Действие романа И. Виноградова разворачивается на крупной современной стройке Сибири, где создается одна из уникальных по масштабу гидроэлектростанций.
Главное место в романе уделяется повседневной жизни и работе гидростроителей, которые осваивают дикие берега рек и оставляют после себя долговечные плотины и гидроэлектростанции, новые города.
Иван Виноградов
Плотина
Поскольку нет на земле одинаковых рек и не бывает типовых гидроэлектростанций, я надеюсь, что и моя "плотина" отличается от уже построенных и строящихся. Возможным совпадениям не стоит придавать большого значения. Не отдельной конкретной ГЭС и не отдельным конкретным лицам, а всем, кто строил и строит, хотел бы посвятить я свой скромный труд.
Автор
Река вскипела за одни сутки. На десять, на двадцать километров ниже плотины покрылась она сплошной белой пеной, и, глядя на нее с какой-нибудь прибрежной сопки, можно было подумать о гигантском, космических размеров котле, который здесь неизвестно зачем запустили и вот он погнал по Реке свою адскую отработку.
Котлом этим стали сама недостроенная плотина и ее водобойный колодец, куда низвергался теперь мощный водопад-водомет. Он падал с большой высоты, вскипая и взрываясь еще на уступах-блоках, и над ним поднимался водяной дым, словно неопадающий белый взрыв. Сквозь водяную пыль уже не всегда просматривалась мощная дуга водопада, так что она крушила все на своем пути как бы под прикрытием дымовой завесы. А надо всем этим то и дело вставали яркие полудужья радуги, придавая начинавшейся беде неуместную красоту праздника…
В первые часы своего беснования одичавшая Река смыла, столкнула с плотины вниз все нетяжелое - доски, щиты опалубки, малые механизмы; затем, набрав силу, обрушилась на бетоновозную эстакаду, которая проходила вдоль всей плотины и под ее прикрытием - от берега до берега. По этой поднятой над землей дороге тридцатитонные бетоновозы подкатывали со своим грузом прямо к блокам, к кранам, к бригадам, ускоряя работы. Как только вода качала переливаться через плотину, бетоновозы предусмотрительно уехали, но на эстакаде застряла одна несчастная автомашина с лесом. Шофер, сердясь и дергаясь, бегал по воде - надеялся завести мотор. Ему кричали, чтобы уходил, а он все надеялся и что-то отвечал, шевеля губами. Тогда кто-то из начальников заорал шоферу в "матюгальник": "Приказываю оставить машину и немедленно уходить!" Шофер поднял голову, несколько секунд зачарованно постоял так и поспешно ринулся от машины прочь, как будто она могла вот-вот взорваться. Потом он стоял на сухом месте, недосягаемый для потока, и смотрел вместе с другими, как дуга водопада пружинится, разгибается, крепнет. Вот она хлещет уже по бревнам, и бревна спичками рассыпаются, падают, кувыркаясь, вниз, в пучину. Вслед за ними соскользнула, приподнявшись на волне, и удивительно легкая машина и больше уже нигде не обозначилась, не вынырнула, как будто была всего лишь спичечным коробком. Водяной дым внизу становился все гуще и поднимался все выше.
Дальше водопад-водомет начал расправляться с самой эстакадой, разбивая настил и сталкивая вниз колесоотбои. Добрался до двутавровых, метрового профиля, прогонов и стал гнуть их, срывать с болтов… Да полноте, вода ли это?! - дивился и ужасался человеческий разум. - Не превратилась ли она в какую-то новую, еще не ведомую нам сверхпрочную материю, которая способна сокрушать сталь? Как же противостоять ей? Какими материалами и какими механизмами? И как же можно этот неуемный разгул стихии называть таким мирным, даже чуть лиричным словом - паводок?
Особенно крепко держался на своих длинных ногах двадцатипятитонный башенный кран, оказавшийся на пути потока. Вода хотя и дыбилась, но пока не доставала ему, голенастому, даже до колен. Он возвышался над нею, как некий богатырь-дозорный, наблюдая с высоты за наступлением вражеских лавин. Река все выгибала и выгибала грозно свою змеиную покатую спину, как бы становясь в боевую стойку, но кран спокойно взирал на ее потуги.
Не сразу стало заметно, что он дрожит от напряжения. Это проявилось лишь после того, как обычная дрожь напряженного металла перешла в опасные вздрагивания, которые пробегали по всему стальному костяку - от ног до стрелы. Потом он покачнулся. Но еще и после этого, раскачиваясь, держался много часов. Только тогда, когда уже совершенно иссяк запас его стойкости, он начал медленно падать.
Подобно живому существу, стараясь и в минуту смертельной опасности хоть за что-нибудь ухватиться, он зацепился клювом стрелы за соседние, более высокие блоки, весь напрягся в своем героическом сопротивлении и так, по-прежнему дрожа и, наверное, звеня от предельной перегрузки, пытался удержаться, даже поверженный.
