На Единице не умолкал грохот. Неверный зыбкий свет мерцал над путями, смутно вырисовывались развалины, камни, не однажды перевернутые взрывами. В дальнем тупике догорали вагоны. В багряных отблесках пути выглядели перепаханным полем, огромным свежим пожарищем.
В отдалении, за темной извилистой стенкой леса, тоже гремело: там мощно отзывались фронтовые батареи. Словно от глубинных толчков мелко и утроб-но дрожала земля.
Пацко смотрел на зарево горевших вагонов и думал о том, что теперь задержатся перевозки. Обстрел сильно мешал восстановлению. Неужели наши не могут подавить вражеские батареи?
Среди развалин вокзала высилась выщербленная стена с проломом в середине. Она упиралась в толстый корявый тополь. Рядом был вход в подвал, где временно поселился начальник политотдела. Днем в его прежнее убежище попала бомба. К счастью, Фролова не оказалось на месте.
Из дымной мглы вывернулся Хохлов, оглянул покосившуюся стену и скрылся в подвале. Вскоре вернулся с банкой краски в руках. Размашисто написал на чистом месте по штукатурке:
- Выстоим!
Это емкое слово хорошо выделялось в темноте. Его читал всякий, оказавшийся вблизи подвала. Оно выражало помыслы железнодорожников Единицы.
Хохлов снова спустился в подвал, вытянулся по стойке "смирно".
- По особому делу к вам, Павел Фомич. Стрелочник Пацко просится в партию. Устав мы с ним прочитали. Ждем ваших приказаний.
Фролов знал из газет про такие случаи на фронтах, но сам впервые на Единице столкнулся с подобным обстоятельством. А как его самого принимали в партию в 1932 году? Сколько волнений, переживаний!.. Так что ж, собирать коммунистов, чтобы рассматривать заявление Пацко? Нет, такое сейчас немыслимо. Честно говоря, он не ожидал такого решительного шага от Пацко.
- А рекомендует кто?
- Я да путевой обходчик один… Эх, фамилию запамятовал. Ну, а третью… до вас придется.
О стрелочнике Фролов знал только одно: исполнительный. А разве для члена партии этого достаточно? Пацко оставался старательным, честным человеком. Храбростью не отличался, но и трусом не был. Можно поручиться, что стрелочник Пацко не изменит делу партии… И Фролов после раздумья сказал:
- Хорошо, Парфен Сазонтыч. Пусть пишет заявление.
- Оно готово. - Хохлов подал Фролову сложенную бумагу.
- Тогда завтра и обсудим.
Где-то рядом бомба встряхнула землю. Треснул угол подвала.
Фролов устало поднялся, взял за плечи Хохлова.
- Верное наше дело, дорогой товарищ. Очень верное… В какое время к нам люди тянутся!
Пацко заваливал землей глубокую воронку на путях. Мысли стрелочника были далеко от Единицы. Вся его сознательная жизнь связана с властью Советов, с коммунистами. И грамоте с их помощью научился, и специальность получил, и детишек воспитал. Трудное время выпало коммунистам? Трудное. Так где же он должен быть, как не с ними? Так он и скажет Фролову. Неужели могут не принять? Поймут, такие же простые люди…
Решив так, Пацко немного успокоился. Проходила минута-другая, и опять возникала мысль: "А ненароком не поймут? Краснов один какой придиристый… Фролов строгий… Нет, должны понять!"
И он поторопил Краснова:
- Быстрее двигайтесь. Яма-то не уменьшается.
- И так в поту весь…
- После войны высохнете, - посочувствовал Пацко, наваливая груду кирпича на носилки. Мысли его снова завертелись вокруг заявления: примут ли?
Фролов, отпуская Хохлова, сказал:
- Парфен Сазонтыч, прошу вас пройти на второй пост. Я - на центральные пути: там ни одного коммуниста.
- Добро!
Хохлов встретился в дверях с Красновым, уступил ему дорогу и бесшумно исчез в темноте.
- Что скажете, Демьян Митрофанович?
- Товарищ начполит, Мошко" снял с восстановления, говорит, поезд прибыл.
- Груз?
- Груз разный: горючее, сухари, патроны. На армейскую базу шлет какой-то чудак летнее обмундирование.
