- А у нас что слышно?
Машинист ожидал от Фролова хоть намека на то, что их эшелон будет наступать. Но Фролов ничего не ответил. Тогда Александр Федорович пояснил:
- Жена вот спрашивает: скоро отвоюетесь? Долго ли ждать?
Что мог ответить начальник политотдела? На юге немцы упорно наступали, пала Керчь, едва держится Севастополь. Фашисты прутся к Ростову-на-Дону… После долгого раздумья сказал:
- Трудно стране, Александр Федорович. Очень трудно. Надеяться нам не на кого: союзники выжидают. Но мы наступать будем. Под сапогом жить не привыкли.
Они замолчали, думая каждый о своем. Потом заговорил Фролов:
- Заели меня хозяйственные заботы. То одно, то другое. Своим делом и заняться некогда…
Листравой оживился:
- Павел Фомич, а в чем ваше дело состоит? Ну, как политического комиссара, скажем…
Вопрос этот застал Фролова врасплох. В самом деле, в чем? Сердцем и рассудком, кажется, понимаешь… "Обеспечивать выполнение приказов командования, заниматься подбором и воспитанием кадров, заботиться о морально-политическом состоянии личного состава…" Все точно и в то же время так расплывчато. А вот этого Пилипенко к какому разряду отнести? Как обойтись с Красновым, если он оказался трусом? Пацко не получает писем от своей Марфы. А начальник политотдела тут при чем?
Не найдя простых и доходчивых слов, Фролов процитировал машинисту отрывок из положения о политотделах. И сам страшно покраснел за неумение объяснить то, что понимал сердцем. Завистливо подумал: "Небось Листравой бы в два счета рассказал про свою службу".
Машинист выслушал Фролова, заметил:
- По моему разумению, туману тут напущено, канцелярщиной пахнет. Я мыслю так. Просветить душу человека вы обязаны. И сказать, когда надо: вот где у тебя темное пятнышко, браток. Давай-ка, дружок, вместе очистим. Вы должны душу людей светлой делать. Человек со светлой душой - самый верный. Он и в труде первый, смекалистый, и на войне подходящий: смелый, твердый. Светлая сталь, к примеру, всегда крепче, чем с пятнышком. Правильно я мыслю?
Фролов помедлил с ответом: слова машиниста поразили его своей мудростью.
- Пожалуй, да, - согласился он, смущенно потирая лоб. - Но чтобы делать людей просветленными, как вы говорите, нужно самому быть ясным. Амы тоже люди. Грешны бываем…
И Фролов покраснел, вспомнив, как он только что огорошил машиниста цитатами. Александр Федорович, наоборот, оживился:
- Во-от хорошо. Потому партии и верят. Из плоти она. Бог совсем чистый да безгрешный, так много ему верят? Мало! А коммунистам - почитай, добрых полмира. В партии, по-моему, как получается? Один в одном деле умнее и прозорливее, другой - в другом. Тот ученее, а этот трудолюбивее, прилежнее. В целом выходит что паровоз все равно: собран по винтику, по гаечке неприметной, а мчит состав, будь здоров! Локомотив революции! Понимать надо…
- А вы почему же не в партии?
- В душе я, почитай, партейный, Павел Фомич. Беда, устойки маловато: все в глаза ляпаю. Непорядок попался - режу напрямик. Кому понравится? Должно быть, пудовую свечку у нас там заказали начальники: уехал с глаз, может, не вернется… Дудки, вернемся!
- Обязательно вернемся, Александр Федорович!
- Вернемся да еще настырнее будем. Война подкует.
После бани Краснов послал Илью и Цыремпила за хлебом.
- Тронут вашей любезностью, папаша! - прокричал Пилипенко, вскакивая в кузов машины.
Пекарня размещалась на самом краю городка. В мглистом рассвете лучи фар выхватили ее покосившиеся грязные двери, вывеску, поленья, сложенные у стены.
- Свет выключай, антихристы! - закричал, появляясь в дверях, низенький широкоплечий человек в белом халате. - Гаси свет, кому говорю, лихачи нечестивые! Кто вас только родил и зачем?..
- Чтобы получить у вас хлеб вот по этому наряду, - живо отозвался Пилипенко, выпрыгивая из кузова на землю, подал пекарю бумагу, заверенную круглой печатью.