Никто не засек времени, которое кран провел в таком положении. Во всяком случае, он не сдавался и здесь до самой последней своей возможности. Нескончаемые и нарастающие методические удары воды, не дававшей ему передышки, пытался хладнокровно выдержать. Но в конце концов они изнурили уставшую сталь, и она согнулась. Кран сорвался. Ударяясь о бетон, изгибаясь и скручиваясь, он рухнул в кипящую пену и там пропал.
А Река все ярилась, ей все было мало. Непотухающий водяной взрыв над плотиной все разрастался, и вот от него уже пошел дождь, заливая плотину и даже падая через водораздельную стенку в сухой котлован строящегося здания ГЭС. Сначала это был просто дождь, потом начали фонтанировать сильные струи - ответвления неуправляемого потока, раздробленного сложной конфигурацией этой части плотины: одни блоки были здесь подняты повыше, другие остались намного ниже, третьи - между первыми и вторыми. Прыгая по этим ступеням и завихряясь на них, вода совершала дикую непредсказуемую пляску - и ничего теперь для обуздания ее, для введения в какое-либо русло сделать было невозможно. Так и случилось, что котлован у здания ГЭС стало затапливать, и возникла угроза для работающего там первого энергоблока, в свое время введенного в строй досрочно. Он был и гордостью, и символом трудовой славы гидростроителей, меркой мастерства и сознательности. На его спасение были брошены лучшие силы. Нельзя было позволить Реке залить и остановить его. Пока он работает, все другие беды можно еще стерпеть, ибо ГЭС остается в строю действующих. Терпит бедствие, но действует.
Его попытались оградить барьером из мешков с цементом. Вода это ограждение снесла. Она уже проникла и в шахту энергоблока. Теперь главная забота сводилась к тому, чтобы не пустить к генератору грязную воду , - иначе придется перебирать его заново. Агрегат был остановлен, и начали возводить вокруг него кольцо из бетона. Ребята из лучшей комсомольско-молодежной бригады надели резиновые гидрокостюмы и вошли в воду. А вода здешнего паводка - это вода горных ледников. Сперва она была по пояс, потом по грудь …
За ночь комсомольско-молодежная возвела бетонное кольцо. Генератор был остановлен, но спасен.
И стояла, не дрогнув, не покачнувшись, плотина, не подав и вида, что ей тяжело. Стояла с бетонным упорством, как вкопанная, как влитая. Как истинная скала, перегородившая Реку. Можно сколько угодно говорить о ее бесчувственности, о мертвой ее материи, но плотина стояла как бы с сознанием своей ответственности за всю ту жизнь, которая доверчиво разместилась вниз по течению Реки, на берегах и сопках, в деревнях и поселках. Похоже, что плотина восприняла какие-то качества от своих создателей: почти человеческое терпение, твердость и готовность выстоять несмотря ни на что.
"Своррочу! Сокррушу! Опррокину!" - белея от злости, рычала Река и, действительно, все, что могла сокрушить, сокрушила и сокрушала. И люди смотрели на нее уже с каким-то новым почтением, если не с боязнью, чего-то опять недопонимая. Ведь казалось, что Река уже усмирена бетоном и уже согласилась покорно течь по оставленным для нее руслам и руслицам. Думалось, что ее следует пожалеть после порабощения. А вот нет. Она, оказывается, могла еще дать бой. Временами тут даже такое на ум приходило: ты или она!
Как всегда в драматические моменты жизни, люди пробовали обращаться к прошлому, старались припомнить, не случалось ли чего похожего на других стройках и как там выходили из положения. Не было ли и здесь каких тревожных предзнаменований или предсказаний, к которым своевременно не прислушались?
Но нет, вроде бы ничего такого не случалось, не припоминалось. Просто была работа, шла жизнь. Были зимы с морозами и весны с причудами. Тревоги и беспокойства, разумеется, выпадали, но когда и где нынешний человек обходится без них? Только у молодых они проходят и забываются, а у людей зрелого возраста проходят и накапливаются …
1
Года два назад, как раз на День Победы, когда все в природе несколько преждевременно зазеленело и расцвело, выпал неожиданный большой снег. Он пошел еще ночью и продолжался утром. Вдоль Реки, сверху вниз, дул напористый южный ветер, именуемый здесь "китайцем", и все нагонял, нагонял в каньон косяки снега, летящего стремительно и густо. Утро из-за этого ненастья получилось по-зимнему сумеречным, и никакого праздника в поселке долго не чувствовалось. Люди даже на улицу не выходили, - кроме тех, кому полагалось отправиться спозаранку в котлован, в свою дневную смену.
