- При таких обычаях и дурень каши наварит, - опять заговорил приказчик. - А нашего тут пока уломаешь, семь потов с тебя сойдет. Не зря паныч Вольдемар старается подбирать себе таких, как я. Думаете, нет у него здесь своего расчета? Знает, что Савка умеет подойти к сезоннику, сумеет стреножить его… На ярмарке не до реверансов, здесь как раз Савкин деготь подавай! В Каховке ему и присказка пригодится и шутка поможет. Поеду - наберу за такую цену, что другие потом глаза вылупят. А все потому, что я сам гречкосей, с людьми не гордый. Знаю, с какой стороны подойти, по какой струне ударить… "А, полтавчане! Братцы! Земляки!"
Распалившись, Гаркуша произносит последние слова таким тоном, будто стоит уже где-то на площади посреди толпы батраков. Гнат Рябой, который, видимо, задремал, при восклицании Савки вскочил как ошпаренный:
- Кто? Где? Какие земляки?
Захохотала добродушно вся компания.
- Не кидайся, казаче, - успокоил Гната Кабашный. - Здесь не те земляки, что тебе мерещатся.
- Были раньше и у меня промахи, - продолжал Гаркуша, - но батько, спасибо им, научили, как надо ярмарковать… Теперь я держу линию не на мужиков, а больше на девчат и подростков… Набираешь их за полцены, а работу спрашиваешь, как со взрослого мужика. Молодые, дешевые, здоровые, сил у них хватит, сумей только вытянуть. И бунтарей среди них меньше. Покапризничают, покричат, а чеченцами пригрозишь - и замолкнут.
- Почем же вы девчат набираете? - спросила Настя, поводя спиной, как от щекотки.
- За красоту - червонец надбавки, - выпалил Андрущенко. - Паныч только Савке доверяет горничных набирать…
- Тимоха, не спотыкайся, - оборвал его Гаркуша, который давно уже поджидал случая осадить приятеля, слишком уж распоясавшегося. Думает, наверное, что Гаркуша не замечает, как он, втиснув Настю между собой и соседом, то и дело пристает к ней с чаркой, чтоб пила, и как она иногда, сдерживая смех, дергает плечом, будто кто-то ее тайком щекочет. Все замечал, все запоминал Гаркуша, не собираясь ничего прощать… Но всему - свое время.
- Скажите, какие же служаночки ему нравятся? - поинтересовалась Настя. - Чернявые или белявые?
- Определенно не такие, как ты, - буркнул дед, - потому что иначе давно была б уже там.
- Ну да, чтоб динамит подложили! Это ж правда, что у вас там какую-то девчину насмерть завалило? - обратилась Настя к Гаркуше.
- Да это тот придурковатый Густав придумал… На что другое, так у него десятой клепки не хватает, а на это хватило.
- Из-за ревности все?
- А из-за чего другого? Горничную Серафиму наметил себе, а Фридрик Эдуардович отбил ее у него… Ну, Густав и решил им подстроить… То ли динамиту, то ли чего другого подложил, только весь флигель, в котором они легли, в воздух среди ночи подняло.
- Подумать только, - вздохнул Кабашный, - брат на брата из-за девки пошел!
- Вся Аскания проснулась от грохота. Сбежались сторожа, пожарники, а подойти боятся: может, еще рваться будет? Потом все-таки кинулись, вытащили из-под обломков голого Фридрика Эдуардовича, стали откачивать…
- А девчина все там? - ужаснулась Настя. - Пана откачивают, а про нее забыли?
- Кто же знал, что она там… Уже когда пана откачали, признался он, что и девушка была с ним, сказал, чтоб искали… Вытащили, да поздно! Зато уж и повелел он похоронить ее с почестями, белый камень поставил с золотыми буквами… И родителей вызвал, полсотни овец им отвалил, чтоб молчали… Теперь поехал куда-то в Швейцарию лечиться.
- А Густаву что? Так и прошло?
- Заслали в отцовский Дорнбург, живет теперь там вурдалаком.
- А говорили, что его в желтый дом отправили…
- Собирались, но потом на семейном совете как будто решили, что много шума будет, еще больше опозорятся…
- Позора боятся, - задумчиво промолвила Настя. - Белым камнем откупились. А что девчине век укоротили, то ничего.