- Ну зажги же свет, апостол царя небесного! - потребовал пекарь, силясь в темноте разглядеть буквы. Убедившись в правильности документа, развел руками:
- Нету. Не готов, братцы, хлебушек.
- Проверим.
Илья легко отстранил пекаря и вошел в помещение. За ним хотел пройти и Цыремпил, но пекарь загородил дверь.
- Стоп! Вход посторонним запрещен! Свет, свет гаси!
Шофер выключил фары.
- Значит, без хлеба оставил нас, апостол? - Илья оттолкнул пекаря от дверей. - И кого оставил? Сибиряков! А где-нибудь в заначке не спрятал? - Пилипенко выразительно подмигнул. - За иконой, к примеру, в углу?..
- Счастье твое, что ты сибиряк. Показал бы я тебе заначку, лупоглазый нехристь!
Пекарь захлопнул дверь, звякнул крючок, кинутый в петлю.
Друзья стали совещаться. Батуев постучался в дверь.
- Сказал вам: "Нету!" И нечего дверь ломать, - сердито загремел голос пекаря.
- А сколько ждать?
- Час.
- Ждем, - тихо сказал Пилипенко и неожиданно закричал: - Вася, заводи машину! Ну его к черту!
А сам тихонько подошел к двери. Шофер завел мотор, не понимая Пилипенко.
- Есть кто живой? - басом, изменив голос, спросил Илья, барабаня ногой в стенку. - Эй, откройте!
Стукнула задвижка: Пилипенко распахнул дверь.
- Прошу прощенья! Где бы нам погреться? - на-
ивно спросил Пилипенко, по-ястребиному глядя на пекаря и улыбаясь.
- С бани только что. Заходи, ребята. Папаша в гости зовет!
Шофер заглушил мотор и вместе с Батуевым прошел в помещение.
- Без хлеба возвращаться нельзя, - говорил Илья, снимая телогрейку. - Так ведь, папаша? Так. Боевое задание получил - умри, а выполни.
Не дождавшись ответа, предложил:
- Скидывай телогрейки, ребята! Граммов по триста корочки не найдется с мякушкой? А, отец?
- Это черт знает что такое, прости меня грешного! - возмутился пекарь, убирая со скамейки черные продолговатые формы. - Грабители вы окаянные…
Над станцией занималось утро, бодрое, румяное. Рассеивалась сизая дымка. За оградой пекарни открывалось увалистое поле, ряды колючей проволоки на колышках, противотанковые ежи.
Заалело полнеба. Голосили одинокие петухи в каменном буреломе. Утробно ревел гудок.
- Продолжай, дядька, - просил Пилипенко, выслушивая рассказ пекаря и отрезая новый кусок душистого хлеба.
- Так вот я и говорю, - охотно отозвался пекарь, - пришли недавно наши. Один полковник и заявляет: "Хлеба давай, старина. Немца мы шугнем в два счета. Что же это у вас все драпака дали?.." И так это выругался, что даже мне легко на сердце стало. А вправду, начальство поуехало, больше мелкие командиры вертятся, отбиваются да эвакуацию-ма-тушку учиняют… Ну, и солдаты, безусловно, тут как тут. Без солдата ни одно дело не обойдется… Да, полковник хлеба просит, а во двор, вона туда, машина въехала, и покатая крыша на ней под брезентом топорщится. За полковником и другие командиры сгрудились. Дал я им хлеба. И полковник ломоть жует да все удивляется: мол, почему я не убежал до сих пор? Только-то они отъехали, слышу, ка-а-ак шарахнет! Немца, значит, погнали! Да. Потом меня в главный штаб потребовали… Мне за тот хлебушек награду прицепили.
Пекарь снял фартук. На замасленной гимнастерке поблескивала медаль "За боевые заслуги".
- Потому, говорят, как ты, Феофан Карпыч, верно служишь армии и флоту.
Пилипенко пощупал медаль, серьезно попросил:
- Извините нас, пожалуйста, Феофан Карпыч, за нахальство наше.
- Хо-хо-хо! Нахальство… - Пламя маленькой коптилки заколыхалось от басовитого хохота пекаря. - Какое там к шуту нахальство, ежели народ хлеба ждет. Не для себя же… Смелый там найдет, где робкий потеряет, чада мои… Ну, расселись!. Пора честь знать. Живо!
