- Я вот думаю, не приготовить ли лопаты, товарищ командир? - грубовато спросил Листравой. - Как бы другой охотой не пришлось заниматься.
Фролов согласился с машинистом, но его небольшие колючие глаза добавили: "Ну, поглядим дальше, что ты скажешь, ворчливый старик".
- Что же, пожалуй, займемся. Где они у вас, лопаты-то?
Листравой раскрыл двери пошире: в теплушке стало светлее. К удивлению Александра Федоровича, начальник политотдела принялся вместе с ним просматривать инструмент, смело берясь за тяжелые связки.
Фролова встревожил Листравой: ему было непонятно, чем вызвано нападение на пленного. Этот пожилой человек не мог так просто кинуться на немца. Значит, были, причины. И командир решил пока не говорить о|"~этом.
- Может, развязать лопаты? - спросил он.
Листравой уже приветливее ответил:
- По погоде будем смотреть, Павел Фомич. Развязать недолго.
Они вдвоем прикрыли тугую дверь теплушки. Листравой подбросил в печку угля, приставил к двери пустой ящик. Сели на него рядом, касаясь друг друга локтями. За окнами валил снег, крупный, спорый.
- Эта пороша, Павел Фомич, машинистам что нож острый. Особенно на подъемах. Скоблишь, скоблишь рельсы. Паровоз куриным шагом топает. Душу вон тянет.
- И песок не помогает?
- Где там! Колеса будто в масло попали. Бух-бух, бух-бух, бух-бух! И все на одном месте. Сколько здесь машинистов премию оставили! Страсть одна. То растяжка, то обрыв крюка, брак, значит. Ну, известно, прощевай наркомовская. Вот! А это тысчонки две - самое малое…
- И у вас случалось?
- Бывало, приключалось и со мной.
Листравой сдержанно улыбнулся, расправил усы:
- Тридцать лет на паровозе - это не тридцать шагов по асфальту сделать. Случалось такое, что просто смех и грех…
Вагон дернуло, шатнуло, дверь отодвинулась. Уплыл назад с флажком в руке дежурный по станции, запорошенный, облепленный снежинками.
Листравой догадывался, что пришел начальник политотдела неспроста и что визит этот имеет прямое отношение к случаю с немцем. Но Фролов сидел спокойный, нестрогий. "А может, Краснов наябедничал?.." Серьезный разговор о делах тяготил бы машиниста, и он пустился вспоминать случаи из своей трудовой жизни:
- Да, вот насчет премий наркомовских. Раз в году они выдаются, как вам известно. Бережешься целых двенадцать месяцев. Все-таки месячное жалованье полагается, если проработаешь благополучно. Третьего года дотянул я до тридцатого декабря. Честь честью шло дело. Мы с Марьей Степановной, женой моей, уже наметили, что купим на премию. Первым делом мне зимнее пальто, ей - шаль пуховую, оренбургскую: в кулаке вмещается, а развернешь- хоть кровать двухспальную застилай. Мечта моей супруги. Она у меня не модница, а добрую вещь любит… Отправляюсь в последнюю поездку. И захотелось вдруг елку привезти. Деревцо купить в магазине - плевое дело. А я надумал свеженькую привезти. Внукам - забава. Подъезжаю к Хвойной, там у дороги приго-о-о-жие елочки. Вот! И какой-то бес под ребро - торк! Вырубил елку. Вместе с кочегаром затащили ее на тендер. Хватаюсь за реверс. Поезд ни с места. Я и так и сяк. Примерзли колеса - хоть плач. Пороша трусит, вроде сегодняшней. Хватили горюшка. По частям выводили поезд с перегона. Елку вышвырнул под откос, к свиньям собачьим. Вернулся домой лишь утром первого января. Вот! Плакали наши денежки…
- Жена в слезы, проборка?
- Нет, такого у нас не заведено. Без сцен.
- И всегда так? - Фролов недоверчиво прищурил маленькие глаза. Он явно намекал на случай с пленным. И, хотя Листравой ожидал, что разговор придет к этому, двусмысленный наводящий вопрос смутил его. Хитрость всегда не нравилась Александру Федоровичу, и он заговорил сбивчиво:
- К чему намеки, товарищ командир? Давайте по-простому, по-рабочему. Насчет дохлого фрица, что ли?