- Брат на брата, - снова покачал головой Набатный и, помолчав, обратился к Гаркуше. - Ты мне вот что, Савка, посоветуй… Что, если подать прошение на высочайшее имя?
- Это по тому делу?
- По тому же.
- Гм, тонкая пряжа, Лукьян Свиридович, тонкая. Вряд ли что выйдет.
- Я многого не прошу… Пусть бы предоставили льготу пробивать колодцы до Перекопа… Ведь стоял я за веру, за батюшку-царя… А то разве мыслимо: с потрохами вылетел в трубу.
Андрущенко, не удержавшись, коротко хохотнул под стол, будто чем-то подавился.
- Ишь, смеются сейчас, как над блаженным… Смейтесь, заслужил!
Притих Тимоха, почувствовав себя неловко.
- Плакать здесь надо, а не смеяться, - неожиданно озверел Гаркуша. - Это как раз нас и губит! Мало того, что другие над нами смеются, давайте мы еще сами над собой.
- Простота, - сокрушенно покачал бородой Кабашный.
- Арапником надо выбивать из нас эту простоту! Нерасторопные, темные, недружные мы… Готовые капиталы, вместо того чтобы в дело вкладывать, в дымоходы затыкаем… Девок щекочем да затылки чешем, а другие тем временем нас на четвериках обскакивают!
- Ну, положим, - буркнул Тимоха, развалившись на стуле, как в тачанке. - У кой-кого из нас тоже четверики, как огонь…
- Дурень ты божий, - криво усмехнулся Гаркуша. - Слышишь звон, да не знаешь, где он… Сестра моя книжки из "Просвiти" выписывает, послушали б вы ее. Вся наша история там описана. Раздарила наши земли Екатерина графам да князьям, своим полюбовникам… И немцам, и грекам, и перегрекам, всем досталось, только нам, коренным, не попало!
- Так уж и не попало? - ехидно заметила Настя. - Кажется, есть, где коня попасти…
- Помолчи, - прикрикнул на наймичку дед, - не твоего ума дело…
- Говорили когда-то батько: вырастай, Савка, большим псом, потому что маленькая собачка - до конца дней щенок. Так оно и есть… Они полжизни по столицам да по заграницам, а мы тут должны с отарами, с чабанами, с черными бурями… Из седла не вылазишь, плетки из рук не выпускаешь, сколачивая им богатство. Разве ж не осточертеет? Неужели нам до самой смерти вот так все на побегушках быть у других, жить под чужими вывесками!..
Речь Гаркуши внезапно оборвалась на самой высокой ноте из-за досадного недоразумения, которое произошло на том углу стола, где между Андрущенко и Кабашным, разомлев, сидела Настя: Тимоха, дав под столом волю своим ручищам, вместо Насти спьяну ущипнул за колено деда.
- Настя, - возмутился дед, - не собаки ли завелись у нас под столом? То все по ногам топтались, а сейчас уже кусаются…
Гаркуша, разъярившись, поспешил выставить Тимоху за дверь:
- Поди на коней погляди… Понял?
Кое-как удалось замять конфуз.
Настя сидела пристыженная, сердитая, готовая к ссоре. Только Гнат Рябой спокойно дремал, поклевывая носом в тарелку.
- Трое братьев нас на один хутор, - вернулся погодя Савка опять к своему. - В гору растем, а вширь… Тесно уже нам становится!
- Так скажите своему Вольдемару, может, подвинется, - ужалила приказчика Настя. - У них же сто тысяч десятин.
- Придет время, Настя, и скажу, и подвинется. А может, и совсем с места сгоню!
- Дай боже нашему теляти..
- Ты у меня посмейся… Прорежутся и у нас зубы, дай срок… Не всегда нам у чужих в приказчиках ходить… Еще приеду я в Каховку не кому-нибудь нанимать сезонников, - себе сотнями набирать буду… А сейчас только и слышишь: то Фальцфейны, то Штиглицы, то Аскании, то Дорнбурги, а где ж наш рундук, где Украина, я вас спрашиваю?
- Ох, если б услыхал паныч, что его приказчик замышляет!