- Почему же чудак? Пора, давно пора переодевать людей. Лето на дворе.
- В такой час… - Краснов недоверчиво смотрел на Фролова, не веря в его спокойствие. Сам он уже давно решил, что пора оставлять станцию, считал напрасными жертвы. Можно ведь разгружать вагоны и на соседнем участке? Там, наверное, меньше налетов, обстрела нет…
Фролов привык к обстрелам, к грохоту бомб и удивлялся изредка выпадавшим затишьям. Не в диковинку были ему и человеческие слабости. Понимал он теперь и Краснова, его страхи, его сомнения. И как у каждого человека есть свои странности, так и у Фролова появилась своя: он решил во что бы то ни стало исправить Краснова. За время пребывания на Единице уже была возможность отправить Демьяна Митрофановича. И все же начальник политотдела не отправлял.
Он не мог представить себе, чтобы где-то рядом в такое время еще гнездилась человеческая подлость: она уже проявилась бы.
- Так как же мы примем поезд, Демьян Митрофанович? - Фролов будто бы не обратил внимания на настроение Краснова.
- Диспетчер и слушать не желает. Берите, мол, и все.
- Брать так брать. Пойдемте на пути, там и решим.
Когда вышли за дверь, Фролов спросил:
- Из дому давно получали письма?
Краснов нерешительно сказал:
- Вчера…
- Мне тоже жена написала. Дочурка сильно болеет. А у вас все благополучно?
Демьян Митрофанович охотно рассказывал о домашних заботах.
Мрак охватил вышедших сразу за порогом. Ночь была наполнена звуками: лопаты царапали землю, стучали топоры, звякало железо, слышались приглушенные команды - поднимали что-то тяжелое. Урчали автомашины.
- Как, терпят люди? - спросил Фролов.
Краснов не понял: где терпят - в тылу или здесь,
в этой темноте? Осторожно заметил:
- Терпят ли?
Но Фролов не расслышал, увлеченный собственными мыслями.
- А ведь это мы наступаем, Демьян Митрофаныч! - уверенно говорил он. - Это есть наше наступление без атаки. Так и пишите жене. С бою берем каждый вагон, каждую тонну груза.
"Какое там наступление! - раздраженно подумал Краснов. - Храбрится, геройствует… Кому нужно?
Они обошли главный путь: он был готов к принятию составов. На втором посту блеснула молния взрыва. Грохот на миг подавил звуки ночи, ноэхо ещеоткликалось в руинах, а на станции уже возобновилась трудная, изнурительная работа.
"Зачем это невероятное напряжение людских сил?" - думал Краснов. Ему было страшно и одиноко, и он жался к Фролову. В который раз руггал себя, что вызвался поехать на эту проклятую Единицу. Ночами, прикрывшись шинелью, он молча страдал. Ему не было дела до перевозок, до судьбы наступления его беспокоила своя жизнь, свои печали. И цель была единственная: выжить!
В темноте столкнулись с Мошковым. Тот накинулся:
- Принимаем?
Фролов не ответил. Ему было понятно нетерпение коменданта: скорее завершить подвоз всего нужного для наступления. Мошков отдал распоряжение и исчез.
Для встречи поезда Фролов послал Краснова.
Напротив семафора опять грохнул взрыв, образовалась огромная воронка. Люди выстроились цепочкой от развалин каменного дома и из рук в руки передавали осколки бетона, кирпичи, камни. Крайние сбрасывали их в яму. Они цокали, высекали искры, шумно скатывались вниз. Пацко представлялось, что работает какая-то дробилка.
Другая группа сыпала в воронку землю. Люди с носилками сновали, как муравьи. Проходило время, а углубление будто бы и не уменьшалось. Пацко даже заглянул в воронку.
- Бездонна она, что ли?
В середину живого конвейера попал снаряд. Папко увидел: упали люди, цепочка смешалась. В лицо ему пахнуло тугой волной гари. Рассудок требовал: "Уйди в темноту, пережди". Долг приказывал: "Крепись!"
Санитары унесли раненых, их места заняли другие, и снова, глухо стуча, скатывались вниз камни, скрипели носилки под тяжестью груза, разнобойно топали усталые люди, шумно дыша и кашляя.