Он все-таки не был уверен, что правильно понял начальника политотдела, закрадывалось сомнение: а может, просто Краснов нажаловался?
- Почему же дохлого? Вон какой здоровяк. Даже вам пришлось бы худо, будь вы с ним на равных правах.
Листравой рассердился: сравнение с фашистом прямо-таки взбесило его.
- Видели мы вояк почище. Кого? Всяких в гражданскую. Фриц дохлый, потому что плакать кровью ему придется. Вот! Доброта наша, русская, страшную силу таит…
- Бить пленных, безоружных?
- А я звал их? С винтовкой звал? Ну, а полез, за синяки пеняй на себя. Пощады не жди!
Фролов хорошо понимал озлобленность Листра-вого, но на одном настаивал:
- Разве безоружного трогать можно? Так только звери поступают.
- Эх, добрый человек! - перебил Листравой. - А мой сын где? Кто мне его заменит? Фриц тот мордастый, да?
Листравой рывком отворил дверцу печки: ветром выбросило дым из нее. Александр Федорович заморгал, кулаком растер слезу.
- Кто мне вернет Алешку, спрашиваю? Вас вот не рвануло за сердце. Зве-е-ери!.. Хотите "нать, я курицу не зарублю.
Помолчали.
По долгу начальника политотдела Фролов не мог простить машинисту его поступка: дурной пример степенного и авторитетного человека заразителен для других, менее устойчивых. Но командира тронула скорбь отца: "Быть может, оставить все это без последствий? Немцы с нашими не цацкаются. А если бы мою дочку убили?"
Он встретился глазами с Листравым и увидел в них жесткое упрямство убежденного человека - такой в скидке не нуждается. Фролов отмел свои колебания, сухо сказал:
- За проступок, порочащий вас, рабочего человека, объявляю выговор. При повторении посажу на "губу"! Понятно?
Листравой выпрямился: правду, выходит, говорили, что начальник политотдела беспощаден. Невидящими глазами посмотрел он на Фролова, глухо откликнулся:
- Понятно. Только не посылайте ко мне всяких болтунов. Выброшу на ходу паршивца.
Листравой теперь определенно считал, что начальнику политотдела нажаловались.
- Кого? - не понял Фролов.
- Знать должны. - Александр Федорович отвернулся к печке, негромко буркнул: - Краснова этого…
3
Снег валил третий час кряду. Ветер, подхватывая снежную пыль, швырял ее, мчал на своих легких крыльях, переметая дороги и звериное разнотропье в лесах.
Листравой наблюдал за метелью. Ему представлялось, что это дым паровоза превращается в холодную пыль, и она белым маревом расстилается вдоль железной дороги, скрывая горизонт.
Эшелон мчался на запад. Мутные вихри набрасывались на вагоны, сотрясали подвижные двери, снег "попадал в трубы теплушек. Холод заставлял людей жаться к печкам.
- Вот тебе и зима! - воскликнул Пацко, подходя к розовой от тепла трубе чугунной печки. - Завертело, засвистело хуже, чем в Сибири. Достанется машинисту. И нам лопаты не миновать.
- Как бы немцы не вырвались, - озабоченно сказал Хохлов, будто это зависело от жильцов вагона. - Из Демянского котла-то…
- Немцы?
Пацко даже отодвинулся от печки, пожелал:
- К этой метели да морозца градусов под сорок. Фриц-то, он к холоду чувствителен…
- А ты знаешь? - спросил Хохлов, прищурившись и поглаживая конопатую скулу. - Врешь ведь.
- Южные люди такие, кого хошь спроси, - отозвался товарищ и без всякого перехода серьезно сказал: - Ей-ей, закопаемся на перегоне, занесет нас до крыши.
- Не упустили бы немцез, - опять заговорил о своем Хохлов, пытаясь в тусклом свете от печки читать газету. - Целую армию прихлопнуть бы. Настоящий "хайль" получился бы и "Гитлер капут".