Гаркуша на мгновение растерялся. Простое предположение Насти немало обеспокоило его.
- Ты, Настя, гляди, - как-то сразу протрезвел Савка. - Что слыхала, то забыла. Ясно?
- Об этом, Савка, не тревожься, - вмешался старик. - Это она с жиру сегодня бесится…
Гаркуша успокоился, но разговор после этого уже не клеился.
Вскоре в дом ворвался Андрущенко, растрепанный, встревоженный.
- Слыхали стрельбу?
- Какую стрельбу? - с ненавистью посмотрел на приятеля Гаркуша.
- Пальба где-то внизу, возле пристани… Будто из револьверов садят!
Компания притихла.
- Из револьверов, говоришь? - поднялся дед.
- Как будто… Шум, и собаки брешут.
- Это, наверное, опять фабричных ловят, - высказал догадку старик. - Повадились из Херсона наших пильщиков бунтовать. В страстную пятницу сотские уже совсем было схватили одного, да… удержать не смогли. Сами пильщики и матросы отбили.
- В Конских плавнях у них маевка была, - сказала Настя злорадно.
- Что, что? - переспросил Гаркуша. - Маевка?
- Это у них праздник весенний такой, - объяснил Кабашный. - Выплывают на лодках в плавни, вроде погулять среда зелени, пиво попить… А потом сразу выбрасывают там красную хоругвь и речи под ней говорят…
- Опять, значит, поднимают голову, - нахмурился Гаркуша. - Мало им в пятом крови пустили… Так в стороне пристани, говоришь?
- Где-то там… И собачня брешет…
Вышли вместе во двор, стали прислушиваться. Храпели под возами заезжие, лошади хрупали сено. Никакой стрельбы уже не было, местечко спало, окутанное мраком. Чуть-чуть выступали из темноты силуэты окружающих площадь домов, магазинов, амбаров. Кое-где светились на столбах керосиновые фонари, отбрасывая слабые отсветы на землю. Всюду, куда достигали их тусклые отблески, вся земля была устлана народом. Разлегшись на свитках, подложив под головы узлы, вповалку спали сезонники.
Неожиданно прогудел на Днепре пароход - басовито, грозно, заставив Гаркушу вздрогнуть.
- Это какой?
- Херсонский…
И снова воцарилась тишина. Было тепло. Спала Каховка, разметавшись под звездами, под Млечным Путем, проходившим прямо над ней.
VI
В первые дни криничане ходили по Каховке, как в чаду. Голова кружилась от нестихающего шума этого вавилонского столпотворения. Выкрикивали водоносы, пиликали шарманки, заливисто ржали кони, охрипшими голосами перекликались наниматели… Все сливалось в горячий, одурманивающий гул.
Не было, кажется, такой вещи на свете, которую нельзя было купить на этой огромной ярмарке. Штуки самых ярких материй развертывались перед глазами ошарашенных батраков. Огромными белоснежными пластами таяло сало на кулацких возах. Груды лакомств, диковинных кавказских фруктов и ароматных крымских табаков проплывали перед ошеломленными северянами. Новехонькие гармоники и резные ярма, посуда и упряжь, переливающиеся, как волны, шелка, косы самой лучшей стали - всего было вдоволь в этой переполненной, по-южному яркой Каховке, все горело на солнце, дразня иссушенное жаждой воображение, возбуждая страсти. Бери, покупай, если только есть за что!
Однако не очень разгонялся покупать сезонный люд, больше ротозейничал, бесплатно пользуясь зрелищем многочисленных ярмарочных соблазнов.
Призрак безработицы тревожил людей, вынуждая атаманов все время держаться настороже. Народу силища сошлась этой весной в Каховку, никогда еще, кажется, не сходилось столько… Давно уже прошли те времена, когда сезонники были здесь нарасхват, когда, написав мелом цены на своих потрескавшихся пятках, они могли по целым дням отлеживаться в холодке, ожидая более или менее приличного найма. Придет наниматель, пусть посмотрит сначала на пятки, а зря человека не тревожь, не буди, - он, может, наперед высыпается за все таврические ночи, что придется недосыпать летом…
Прошли те золотые времена. Раскалились ныне каховскис пески, не улежишь на них спокойно: жгут. Толпами ходят атаманы за приказчиками… А нанимателям этого только и надо: всюду, словно сговорившись, предлагают одинаково ничтожные цены.
