"В газету я так и не вернулся - состарился. Дослужил на политработе до положенного срока и уволился в запас. Посидел годик над своими блокнотами, кое-что насочинял, но, видимо, неудачно - не приняли. Зато предложили поработать в журнале, и я согласился. Корплю теперь над чужими рукописями и все готовлюсь к чему-то серьезному в своей жизни, а время уходит и уходит. Накопил я всякого материала достаточно, только об одном не подумал: хватит ли времени, чтобы реализовать эти накопления? Пока что собрал лишь первую свою книгу (надеюсь, она скоро выйдет в свет, и тогда я пришлю ее тебе). Теперь же самое время приступать ко второй, то есть к "Повести о несостоявшемся писателе". Материала для нее хватит с лихвой".
"Сын мой единственный, на Чукотке рожденный, - писал Глеб дальше, - отцовской судьбы не пожелал и пошел в естественные науки. Впрочем, ты это знаешь - не целый же век прошел с тех пор, как оборвалась наша переписка! Сейчас он работает в Центральной лаборатории по охране природы и окружающей среды, довольно самостоятелен и отчасти угрюм. Прочитав, то бишь прослушав в моем исполнении очерк о вашей стройке, природе и Реке, засобирался к вам. Так что может случиться - встретитесь… Надо бы и мне проветриться от прокуренных редакционных комнат и коридоров, но теперь я, подобно Скупому рыцарю, дрожу над каждым часом своего рабочего времени. Вот уж действительно нет ничего в мире более дорогого и более дефицитного, чем время!".
Николай Васильевич как будто въяве услышал взволнованный голос Глеба, но это был давнишний молодой голос, он не соответствовал грустным словам нынешнего письма, и потому он звучал недолго. Только прорезался и пропал. И сам Глеб, его облик, ненадолго обозначившись, тоже исчез, растворился, стушевался. Не стало в нем былой отчетливости. Все куда-то с годами отступает, уходит… Или это мы сами постепенно уходим, и начинается уход с того, что затухает молодая дружба? Или же просто идет, идет время, появляются новые друзья, возникают новые интересы - и постоянно сопровождает тебя, перестраивая на свой лад, госпожа Работа. На плотине она ведется в три смены, и пока ты не выбьешься в начальники, так и вкалываешь: неделю в утро, неделю - в день, неделю - в ночь. А когда выбьешься, то вкалываешь в среднем по полторы смены в сутки.
Насчет новых друзей… Появлялись они на каждой новой стройке. С некоторыми так вместе и переезжали с одной на другую - как вот с Мих-Михом и Григорием Павловичем. А если оказывались на разных, то переманивали друг друга к себе, соблазняли красотой природы, потрясающей рыбалкой и охотой, обещали хлопотать - и хлопотали! - о жилье. Не было ко времени приезда готового жилья - брали к себе на квартиру, ясно, что не получая от этого дополнительных удобств. На Красноярской у них с Зоей уже двое сыновей было, когда приехал на стройку и оказался без крыши над головой Василий Сергеевич, старый дружок по Иркутской плотине. Что делать - взяли к себе, благо, только что получили трехкомнатную квартиру. Выделили гостям (детей у Василия Сергеевича тогда еще не было) лучшую комнату и зажили коммуной. И неплохо жили. Но как-то пришли мужчины с работы, а на кухне обыкновенная для коммуналки бабья ссора - просто не узнать вчерашних подружек! Спросили, в чем дело, - молчат, только каждая на своего поглядывает. Тогда Василий Сергеевич, тоже не говоря худого слова, берет свою за шиворот или, культурнее сказать, за воротничок, ведет в отведенную им на двоих комнату - и читает мораль с погремушками: "Как же ты посмела, такая-сякая, расхорошая? Люди тебя приютили, себя стеснили, а ты…" Николай Васильевич, чтобы Зоя не слушала этих речей, тоже уводит ее в комнату и тоже мораль: "Люди у тебя в гостях, они и так-то стесняются лишний раз на кухню выйти, а ты…" Приказ у обоих мужиков был одинаковый, прямо как сговорились: быстро, милые, в магазин за водкой - за ужином мириться будете! Ну и верно, вышли хозяйки на кухню к совместному ужину, и одна ставит бутылку, другая тоже. Мирились весь вечер, по-российски - с печальными и веселыми рассказами о военной и послевоенной жизни, с песнями про Ермака и про Катюшу, со слезой очистительной… И мир наступил после этого долгий, и дружба не пострадала. Ни одного праздника или семейного события одна семья без другой не отметила. Ни печали, ни радости не оставались неразделенными. Потом разъехались - один сюда, другой на Зею… А дружба - вроде как в третью сторону. То есть в первые годы, как водится, писали друг другу и не то в шутку, не то всерьез звали один другого к себе на стройку, но прошли эти первые годы, каждого захватила своя новая жизнь - и опять повторялась та же история, как с Глебом Тихомоловым…
Николай Васильевич разгладил лежавшее на журнальном столике письмо Глеба и полюбовался им. Написано оно было на хорошей, чуть голубоватой бумаге (неужели еще с тех давних лет трофейную сохранил?), с широкими "писательскими" полями и очень ровными строчками, хотя бумага была нелинованной. И очень красивым почерком. Когда, бывало, заходила речь о будущем его писательстве, Глеб шутил: "Одно у меня сомнение: слишком почерк хороший! У всех великих почерк трудный, торопливый, а у меня - как у писаря".
