Увы! Жизнь на березоточинской опытной станции не соответствовала природе и добродушному характеру жителей. Сотрудники были угрюмы и разобщены, рабочие недовольны. Незадолго до моего приезда, ночью был убит заместитель директора, и теперь сам директор ходил по полям не иначе как в сопровождении рослого "личарды", исполнявшего в другое время роль шофера легковой машины.
Обычный провинциальный деспотизм администрации, подсиживание, наушничества доведены до предела. Отчасти это объяснялось личными качествами людей, в большей степени - полной "крепостной" зависимостью всех и каждого от грубого и властолюбивого самодура-директора. Уйти с работы по тем временам без согласия администрации было нельзя, да и некуда было уйти. Уход означал переезд в другое место, что было очень сложно, а для большинства - невозможно. Положение усугублялось тем, что кроме хлеба все продукты приобретались на станции с разрешения того же директора. В селе ничего, кроме фруктов, не достать, а ездить за двадцать километров в город на тряском и до отказа забитом автобусе можно было раз в неделю. И понятно, какой вид приобретали в этих условиях "материальные поощрения" и чем кончались попытки что-либо противопоставить своеволию администрации.
Мое положение в этих условиях было особенно тяжело. Очень скоро выяснилось, что оборудование для научной работы совершенно недостаточно и не может быть приобретено. Вся вина за неоправданные расчеты легла на меня, и очень скоро я услышал устрашающую фразу: "Вы, очевидно, хотите заработать новый срок, товарищ Верховский". Обломки крушения, и так уже державшиеся на последней ниточке, оказались под новой угрозой. Два года продолжалось это мучение, и лишь осенью 1954 года удалось вырваться из этих тисков и поселиться в Малоярославце.
Здесь я жил и занимался переводами почти год. Но "приятели" не могут расстаться со мной так легко.
Сопатый, прихрамывающий парень приходит с повесткой, и вот опять я брожу по затхлым, прокуренным коридорам в поисках того, кто интересуется мной. Это не так просто и так знакомо. Сегодня он занят, придите завтра. Завтра выясняется, что он уехал и будет послезавтра, а послезавтра он на докладе. Так продолжается несколько дней, пока на лестнице я не попадаю в руки какого-то благожелательного вида полнеющего чекиста, который уводит меня в свой кабинет. Два часа сочувственно вздыхая и покачивая головой, он тянул из меня жилы, расспрашивая, почему я здесь и что хочу делать. Прошли времена, когда я легко ночами сидел на допросах, голова моя болит так, что невозможно повернуть шею, сердце бьется глухо, тяжело, становится чугунным. "Чего ему надо, этому улыбающемуся и вздыхающему мучителю? Что еще они придумали?"
Но это не все. Это только предварительное развлечение. Оказывается, он ничего решить не может (а что надо решать?).
"Придите завтра. Вас выслушает другой товарищ".
И завтра этот же доброжелатель вводит меня в большой кабинет, где как неподвижное каменное изваяние, полуприкрыв глаза и не произнося ни слова, сидит "другой товарищ".
Опять я рассказываю всю свою жизнь; молча, с неподвижными лицами слушают оба, изредка задает вопросы "доброжелатель".
Трещит и раскалывается на части моя голова, и все время где-то в глубине тоскливо бьется: "Чего они хотят, что они придумали?"
Но вот исчерпаны вопросы. "Другой товарищ" на минуту вскидывает водянистые глаза, я набираю больше воздуха и, медленно выпуская его, спрашиваю:
- Зачем вы меня вызывали? Чего вы хотите от меня?
"Товарищ" совсем закрывает глаза. Другой, ласково, с наивной улыбкой, говорит:
- Но мы просто хотели познакомиться с вами и… ведь вы нуждаетесь в помощи. Мы хотели помочь вам!
Какие благодетели! Они хотели мне помочь! Будьте вы прокляты, мучители! Будьте прокляты все, для кого живой человек с его страданиями только мышь в их грязных лапах, только средство ублажения их гнусного садизма!..
Что это было? Недели две прошли в тоскливом ожидании, но я так и не узнал, что решали они на этот раз.
Конец
Но все-таки ведь все проходит! Да, все проходит. Проходят, уплывают годы жизни, и… не участвую ли я в какой-нибудь фантастической постановке?
Опять я в Москве, опять меня вызывают повесткой, опять я сижу в кабинете, и любезный, улыбающийся майор спрашивает:
- Почему вы не требуете реабилитации, товарищ Верховский?
- Реабилитации? Нет, не нужно, увольте! Куда-то писать, опять сидеть в этих кабинетах, ждать, волноваться. Нет, ради бога, не надо!
- Хм! Я могу понять ваши чувства, но… сейчас реабилитация не изменит вашей жизни, а в будущем?.. Кто знает свое будущее? И, может быть, реабилитация все же будет нужна вам или вашей семье. Впрочем, мы вас больше вызывать никуда не будем и реабилитируем сами. Только подпишите вот это. И… скажите откровенно, товарищ Верховский, это ничего не изменит… Я ко всему привык, но вот передо мной ваше дело… В нем же ничего нет!! За что вас приговорили к расстрелу?..
И наконец я держу в руках бумажку… нет, не бумажку - постановление Верховного суда, где сказано, что я вовсе не преступник и никогда им не был!
Внимательный полковник настойчиво, почти ласково втолковывает мне как ребенку - он, кажется, не вполне уверен в моих умственных способностях, - что я могу и должен получить денежную компенсацию (целую месячную зарплату!) и могу вернуть отобранную жилплощадь. Он подробно несколько раз объясняет, как поступить и что сделать.
- Смотрите же, ничего не забудьте, товарищ Верховский.
- Хорошо, я все сделаю.
Когда я выхожу, у меня немного кружится голова… Сколько усилий, сколько времени и трудов различных солдат, конвоиров, следователей, начальников, прокуроров, майоров, полковников, членов коллегий, членов правительства, сколько бесплодных усилий затрачено впустую и развеялось, как пыль! Сколько унижений, страданий, горя пришлось пережить, чтобы доказать простую истину, справедливость которой утверждалась мною с самого начала! И в результате!.. Что в результате? Только одна изломанная человеческая жизнь! Или еще что-нибудь?..