- Бы да бы, - Пацко вновь подошел к горячей трубе. - Нас занесет, немцев выпустят.
Яснее других понимал неизбежность остановки Листравой. Хоть и огорчил его начальник политотдела, машинист впотьмах разрывал проволоку на связках лопат, выставлял их к двери. Покончив с этим, он переобулся в валенки, достал меховые рукавицы, сел у печки, готовый к действию.
Поезд, однако, двигался. Шел рывками, то убыстряя, то сокращая ход. Листравой словно наяву видел, как паровоз разбивает грудью сугробы. Каждый толчок Листравой переживал так, будто сам вел состав. Когда эшелон остановился, Александр Федорович тяжело вздохнул, открыл дверь теплушки.
Было сумеречно. Вихрился снег, натруженно гудели провода, дугой гнулись голые деревца на привокзальной площади. Чуть приметно желтели окна поселка, уныло вызванивал станционный колокол, раскачиваемый ветром. Листравой спрыгнул и утонул почти по пояс в снегу. Вдали у паровоза, на стрелках, чернели фигуры людей, взмахивающих лопатами.
К машинисту подбежал Краснов. На рукаве у него краснела повязка дежурного по эшелону. Прикрывая лицо рукавом, прокричал:
- Готовь лопаты, товарищ кладовщик! Будем коллективно бороться со стихией!
- Без тебя знаю, стихия.
- Поговори мне! - уже на ходу пригрозил дежурный, убегая дальше, в конец состава.
- Выходи строиться! Выходи строиться!
Из вагонов выскакивали нахохлившиеся люди, жались друг к другу. Новая команда свела их в ряды, и у вагонов-кладовых образовались длинные очереди.
Вскоре у Листравого не осталось лопат. Одну он приберег для себя: ловкую, ухватистую, с гнутым черенком. Закрыв кладовую, направился к работавшим.
Небо словно осатанело, снег дико плясал, залеплял глаза, забивался в уши. "Не лучше, чем на нашей Мысовой", - подумал Листравой о пурге, сравнивая ее с метелями на прибайкальской станции, где он часто бывал перед отъездом на фронт. Вместе с Юрием принимали они та>м бронепоезд. Снег тогда замел избы до труб. Юрий еле вывел громоздкий бронепоезд из тупика… И полутьма такая же. В мечущемся, клубящемся снежном тумане люди казались грязно-серыми тенями, и Листравой различал только ближних соседей. Они, так же как и он, раскапывали снег: вдоль пути вырастала насыпь, открывались две нитки рельсов.
Пробежал, утопая в сугробах, какой-то человек в полушубке. До Листравого долетали слова:
- Подналягте, братцы. Танковый эшелон задерживаем.
Листравой видел - люди поняли беспокойство того человека: чаще мелькали лопаты, реже слышались разговоры.
Вдалеке из белесого марева вырисовывался паровоз. Свет прожектора, тускло пробиваясь сквозь молочную пелену, наплывал желтой луной на людей. Заревел гудок. Послышался стук колес. Люди стали отскакивать в сторону от пути, увязая по пояс в снегу, бессильно садясь прямо в наметы. Перед глазами Листравого проплыли вагоны, облепленные снегом, платформы, груженные орудиями, танками. "А все-таки успели!" - подумал он, принимаясь яростно расшвыривать снег.
Видели этот поезд и Батуев с Пилипенко, всматриваясь сквозь заиндевелое окно. Их не взяли на работу: Фролов не разрешил.
- По-моему, для рабочих ребят такая мера будет самым чувствительным наказанием, - заявил он. - А без двух человек дело не станет.
Пилипенко был человеком увлекающимся. Книги читал без разбора. Вот и теперь, в дороге, он раздобыл у кого-то потрепанный французский роман и уже щеголял рыцарскими словами оттуда, часто не понимая их значения. Когда все люди из эшелона ушли на пути, Илья раскрыл книгу на самом интересном месте… и не стал читать.