Шофер и Цыремпил носили горячие буханки хлеба. Пилипенко перегибался через борт, принимал хлеб, укладывал его на брезент. Над машиной курился легкий пар.
Послышался далекий звук самолета. Высоко в небе, серебристо-голубом и чистом, заструилась белая тесьма. Она медленно удлинялась, будто разматывалась с невидимого клубка. Ударили зенитки.
- Фриц, - определил пекарь.
Ребята переглянулись, замерли в нерешительности.
- Ну, псаломщики! Чего рты разинули?
Батуев заспешил к пекарне, а робкий шофер оказался в кабине и зачем-то завел мотор.
Зенитки били часто и громко. Подали свои голоса и пулеметы. Где-то рядом, позади пекарни, зло и хлестко затрещали скорострельные пушки.
Илья, засунув руки в карманы телогрейки, удивленно смотрел в небо на разноцветные следы снарядов. Зрелище не пугало его. Шофер спрятался за поленья, так и не выключив мотор. Батуев, швырнув буханку в кузов, юркнул под машину. А Илья все так же глядел в нёбо и по-прежнему не испытывал ни малейшего испуга.
Вражеский самолет вильнул за тучку. Зенитки рявкнули раз-другой и умолкли. Слышно было только
• подрагивающее урчание автомобильного мотора.
- Ну, сибирячки, навоевались?
Морщинистое лицо пекаря улыбалось.
- Носите хлеб!
Закончив погрузку, сели отдохнуть. И тогда Цыремпил печально сказал:
- Полковник, говорите?.. У меня брат полковник. Под Вязьмой лежит. Отец написал…
- Горе, оно кого краем коснулось, кого до сердца достало, - отозвался пекарь.
Скорбь товарища передалась всем: сидели притихшие, молчаливые.
На прощанье Феофан Карпыч заботливо напомнил:
- Спешите. Одна нога - здесь, другая - там. Духом! Как бы не того…
Он приветливо протянул сухую, жилистую руку. Ребята пожали ее и кинулись к машине.
Через несколько минут они были у своих землянок.
Фролов осматривал станцию и размышлял о стойкости ее защитников. Живого места не найти на Единице, а люди еще до них умудрялись пропускать поезда, подавать вагоны почти к самой передовой линии. Три железнодорожника были на всю станцию, но работа шла, грузы не задерживались. Останься, кажется, один этот нескладный комендант, и даже тогда бы жизнь на путях не замерла. Потери слишком велики. Умирают лучшие, гибнут на работе, на отдыхе, в подвалах. Давно ли они сюда приехали, а уже две братские могилы.
Задумавшись, Фролов углубился от путей в развалины поселка. Он с утра собирался посмотреть, как живут люди.
- К нашему шалашу, товарищ начальник, - окликнул его связист Хохлов. Он выметал мусор из подвала.
- Устроились?
- Получилось. Темновато малость, да зато над головой бронь надежная.
Неказистый Пацко легко внес в подвал доски, отряхнул ватник.
- Марфа твоя, поди, на мягкой перине нежится, Еремей, - вмешался в разговор кареглазый, с широким носом стрелочник - друг Пацко. Он раздобыл где-то соломы, мятой, будто вытряхнутой из матраца.
- Тише вы, умножатели рода, - раздался из угла недовольный голос Ильи Пилипенко. - Людям на работу скоро.
- Пацко, тебе дать соломы, или ты до Марфиной перины дотерпишь? - тише, но так же озорно спросил Хохлов.
- Ты, Парфен, мою Марфу оставь в покое, ясно? - негромко, но внушительно предупредил Пацко, пощипывая редкую бороденку. Видно, разговор этот был не впервые, и он сердился. - И перина у нас есть. А семейное дело не для зубоскальства создано. Ясно?
Фролову все больше нравился Пацко, и он постарался примирить приятелей. Спросил Хохлова:
- Сколько вас тут живет?
- Восемь. Холостых, исключительно неженатых. Кроме разве Пацко.
Павел Фомич заметил, что в глубине полумрака два человека сооружали козелки для нар. Прикинул, пожалуй, многовато здесь людей. А вдруг прямое попадание?.. Но не сказал об этом, а пошутил:
- Просторнее, оно бы лучше. Воздух чище. - И уже серьезнее спросил: - Коммунисты есть?