Пацко представлял, что машинист где-то ведет состав, и по нему, наверное, тоже стреляют не меньше, и, если попадет бомба, поезд может свернуться под откос… Смелым надо быть, чтобы вести паровоз к самому фронту. Листравой, например, не испугается…
Новый снаряд угодил в горевшие вагоны. Вверх взметнулись золотистым снопом искры, от пламени зарделось полнеба. Люди не обращали внимания на обстрел, и Пацко было с ними не страшно. Он опять вернулся к мысли о том, как его будут принимать в партию.
Хохлов нашел стрелочника рядом с Листравым. Они таскали на носилках грунт.
- Завтра, Еремей. Договорились с начполитотде-лом…
- Спасибо.
Парфен Сазонтыч взялся помогать, подменяя уставших.
Завтра… Что сказать товарищам?.. Вот, мол, я - Пацко. Ну и что же, что ты Пацко? Какой такой видный след оставил в жизни, чтобы тебя в партию Ленина принимать?.. Жил, ел, спал. А еще что?.. Все добывал своими руками. Пришел из деревни, стрелочником поступил… Война, вон она из рядов наших какие куски вырывает. Кто же их наполнит, как не мы? А след в жизни?.. След останется: у меня два сына, дочки взрослые.
Хохлов понимал, что тут не нужно никому напоминать об их долге. Лучшая агитация - больше брать на носилки да побыстрее шевелить ногами, так, как делает Пацко.
Около путей упал снаряд, расшвыряв работающих. Санитары выносили раненых. Командиры пополняли цепочку. Но ряды восстановителей заметно редели. Злее становились движения, чаще мелькали руки, передававшие камни, скорее ходили с носилками. Яма мельчала. Нитки рельсов сошлись у воронки.
Пацко обежал ее, осмотрел: немного добавить земли и можно укладывать шпалы. Веселее задвигались люди, легче зашуршали шаги: всем давно надоело возиться в темноте на одном месте, поминутно рискуя головой.
Где-то за руинами, ближе к лесу, неожиданно громко прогудел паровоз. Это был первый с утра голос локомотива. Пацко показалось, что он посылает им привет с Большой земли. Да и все приободрились: не отрезаны, выход есть! Никто не знал, что этот поезд с утра стоял на соседней станции, ждал приема.
…Брошен последний камень, выровнена площадка.
Молотки ударили по костылям, зазвенело железо, свободнее задышали люди. Листравому почудилось, что крутом стало светлее, просторнее и уютнее. Вот уже соединены рельсы порванной колеи, уложены последние недостающие шпалы, подсыпаны завершающие лопаты балласта…
Пацко проворно закручивал гайки на стыках, ловко, даже игриво, постукивал по рельсам длинным ключом. В душе его все ликовало: нет, не зря живут люди!
Листравой взмахивал молотком через плечо, словно рубил дрова. Он вкладывал в удары всю свою силу. Взмах - и костыль в шпале по самую шляпку, а позади - ровная строка головок на шпалах.
И вновь на только что восстановленный путь упал снаряд, ковырнул искореженную насыпь, вырвал две шпалы. Люди даже присели от неожиданности и отчаяния. Потом кинулись к пострадавшим.
- К черту! - В розовой от пожарищ полутьме кто-то бросил лопату и лег на землю.
- Дурак! - Пацко зло сплюнул.
- Айда, Александр! - Хохлов первым взял носилки. С другой стороны взялся Листравой.
Расстроенные люди гуськом потянулись за ними. Опять стучали камни, звенело железо.
В багровом свете огня появился Фролов. Он был в подавленном состоянии, но деловито прикинул: много ли осталось? Заметил, что не хватает многих знакомых рабочих: убиты или ранены?
Люди измотались, шагали пошатываясь. А он должен сообщить им тяжелую новость. Тогда, когда так нужна хотя бы маленькая радость. Даже почтальон не смог проехать на Единицу. А стоит ли говорить? Сами узнают завтра из газет, по радио. Каждый рабочий надеется на скорый перелом войны на победу… Нет, нужно! Правда, как бы тяжела она ни была, легче, чем неизвестность.