- Добро вот так, у горячей печки, - сказал он Цыремпилу. - Как у камина какого-нибудь, в замке на высоченной скале…
Цыремпил молчал. Илье тоже стало не по себе. Он подвинулся ближе к товарищу, притих. Думал о том, что война - это прежде всего тяжкий труд миллионов, что за каждым выстрелом солдата стоит не один рабочий и что на войне не меньше пахнет терпким потом людей, чем порохом. Знал он об этом из книг, но тут была жизнь, и Илья растерялся. В душе росло смутное недовольство собой, беззаботность уступала место обиде. Он считал позором сидеть в этом тепле, когда рядом в трудной борьбе изнемогают люди.
Пилипенко с досадой бросил книгу в угол, распахнул окно. Снежные хлопья мгновенно облепили его.
- Открой дверь! - крикнул он часовому. Тот неуклюже повернулся в тулупе.
- По малой нужде приспичило. Скорее!
Оказавшись на свободе, Илья плотнее натянул шапку, по-ястребиному глянул на часового, стоявшего как снежная баба.
- Ну, я пошел. Не скучай! - и валкой походкой зашагал навстречу пурге.
Часовой оторопел, спохватившись, крикнул:
- Стой! - и сделал несколько шагов вслед Пилипенко. Но тот растаял в мутной мгле.
Батуев, выбрав момент, по-кошачьему мягко скользнул в снег, нырнул под вагон. Часовой, не заметив его, сердито задвинул дверь, набросил накладку. Думая, что второй арестованный по-прежнему сидит в вагоне, он отправился на площадку тормоза к телефонисту сообщить в штаб о происшествии.
Краснов не замедлил явиться. Он отругал часового, пригрозил ему военным трибуналом. Кончил тем, что водворил в изолятор самого часового и помчался доносить о побеге Пилипенко. "Вот воспитание Листравого. Полюбуйтесь! Сам разболтан, такие и подчиненные, - думал он. - В такой пурге Пилипенко не поймать, уйдет. Если снять всех людей, то далеко не убежит…"
К удивлению Краснова, начальник эшелона довольно спокойно отнесся к его сообщению. "Поищите среди работающих", - посоветовал он.
На запад снова прошел состав с танками. Три красных огонька позади эшелона мерцали недолго: метель тотчас спрятала их в белом круговороте. Краснов следил за ними, предполагая, что на этом поезде уже укатил Пилипенко. С трудом пробирался дежурный по сугробам, приглядывался к работавшим. Не верил, что парень окажется здесь. "Не такой простак этот Пилипенко, знает, что будет за побег. Наверное, заскочил на поезд - и поминай как звали!" Но приказ начальника Краснов выполнял. Кто-то метнул ему в лицо, будто невзначай, лопату снега, испуганно выкрикнув девичьим голосом:
- Ах, извините!
Краснов проклинал вьюгу, побег Пилипенко, свое дежурство. Он с ужасом думал о том, как его будут отчитывать за чрезвычайное происшествие. Могут и в трибунал передать, время строгое. Возле работавших он приметил Фролова в длинной шинели. Начальник политотдела вместе с другими ловко взмахивал лопатой. "Будто бы без него не обошлись, - с неприязнью подумал Краснов. - Командир не должен равнять себя с подчиненными: авторитет теряется…"
Он хотел пройти мимо, но Павел Фомич позвал:
- Дежурный, ко мне! Распорядитесь от моего имени насчет ужина. Усиленный ужин и по сто граммов водки. Понятно?
- Понятно! Есть организовать усиленный ужин и по сто граммов спиртных напитков! Разрешите идти? Есть!
Краснов решил пока не докладывать начальнику политотдела о случившемся: тут посторонних много, да и, может, найдется беглец. А то Фролов начнет отчитывать при подчиненных…
Он не заметил, что Батуев рядом. Усердно откидывая снег, тот отворачивался от дежурного по эшелону. Когда Краснов удалился, Цыремпил переглянулся с Хохловым и засмеялся.
Ничего не подозревавший Фролов закинул на плечо деревянную лопату, подошел к группе девушек и что-то сказал. Раздался дружный смех и задорный возглас Наташи:
- И у нас силенка есть! Потягаемся.
Начальник политотдела перебирался от группы к группе, а из головы не выходил разговор с Листра-вым. Сын у него, значит, погиб на фронте, второй воюет. А что еше известно Фролову о машинисте? Какими думами занят этот человек, какой силой держится?