Потом снег прекратился, в небе появились голубые оконца, и через них стали прорываться на землю потоки белого, ослепляющего света. Это было как полыхание огня: то резкая, автогенной яркости вспышка, то мягкое покорное затухание, после чего - новое разгульное сияние свежих снегов. Происходили мгновенные смены дня и ночи, или времен года, или, может быть, полюсов земли, прошлого и будущего, войны и мира, наконец. Все сделалось таким неустойчивым и неспокойным, что зарождалось неясное беспокойство и в душе человека, в общем-то неотделимой от тревог и ритмов Земли. Посветит - и ты сощуришься от неведомой радости, потухнет - и ты загрустишь в ожидании чего-то…
Николай Васильевич Густов заметил эти световые эффекты природы, еще лежа в постели. Проснулся он, по многолетней заведенности, рано, спать больше не хотелось, однако и вставать он сегодня не спешил. В такой день старому вояке вспоминаются разные солдатские "заповеди" насчет сна, и он думает, что и в нынешней жизни в подходящее время не вредно придавить ухо минуток на шестьсот: ведь и после войны от сна еще никто не умер - не было таких сообщений ни в печати, ни по радио.
Дома было тихо. Старший сын работал, жена, по-видимому, совершала праздничный обход магазинов - не появились ли там какие-нибудь неожиданности. Ну а дочка… с ней дело сложнее. Не поймешь даже, где теперь ее постоянное местожительство - в своей собственной, наполовину опустевшей однокомнатной или опять под родительской крышей? Бывает, что после ужина попрощается и уйдет ночевать к себе, а утром встречаешь ее здесь за ранним завтраком.
Мается, мается девка, и надо бы как-то помочь ей, но - как? Не вдруг и подступишься с разговором на эту тему. Да и что скажешь? Ведь сам же, старый дурак, приводил в дом этого тихоголосого типа и сам, можно сказать, сосватал за него дочку. А теперь вот ищи-свищи его, зятька своего драгоценного. Ни с того ни с сего рванул на Север и там затаился. Ни писем, ни вызова жене; известно только, через других людей, что жив, здоров и преуспевает. Работает главным инженером стройки (здесь он много лет был дежурным инженером штаба - и ни с места!), полагается ему там казенная "Волга", есть секретарша.
Надя ему тоже не пишет - из гордости. И на людях она держится пока что крепко. Спросят ее милосердные соседушки, как, мол, там муженек, чем таким особенным занимается, - она улыбнется и ответит сибирской шуткой: "Слыхала, что для гусей сено косит". Дома, если вспомнит кто про беглеца, тоже хорохорится. Жили, мол, без такого красивого двадцать лет, проживем и остальные. А то вдруг начнет перечислять свои теперешние преимущества: "Зато свободно-то как без него! Не надо ни готовить, ни стирать, ни нытье выслушивать".
Все правильно, дочка, все совершенно верно. Одно плоховато: какая-то неприкаянная досталась тебе нынче свобода. Ходишь, сама себя не видя. Сядешь к телевизору - в глазах полное отсутствие. Возьмешь книгу, а шелеста страниц не слышно…
Николай Васильевич встал, оделся. Вышел из спальни в соседнюю проходную комнату, самую просторную, и первый взгляд - на стул перед балконным окном (эта комната имела еще свое аристократическое название - "балконная").
Нади не было. На стуле оставлена книга: "Что делать?" Чернышевского. Вполне подходящее выбрано чтение.
Николай Васильевич подошел к окну. Вровень с балконами пятого этажа, а где-то вровень с крышами просторно поставленных домов росли тонконогие сосны; сейчас они медленно покачивались, сбрасывая со своих лап стерильно-белые пласты снега. Дальше за домами и за невидимой отсюда Рекой поднималась, заслоняя собою четверть неба, обрывистая скала правого берега со своей неровной, будто зазубренной хребтинкой. По всему ее верху тянулась теперь белая кайма. На крутой ребристой скале снег держался плохо, а на хребтинке его насыпало вдоволь, и вот он сиял там и плавился под солнцем.
Вспышки и затухания света происходили уже пореже: облака истончались, ветер стихал. По местным приметам, это могло означать, что ниже по течению Реки "китаец" натолкнулся на упорного "сибиряка" - другой господствующий в здешних краях ветер, и там наступало, распространяясь во все стороны, успокоение и умиротворение. Существует даже какое-то предание об этих двух ветрах-соперниках, и считается, что излюбленным местом их встречи бывает старое сибирское село Теплое. Лежало оно в излучине, и погода там действительно бывала лучше, чем, скажем, в Сиреневом логу, нынешнем поселке гидростроителей. Само название старого села говорило будто бы о райском уголке земли, выбранном древними поселенцами… Сибирь, как и всякая другая старинная земля, полна преданий, сказаний и легенд.