Жильцы переглянулись. Вперед выступил Хохлов.
- Я - член партии.
- Электромеханик? Ну, и за комиссара общежития вам быть. Понятно?
- Так точно!
Фролов взял связиста под руку и вышел с ним на воздух.
- Вас как звать-то?
Тот засмущался:
- Нескладно. Парфен Сазонтыч.
- Вот, Парфен Сазонтыч. Ехали мы сюда и рассчитывали: приедем, осмотримся. Потом примем хозяйство, в курс дел войдем. Люди привыкнут. Так и наши сверхсекретные инструкции расписаны. А в жизни все по-иному вышло. Начальника станции нет, командиры многие погибли. Где надо пять, там у нас один. Выходит, всего втиснуть в инструкции нельзя.
Хохлову были непривычны такие разговоры Фролова. А начальник политотдела говорил с ним о наболевшем, как коммунист с коммунистом. Связист заметил:
- Краснов наш что-то приуныл. Бывало, все беседы да доклады, а тут…
Хохлов не нашел слов, замолчал.
- Что ж, Краснов подрастерялся. Непривычное дело, понятно. Ваши товарищи как? Приуныли?
- Видите ли, разбросано все, чисто ураган прошел.
Рябое лицо Хохлова посуровело, и он повторил:
- Разбросано. Трудно в новой обстановке освоиться. Но, думаю, привыкнем, работу наладим. Дело, оно человеком ставится, человеком и славится. А насчет расселиться - вы правы. Накроет, так всех.
- Что же, потолкуй с людьми, комиссар. Мысли у тебя правильные. Надеюсь, положенное нам сделаем.
Фролов пожал широкую ухватистую руку связиста.
- Побриться требуется, комиссар…
Хохлов виновато ощупал щетину на лице.
Почти в каждой каменной коробке подвала устраивались железнодорожники. Без суеты, деловито они оборудовали себе жилище, строили прочно, надолго, не надеясь на быстрый отъезд.
"Прав Хохлов, люди стали хозяевами", - с радостью думал Фролов, и спокойнее стало на душе.
Его догнал посыльный от коменданта: Мошков просил срочно зайти в комендатуру, Фролов вернулся.
Солнце пряталось за дальний фиолетовый лес, оттуда били орудия. Развалины бросали уродливые тени. Меж побитыми домами курились дымки, на об-шелушившихся стенках желтели отблески костров.
Пилипенко и Пацко за углом обвалившегося дома старались разжечь охапку сырых щепок: густой темно-сизый дым медленно поднимался в вечернее, непомерно просторное небо. Хохлов сидел на камне с котелком в руке, терпеливо ожидая, когда разгорится огонь. Листравой, примостившись на чурбаке у входа в подвал, тщательно штопал порвавшиеся штаны.
Пацко упорно раздувал ог^онь, стараясь изо всех сил. Нетерпеливому Пилипенко уже надоело возиться с костром, и он насмешливо подзадоривал стрелочника:
- Подуй-ка, подуй-ка! Разгорается…
Еремей, не замечая насмешки, по-прежнему яростно надувал щеки: лицо его налилось кровью, бородка ощетинилась, глаза, став красными, слезились.
Наконец Пацко добился своего: щепки. вспыхнули, дым весело вымахнул в вечернее небо, застилая первые проступившие звезды. Хохлов поставил, котелок с водой, подвинул его ближе к оранжевым углям.
- К вашему огоньку можно? - спросила из полутьмы Наташа, появляясь у костра и присаживаясь рядом с Листравым. Он был для нее здесь самым родным человеком. К нему она всегда приходила за советом и помощью. Сейчас ее взволновало сообщение в газетах о немецком наступлении на юге, и девушка очень хотела узнать, что думакЗт об этом старшие. И как раз Пацко повел разговор о южном наступлении войск неприятеля:
- Настырный этот фриц. На Волгу нацеливается, язва. Летом он бойкий, а зимой мороза, как клоп, боится.