- Парфен Сазонтыч, - окликнул он Хохлова.
Люди обрадованно повернули головы к начальнику политотдела. Фролов увидел в напряженных лицах немую просьбу облегчить усталость. Хрипловато сказал:
- Фашисты взяли Моздок, Вышли к Сталинграду…
Люди глухо молчали, опустив натруженные руки. Было слышно их тяжелое дыхание да треск догорающего дерева.
- Пошли, - со вздохом вытолкнул слово из пересохшего рта Листравой.
В ночи звенело железо, слышалось неровное дыхание, приглушенные голоса. Фролову стало спокойнее, он ушел в госпиталь проведать раненых железнодорожников.
Далеко за полночь вернулся начальник политотдела, отправив людей отдыхать. Их заменили солдаты, присланные комендантом. Обстрел прекратился, и они быстро закончили восстановление разрушенного полотна.
Не сразу улеглись спать: тревожно было на душе. Сообщение Фролова обеспокоило. Солдаты говорили, будто днем немецкие танки проскакивали в ближний от станции лесок. В подвалах стало тихо, непривычно беззвучно. Разные мысли овладели людьми. Сколько еще так продлится?
Они собрались у костра, разведенного внутри разрушенного дома. Невольно хотелось быть ближе друг к другу. Мозолистые руки ныли, трудной усталостью налилось тело, но беспокойство не давало уснуть: а вдруг немцы прорвались?
Уже съели все, что оставалось на ужин, перечитали газеты, а у костра по-прежнему было людно. О южном наступлении врага не говорили, избегали этого, но думы были одни: неужели и Волга не удержит гадов? Не может быть, чтобы Сталинград не устоял!
А вслух велись разговоры о посторонних вещах.
- Надоело быть рядовым. Все тебе приказывают, - неожиданно громко сказал Илья, развалясь на плоской каменной плите. - После войны выучусь на начальника.
Его категорическое заявление вызвало скупые усмешки, отвлекло от невеселых гнетущих дум, сняло напряженность.
- А что, разве не гожусь? - Илья проворно вскочил и прошелся вокруг костра, подражая солидному огрузневшему человеку. Своей походкой он напомнил Краснова. Тот был тоже у костра среди отдыхавших и принял выходку Ильи за насмешку. Задыхаясь от обиды, прокричал:
- Когда Родина в опасности, смеяться преступно! Не так ли, товарищ Пилипенко? У Сталинграда бьются насмерть… Когда миллионы плачут, хихикать отвратительно! Не так ли, товарищи?
Краснов повел хрящеватым носом, оглядывая собравшихся воспаленными глазами. Руки его дрожали. Он готов был драться со всяким, кто стал бы ему перечить.
- А ты, Демьян, молодец! Хорошие слова сказал… - Листравой приподнялся, потянул, его за полу френча. - Садись рядом, разберемся.
- Смешки, смешки, - все так же задыхаясь, выговорил Краснов. - Половину России просмеяли, к Волге допустили. Мало?
Он, хромая на левую ногу, выбежал из светлого круга и пропал в густой темноте.
У костра неловко примолкли: Краснов снова напомнил о том, что волновало всех. Листравой считал, что Илья напрасно обидел человека. В это суровое время он как-то забыл о прежних распрях с Красновым и собирался сделать выговор Пилипенко. Но тот опередил его:
- А не выпить ли нам? Чем ссориться-то?.. А, старики?
Предложение было заманчивым, но никто не принял его всерьез: откуда тут водка, когда хлеба не вдосталь? Листравой тоже удивленно уставился на Пилипенко. Они все знали, что на передовой линии фронта выдается водка: сами возили вагоны с бутылками и бочками, но тут и купить было негде. Илья, подумав с минуту, быстро исчез за стенкой.
Из-за леса долетел шум движения. Он нарастал, эхо в развалинах усиливало звучание. Поезд с грохотом прошел станцию, шум постепенно угас где-то в плотной темноте.
- К фронту, - с тихой радостью проговорил Листравой. Ему было тревожно сидеть у костра: а если в самом деле фрицы уже заняли пристанционный лес? Но поезд прошел, значит, слухи напрасные.