Временами то в одном, то в другом месте поднимается драка, сами сезонники публично чинят расправу над теми кто, пренебрегая обычаями батрацкого товарищества, соглашается наниматься за бесценок. Если сам не умеешь дорожить собой, так тут гуртом научат, кулаками разъяснят, чего ты стоишь. Жестоко бьют несчастных, споенных приказчиками новичков. Чтоб не лез в ярмо за полцены, чтоб не сбивал тем самым цену другим!
Криничанам в Каховке удалось осесть на берегу Днепра, у самой воды. С ними соседствовала большая артель батраков, прибывших откуда-то с Орловщины. Между обеими партиями быстро установились добрососедские дружеские отношения. Орловцы, которые уже не впервые приходили на Каховскую ярмарку, охотно делились с криничанами своим опытом, предостерегая их от возможных промахов. Имея таких соседей, криничане сразу почувствовали себя в Каховке более уверенно.
- Надо держаться этих людей, - убедительно говорил своим Нестор Цымбал после знакомства с орловцами. - Они бывалые, с ними не пропадем.
Ощущая потребность в добром совете и поддержке, Нестор быстро побратался с вожаком орловцев - приветливым бородачом лет пятидесяти, которого все называли Мокеичем. Курени, стоящие рядом, общая батрацкая доля и веселые характеры - все сближало их. Особенно нравилось Цымбалу в Мокеиче то, что на него как будто совсем не действовала общая лихорадочная тревога, что в своих лаптях и истлевшей рубахе он ходил по ярмарке с таким видом, словно звенели у него в кармане веселые червонцы. Силой веяло от Мокеича, от его распахнутой загорелой волосатой груди. Не уступал дороги богачам на ярмарке, - сами они обходили его. А где проходил широкоплечий Мокеич, там уже легко мог протиснуться и сухощавый, жилистый Цымбал.
Криничанские девушки, очутившись в Каховке, вначале совсем было оторопели перед этим взбудораженным ярмарочным морем. Боялись отходить далеко от берега, а если и отходили, то не иначе, как крепко взявшись за руки, чтоб не потерять друг друга, не заблудиться в толпе. Встревоженные страшным, никогда не виденным наплывом безработных людей, они порывались наняться немедленно, за любую цену. Им казалось, что Цымбал действует слишком вяло, рассудительно, что за своими разговорами он все прозевает, оставит их без работы. Без работы на все лето! Об этом даже подумать страшно. Куда им деться тогда, что с ними будет? Мокеич брал Цымбала под защиту.
- Не горячитесь, девчатки, не дергайте своего атамана, - спокойно сдерживал он сезонниц. - В первый день всегда так, мы уже знаем этих живодеров. Они нарочно панику нагоняют, мутят воду, чтоб удобнее было в ней карасей ловить…
- А что, если совсем на работу не станем? - встревоженно восклицала старшая Лисовская. - Гляньте, сколько рук ищут сегодня работы! И какая же это работа нужна, чтоб хватило на всех!
- Имейте выдержку, девчата! - весело твердил Мокеич. - Нас сюда сошлись тысячи, но ведь и им тысячи нужны!
Убедительные соображения Мокеича в конце концов сделали свое дело. Стали успокаиваться, подбодрились девушки.
- В самом деле, разве это конец? - первая повеселела Вустя. - Не станем на срок - поденно пойдем куда-нибудь… Ведь устроились наши ребята бревна из Днепра таскать… Нагонят и на нашу долю плотов, - закончила она шуткой.
Федору Андрияке и его приятелям действительно посчастливилось: лесной пристани дополнительно потребовалось некоторое количество грузчиков для срочных работ, и криничанские парни, без колебаний метнувшись вместе с орловцами на зов, попали в число отобранных. Пусть хоть на день, хоть на полдня, зато свежий, уже каховский заработок!
Девушки тем временем привели себя в порядок у воды, принарядились в воскресное.
- И охота вам была эти наряды в узлах тащить, - удивлялся Нестор, не без удовольствия осматривая своих умытых, посвежевших криничанок, которые в белых вышитых сорочках, в аккуратно заплатанных сапожках павами прохаживались возле воды.