Николай Васильевич услышал, что открылась входная дверь, и выглянул в прихожую. В дверях стояла жена с целой охапкой колбасных батонов на левой руке и с продуктовой сумкой в правой. Он рассмеялся. Колбаса на стройке, конечно, не часто бывает, но чтобы вот так, как поленья дров, приносить ее…
- Ну, Зоя Сергеевна, с тобой не пропадешь! - сказал он.
- Возьми лучше сумку, - устало и чуть ворчливо проговорила Зоя Сергеевна.
- Ты что это, весь поселок собираешься созвать на ужин?
- Мне приходится не об одном сегодняшнем дне думать… - Она уже раскрыла холодильник и загружала в него колбасы - опять же, как поленья в печку. - И не одна теперь семья у нас. Сергею с Люсей надо дать? Надо. Надюшка тоже, может быть, захочет себе взять. Юра на выходные в какой-то дальний поход собирается…
Зоя Сергеевна помнила и думала обо всех своих детях, и для нее неважно было, жили они под ее материнским крылышком или уже обосновались в своих собственных гнездах. Как втянулась еще смолоду в домашнее хозяйство, так и везет с тех пор свой нелегкий воз, и неизвестно даже, когда он был для нее тяжелее - тогда ли, когда все жили вместе, или теперь, когда Сергей с молодой женой своей переехал в другой конец поселка, а Надя мечется меж двумя домами. Для Зои Сергеевны это означает лишь удлинение маршрутов. Потому что и сегодня она для всех покупает одежду и обувь, а без примерки это не всегда получается удачно, и нередко бывает так, что, совершив счастливую покупку, тут же бежит благодетельница обратно в магазин - менять или возвращать. Ругмя ругает по дороге себя и всех, кому служит, зарекается ни о ком больше не заботиться, если все, такие неблагодарные и бесчувственные… А потом увидит какие-нибудь босоножки для невестки, колготки для внука или джинсы для сына - и опять покупает, торопится домой с чужой обновкой… Такая определилась жизнь.
Разгрузившись от колбасы, Зоя Сергеевна закрыла холодильник и пожаловалась:
- Устала я, Коля.
- Еще бы! Такие оптовые закупки.
- Да не сегодня, вообще устала. От беспрерывности.
Николай Васильевич посмотрел на жену подольше, чем это бывает в обычных незначительных разговорах, и действительно увидел в лице ее застаревшую, как у солдата-фронтовика, усталость. Предложил:
- Давай хоть сегодня буду помогать тебе.
- Сегодня твой день, - не согласилась Зоя Сергеевна. - День победителей.
- А ты у меня кто?
- Побежденная, наверно. Побежденная своей семьей.
Зоя Сергеевна присела на краешек табуретки там же, у холодильника, - немного передохнуть. И немного поговорить, раз уж оба настроились.
- Ты не представляешь, как изнуряет хозяйство, - говорила она. - Сегодня, завтра, послезавтра. Готовка, стирка, мытье посуды - и опять все по тому же кругу. Понимаешь? Ни выходных, ни праздников. Праздники для меня еще хуже - скоро я начну ненавидеть их.
- А раньше - любила, - напомнил Николай Васильевич.
- Раньше и ты меня любил.
- Ну-у, Зоя Сергеевна! - осудил ее Николай Васильевич. - Это уже не в тую степь.
Зоя только вздохнула, опять став похожей на усталого солдата.
Она могла когда-то и раньше пороптать на свою долю, поворчать на детей, которых не приучила помогать себе, но обычно она тут же находила какой-нибудь успокоительный мотив. "Это же хорошо, что есть о ком заботиться", - скажет сама себе - и пошла дальше. Или еще так: "Когда есть что таскать, надо только радоваться…" Однако сегодня она ничего такого придумать не могла и вставать не торопилась, и Николай Васильевич понял, насколько у нее все это серьезно. Понял нескончаемую круговую утомительность ее забот и хлопот. Всегда ведь все на ней одной - и праздники, и будни.
- Избаловала ты нас - вот в чем беда, - проговорил он. - Ну вот где сейчас Надька? Ведь свободная, выходная.
- Ей не до нас, Коля. - Зоя Сергеевна сразу встала на защиту дочери.
- Занялась бы делом - и самой веселее, - не поддержал ее Николай Васильевич. - За работой все проходит. А то бродит где-то. Жалейте ее!
- Да как же не пожалеть!
- Надо брать себя в руки. Ждать больше нечего и некого. Если уж зимой не вспомнил кобель о домашнем тепле, к лету не объявится.
- Ей ведь и перед людьми стыдно.
- За кого? - вскинулся Николай Васильевич.
- Просто стыдно. Это вам, мужикам, все равно… У тебя много ли гостей-то будет? - перевела Зоя Сергеевна разговор, поняв, что подошли они к стенке, сквозь которую ничего не видно.
- Откуда много? Мих-Мих, Григорий Павлыч.