- Мороз - для всех холод, - не согласился Листравой. - И нам холодно, и немцам, и финнам. Силы у него много: со всей Европы соскреб. Вот и прет. Союзнички чухаются - ему на руку. Самолеты у них лучше опять-таки…
- Что вы городите, извините, Александр Федорович? Что за глупость! - Илья вспылил, ударил себя кулаком в грудь. - Наш брат на четвереньках черта обгонит! А уж фрица!.. Я вот уверен, мы их пинками до самого Берлина дотолкнем.
- Чужой земли нам не надо, - сказал Хохлов.
- А мы им по морде, по морде за это вот…
Листравой мотнул головой на разбитые дома.
Снова заговорил Пацко:
- Придумать бы такие лучи. Навел на склад - всё в воздух, увидел самолет - искрошил в куски, заметил корабль - пустил ко дну. За один бы день кончили фрицев. Да где ж они, лучи-то? Вот и прет до самой Волги.
- Послушайте!
Хохлов отодвинул котелок с бурлящей водой, возразил:
- Колотят же гитлеровцев и без лучей! У нас тут он не прошел? Не прошел. И там не пройдет! Везде русские люди стоят! Скоро и мы на него двинем…
В воздухе провыли снаряды. Взрывы вздыбили станцию, положили людей на землю, вдавили в ложбины.
- Пока мы двинем, он уже двигает. Заставляет на четвереньках перегонять черта, - мрачно усмехнулся Пащко, вылезая из ямы.
Все снова потянулись к костру, уселись вокруг. Листравой опять взялся за шитье. Наташа отобрала у него иголку и брюки, принялась штопать сама.
- Гитлер часть России отвоевал, до Байкала норовит добраться, - Пацко сердито бросил в костер щепку: искры стрельнули вверх.
Из темноты неожиданно вышел Краснов. Похоже было, что он подслушивал. Спросил, не обращаясь ни к кому лично:
- Вы не уверены в окончательной победе? Вы считаете возможным наше поражение?..
У костра примолкли.
- Мы не такие дурни, как у вашего отца сын, - сурово отозвался Листравой. - Мы беспокоимся, дела-то идут все хуже и хуже, а на союзников надежда, как на весенний снег. Да и самураи не дремлют…
Краснов сдержал бешеное желание ударить Листравого. Он видел хмурые лица сидящих людей и знал, что они будут на стороне машиниста. И, вслушиваясь в его слова, Краснов понимал, что тот говорит от имени всех. Он постоял с минуту, помешкал-ся. потом, сделав вид, что чем-то озабочен, спешно ушел.
Комендант разговаривал с Фроловым о внезапных обстрелах. Ему попало от "Березки" за большие потери людей на Единице. Кроме того, сами железнодорожники вели себя подчас, по мнению коменданта, беспечно (он назвал фамилии Краснова и Пилипенко). В связи с этим Мошков решил выступить перед людьми - так посоветовали из "Березки".
Начальник политотдела собрал в комендатуру - просторнее помещения не нашлось - коммунистов и комсомольцев.
- В октябре сорок первого я был под Москвой, - громко говорил Мошков. - Беспечность и растерянность тогда нам дорого стоили. Мы кровью платили. Пора и вам понять. Мы тут с товарищем Фроловым обсудили и считаем, что нужно расселиться по два, самое большее по три человека. Надо каждому зарубить себе на носу: враг сильный, враг хитрый, враг беспощадный…
- И мы не лыком шиты! - выкрикнул Пилипенко.
- Вот-вот. Ура, шапками закидаем! Нет, не выйдет. Командование "Березки" возлагает на нас с вами большую задачу, очень большую…
Мошков, многозначительно помолчав, продолжил:
- Огромные перевозки на наших плечах, а сюда идет только одна колея. Все грузы придется возить нам. Поэтому против силы ставь нашу русскую смекалку, ловкость. Нам всего этого не занимать. Да работать с умом - на рожон не переть.
Комендант разгорячился. Оглушенный в дневной бомбежке, он кричал:
- Никаких костров! Группами на виду не собираться! Делать все скрытно и смело. Мы их сильнее. Два месяца глушит он Единицу, пашет бомбами вдоль и поперек, а она живет. Живет! И будет жить!
Мошков говорил о приближении дня наступления на их фронте, стойкости и выдержке советских людей. Тут же передал приказ командарма об увеличении военных перевозок.
- Мы будем наступать! Будет и на нашей улице праздник! - закончил он.