ему опомниться, выпалил в лицо рыхлой полусонной продавщице:
- Мне стакан водяры! Полный, по самую ватерлинию! - повторил я присказку одного из своих однокурсников, бывшего моряка, плававшего на эсминце. - И желательно "сучка". Чтобы шибало сивухой. Я - извращенец!
До этой трагедии я предпочитал сухое вино, водку и прочее крепкое принимал в редких случаях, бывало выпьешь граммов тридцать, в ответ на вопрос: "Ты меня уважаешь?" - и более ни-ни. Но так было в прошлом - теперь я катился в тартарары.
- У нас всё "сучок". Другого не держим, - безучастно ответила продавщица.
Она лениво взяла с подноса мокрый гранёный стакан и, наполнив бесцветной жидкостью из распечатанной бутылки, придвинула к моим нерешительным ручонкам.
- Не рано ли начинаешь? - спросил второй, то есть плешивый, оторвавшись от созерцания бутербродов.
У самого-то нос был красен, будто схваченный насморком, из ушей торчала вата.
Я с опаской посмотрел на стакан - водка дробилась в его гранях зеленоватым светом, как и положено "зелёному змию", и забубённо ответил:
- А мне что утром, что вечером, нет никакой разницы!
- Я не о том, - возразил плешивый и потребовал от буфетчицы: - Забери у него это пойло, пока не поздно. Он же ещё малец!
- А пьёт за свои. Закусывать будем? - спросила продавщица прежним скучающим голосом.
- Мадам, это вы мне? Лично я пью, не закусывая! - воскликнул я, прикидываясь оскорблённым. - Да я сейчас эту жалкую водчонку залью в един глоток! Я её, ничтожную, одним махом! Для меня, любезные, стакан всё равно что напёрсток. Я её глушу вёдрами! Глядите: ап!
И я точно сиганул в чёрную бездну - ухватил стакан всей пятернёй и поспешно опрокинул в рот. В моё горло хлынул огненный поток, я задохнулся и исторг его себе на грудь. Меня сотрясал неистовый кашель, и всё оставшееся в стакане само собой выплеснулось на пол.
- Ну вот, - удовлетворённо произнёс плешивый. Мол, этого и следовало ожидать.
- Повторить? - невозмутимо спросила продавщица. Однако в её тёмных апатичных глазах возник слабый интерес.
- А ты, Дуся, не подначивай парня! - прикрикнул на неё плешивый.
- Бла… кха, кха… благодарю, кха, кха… я сыт, - выдавил я сквозь кашель и, рассчитавшись, покинул "Дунай", так и не ставший для меня дном.