Илья возник из тьмы, как привидение. Голова забинтована - следы ожога, зубы оскалены в лихой усмешке, в руках - четвертинка, полная светлой жидкости. Листравому показалось, что зеленоватые глаза Пилипенко плавились позолотой.
- Только-то, - разочарованно протянул Пацко и стал загибать пальцы на руках, считая сидящих у костра. Уже никто не спрашивал, где он достал ее, а прикидывал, как разделить.
- Это дезинфекция наша. Врачи смилостивились… Церемпил спит, отказал свою часть в нашу пользу. Возраженья нет? - Илья вылил спирт в котелок.
- Стой, стой! - всполошился Хохлов. Рябое лицо его покрылось потом. - Развести разрешите?
- Перекрестись, что не испортишь, - весело осклабился Пацко.
А Хохлов уже колдовал над котелком. Он малыми толиками доливал воду в котелок. После каждой порции Листравой охал:
- Не переборщи.
Потом все смеялись от всего сердца, как дети, протягивая котелки, а Илья осторожно наливал им разведенного спирта.
- Пейте за смелых людей! Я только это признаю… Наперекор всем чертям! - Он бедово опрокинул в рот спирт, крякнул: - Умеет разбавлять, старик…
- Закусывайте материей, братцы. Вот! - посоветовал Листравой и вытер губы рукавом. - А дома бы… Огурчиком с чесночком, - добавил он, смачно сплюнув.
- А я вот на рыбалке ночевал бы, - в тон машинисту проговорил Фролов, выходя из темноты. - Сидите, сидите, друзья. Не спится?
- Мировые дела решаем, Павел Фомич. - Пилипенко подмигнул Листравому. - Какое наказание Гитлеру применить думаем…
- Тоже занятие, - Фролов нашел глазами Пацко. - Еремей Мефодьевич, просьба к вам.
Пацко поднялся, оправил гимнастерку.
- Сможете еще одно дежурство проработать? Стрелочник выбыл.
- Только выпимши немного, а так почему ж нельзя…
Фролов удивился откровенности Пацко, но на пост его послал. Пошутил:
- Пьян - когда двое ведут, а третий ноги переставляет…
- Павел Фомич, - не утерпел Листравой. - Что тут у нас насчет фрица слышно? Не прорвался?
- Успокойтесь, товарищи, немцы не прошли. Оборона крепкая. Солдаты стоят насмерть.
- Ну, вот и ладно, - Листравой стал удобнее прилаживаться у костра.
Фролов и Пацко ушли.
- Когда он отдыхает, хотел бы я знать? - снова заговорил Александр Федорович о Фролове. - Рано утром - на ногах, поздно ночью - на ногах.
- Комиссару положено, - широко зевнул Пилипенко.
Слова Фролова несколько успокоили людей, и они разошлись на ночлег.
За лесом изредка слышались пушечные выстрелы. Со станции доносились тяжелое сопенье паровоза, лязг сцеплений. Рядом, в кирпичных завалах, попискивали мыши. Недалекий лес утомленно шелестел, казалось, что дышит необъятная темнота.
Листравой уснул у костра, не найдя сил перебраться к себе в подвал, на топчан.
Над умирающим костром кружилась бабочка, рискованно ластясь к короткому пламени. Илья пугал ее, размахивая пилоткой. Но она все-таки обожгла крылья, упала на красные угли, сгорела шипя и потрескивая,
Смерть стрелочника опечалила Пацко. Он пытался осмыслить происшедшее. Конечно, только смелый человек закроет амбразуру дота своим телом. Стрелочник же просто исполнил свой долг, честно, по-человечески. Для этого нужно не меньше мужества и геройства!..
Стояла кромешная ночь. В развалинах кричали совы и филины. Идти было неловко. Пацко ворчал себе под нос, спотыкаясь в колдобинах.
Поездов пока не было, и он, примостившись на чурбане, чистил фонарь.
Позднее подошел Хохлов проверить телефоны. Так он делал каждую ночь под утро: день уходил на ремонт и восстановление линейного хозяйства. В обожженной руке его отвертка держалась плохо, и он долго возился с одним аппаратом.
Был тот глухой предрассветный час, когда над Единицей устанавливалась временная, непрочная тишина.