По крайней мере хоть в этом повезло криничанам: вода своя. Хорошее, выгодное было место там, где они поставили свои курени, в одном ряду с сотнями других батрацких куреней, тянувшихся, сколько хватал глаз, по берегу, - то больших, то меньших, сложенных из нарезанных в плавнях прутьев ивняка, покрытых где серяками, где армяками, а где заплатанными свитками… Особенно выгодным было это место сейчас, в нестерпимую ярмарочную жару. Наверху, где-то на песках, за ведро воды деньги дерут, а здесь пей бесплатно, плескайся сколько хочешь.
Данько Яресько, добравшись до воды, сразу кинулся купаться, жалея, что не захватил из дому рыбачьи снасти, а то мог бы еще и рыбы наловить.
Прекрасно было здесь, на Днепре! Широко, на много верст, раскинулся он, спокойно проплывая под солнцем к морю. Празднично сверкают чайки над небесно-чистой водной равниной, белеют парусники, снуют шаланды, подходят плоты… Несметная сила воды, чистой, свежей, сладкой, течет и течет куда-то к морю. Богат ею Днепр, богаче любого царя. Вся ярмарка, изнемогая от жажды, черпает из него пригоршнями, кружками, тысячами ведер, а в нем воды нисколько не убавляется - полные берега! Самые ловкие пловцы не могут достичь дна в его холодных глубинах. Как хорошо, что принадлежит он всем, одинаково приветливый и щедрый для каждого… Купаются в нем птицы, купаются люди, далекие плавни лежат на воде, распустив по волнам свои весенние, пышнозеленые стебли… В глубину - глубокий, в ширину - широкий… Чуть виден его противоположный берег с мрачными ветряками на холмах, с золотыми маковками бериславских церквей.
Каждый пользовался Днепром по-своему. Тот гнал по нему плоты, тот купался, а Ганна Лавренко смотрелась в него как в зеркало, вместо своего разбитого в дороге. Сидела на камне, наклонившись над водой, приводила себя в порядок, вдевала в уши серебряные ландыши сережек.
- Что ты, Ганна, все прихорашиваешься, не женихов ли ждешь? - спрашивал Цымбал. - Хоть бы одну удалось выдать, может на свадьбу позвала б, чарку поднесла…
- Отвяжитесь вы, дядько Нестор, не стойте тут… - досадливо отмахивалась Ганна. - Без вас есть кому над душой стоять.
Правду говорила Ганна: было кому стоять у нее над душой. Она имела в виду своих дядек - Оникия и Левонтия Сердюков, тех самых, которыми в Криничках матери пугали детей и с которыми она пришла на заработки. Черные, заросшие, мрачные, как два разбойника, они и в дороге держались в стороне от других криничан. Недолюбливала Ганна своих дядек, но вынуждена была слушаться их во всем: мать, провожая ее в Каховку, передала братьям полную власть над нею, поручила им беречь девушку от всяких напастей. За дорогу дядьки достаточно опротивели Ганне. Не раз стыдилась она перед односельчанами за своих нелюдимых опекунов, за их скаредность и даже за их огромные потрескавшиеся пятки, растоптанные от дальней ходьбы.
Очутившись в Каховке, Сердюки вдруг проявили неожиданное проворство, показав, что не такие уж они простоватые, какими раньше казались криничанам. Метнулись в один конец, кинулись в другой, вернулись вскоре с кучей практических новостей, оживившиеся и уже как будто не такие черные. Порывшись в своих мешках и проверив, все ли на месте, кинулись опять куда-то наверх и через полчаса вернулись запыхавшиеся и не с пустыми руками: принесли в полах "яблоки" сухих конских кизяков - заблаговременно заботились о топливе на вечер. Ссыпав свое добро возле шалаша, отозвали племянницу в сторону, забормотали, как заговорщики.
- Тут есть, где денежки зарабатывать, - говорил Ганне Оникий. - Тот самый решетиловский наймитюга, о котором болтал когда-то Нестор, в самом деле мог здесь сбить капитал…
- А чего же… Наши ребята уже, видите, устроились грузчиками на лесную пристань.