Начальник политотдела завернул к Листравому, побыл с ним рядом. От плечистого рослого человека исходила волна уверенной и спокойной силы. Работал он размеренно и ловко.
Рядом с машинистом ожесточенно бороздил лопатой сугробы Илья Пилипенко. Появился он здесь после ухода начальника политотдела. Это Листравой нашел ему лопату. Вдвоем они быстро расчистили участок Листравого, потеснили стрелочника Пацко, продвинулись дальше.
- Морозцу бы, тогда фрицу крышка! - крикнул Пацко. Он все время придумывал, как скорее уничтожить захватчиков, и каждый раз предлагал все новые и новые способы.
Но люди, увлеченные делом, не слушали его, и стрелочник обиженно смолк.
Илье нравилось работать со всеми вместе. А метельная полутьма и острое чувство опасности, вызванное побегом, еще больше дополняли его радостное возбуждение. Правда, он с опаской приглядывался к соседям: не догадались ли?
Машинисту же и в голову не приходила мысль, что Илья мог убежать. Он думал только о том, как бы не отстать от парня. Поэтому шел вровень с Пилипенко, хоть легкие и рвались на части, а сердце лопалось от прилива крови.
Очищенная ими полоса протянулась темно-серой дорожкой метров на сто. Они выпрямились, передохнули. Вдруг Пилипенко метнулся в сугроб, упал, зарывшись с головой.
- Сдурел парень! - укоризненно проворчал Листравой, отдирая с усов сосульки.
Всматриваясь в лица, подошел Краснов. Люди разобрали лопаты, ожидая, что дежурный по эшелону объявит конец работы. Лопата Пилипенко сиротливо торчала в сугробе. Машинист вдруг догадался, почему спрятался Илья. Усмехнувшись, решил прийти на помощь. Краснов сам подал машинисту эту мысль.
- А это чей шанцевый инструмент? - хрипло спросил он, ткнув рукой в торчащую лопату.
- Ваш. Пожалуйте. - Листравой спокойно подал ему лопату.
Краснов невольно принял ее, опомнившись, бросил в снег.
Рабочие расхохотались.
- Я вас арестую! - запальчиво выкрикнул Краснов, подступая к машинисту. - Сми-и-ирно!
Рабочие опустили руки по швам. Вытянулся и Ли-стравой, все еще усмехаясь. Краснов понял, что попал в глупое положение, чертыхнулся и, не отменив команды, почти бегом заторопился дальше.
Илья выбрался из снега, отряхнулся, запрыгал, согревая окоченевшие руки и ноги. Он ожидал, что Листравой отчитает его. Но Александр Федорович как ни в чем не бывало отбрасывал снег. Машинист и раньше не одобрял ареста ребят, а теперь даже гордился, что у него такие отчаянные помощники.
Снова прошел состав, осыпав людей искрами и приветливо гудя. По другому пути проскреб широкую дорогу снегоочиститель. Опять эшелон. Вновь огни паровоза.
Поезда шли на запад один за другим. Люди пропускали их, отступая в сугробы. Листравой радовался: пусть обледенела одежда, промокли ноги в валенках, пусть горит лицо, исхлестанное на ветру ледяной крупой. Пусть! Ведь жизнь магистрали не замерла. Вот еще поезд. Листравой проводил его, как что-то близкое, сокровенное, родное.% Силы железнодорожников постепенно ослабевали. Листравой уже не слышал смеха девушек. Ему было видно, как Наташа с трудом поднимает отяжелевшую лопату. Илья больше не припевает, молча бросает комки снега, облизывает высохшие губы. Да и сам Листравой чувствует, как спина наливается свинцовой тяжестью.
"Свой, свой эшелон откапывать!" - вдруг пролетела команда. И все устремились к теплушкам. Они стали родными: обжитые, прокуренные, расшатанные в долгой дороге.
Вагоны занесло по самые двери: дневальные не успевали очищать проход вдоль состава. Снова начался нелегкий и однообразный труд.
И вдруг погода изменилась. Снег пошел реже, ветер ленивее крутил вихри.