Николай Васильевич начал искать в Зоиных закромах бумагу, поскольку сам уже давно не держал ее ни в тетрадках, ни отдельными листами. Сам он обходился теперь небольшой записной книжкой, чтобы заносить в нее номера и объемы забетонированных блоков и дату бетонирования. И хватает ему для всей этой обстоятельной летописи три-четыре странички на целый год.
Бумага у Зои нашлась, но одновременно попался на глаза и ее самодельный словарик. Почему-то ей нравилось самой выписывать немецкие слова, хотя были у нее и настоящие, типографские словари. Тоже любила, как Глеб, накапливать свои запасы… И тоже, если подумать, "не состоялась" у нее судьба. Ей так хотелось переводить книги! Те немногие учебные часы, которые она имела в школе, ее уже не удовлетворяли, ей хотелось дела потруднее и поинтереснее. Как-то, еще в Дивногорске, Николай Васильевич увидел у главного инженера УОС немецкий гидротехнический журнал и попросил его на пару дней. Зоя перевела несколько статей, в том числе одну о плотинах. Николай Васильевич прочитал статью с интересом и показывал потом другим прорабам, неизменно упоминая, что это жена перевела. Как-то потом дал ему Юра почитать переводной английский роман, и Николай Васильевич чуть ли не первый раз в жизни обратил внимание на фамилию переводчика. Там было напечатано: "Перевела С. Руперт-Соловьева". И он подумал тогда, что сложись как-то иначе обстоятельства, и могла бы появляться на книгах такая подпись: "Перевела 3. Густова". Не обязательно же иметь сложную составную фамилию, чтобы стать переводчицей. Скорей всего - не обязательно…
Он взял бумагу, ручку и подсел к журнальному столику. Но писать так, согнувшись, было неудобно, и он перешел в бывшую Надину, а теперь Юрину, комнату, где стоял настоящий письменный стол. Самого Юры не было, Зоя ушла на "любовное свидание" к внуку, так что обстановка для писания писем получилась самая подходящая.
"Дорогой ты мой Глеб! - начал он. - Прежде всего большое тебе спасибо за письмо, за то, что помнишь старую дружбу, а затем сразу хочу посоветовать: не думай ты о годах своих - они сами о себе, когда надо, напомнят. Ведь мы с тобой даже среднего всесоюзного возраста еще не достигли. Вот когда этой отметки достигнем, тогда можно будет и оглядеться по сторонам, прикинуть, много ли осталось впереди. А пока пиши новые свои книги. Только не "Повесть о несостоявшемся писателе", а роман толкового писателя о нашем поколении. Главное - не поддаваться. У нас тут один наш ровесник так говорит: "Пока у тебя все в порядке по мужскому ведомству и пока не утратил чувства юмора, ты еще не старик". Если действительно соберешься к нам приехать, гарантирую тебе хорошие впечатления, красивую тайгу и красивых людей. В самом деле - соберись! Ведь ты Сибири пока что не знаешь - только дважды проехал по ней из конца в конец. А это такая земля, которая может заменить даже родную, то есть ту, где родился. По себе чувствую…"
Письмо получилось на четырех тетрадочных страницах - таких длинных уже давно не писал. А главное - разохотился. Не сходя с места, написал и Василию Сергеевичу, на Зейскую стройку. Это письмо получилось покороче.
Тут он просто напомнил о себе, слегка пожурил старого приятеля за то, что давненько не подает вестей, рассказал о своих последних новостях, главным образом семейных, а под конец, неожиданно для самого себя, предпринял такую разведку: "Напиши, кто там у вас из наших общих знакомых в управлении работает и как у вас относятся к людям пенсионного возраста - не выгоняют насильно на заслуженный отдых? Не подумай, что я о себе беспокоюсь, - тут же подзамел следы, - просто мне хочется знать, какое где отношение".
На этом он и поставил точку.
Как раз и Зоя вернулась со своего свидания, прошлась по пустым комнатам, даже, можно сказать, бегом пробежалась и начала громко звать:
- Коля, ты дома? Коля, где ты?
Он решил поиграть, вспомнив молодые годы, и не отозвался.
- Умней ничего не придумал? - сказала она, заглянув наконец в Юрину комнату.
- Вот, письмо пишу, - доложил он.
Но Зоя продолжала волноваться:
- С тобой тут ничего не было? Как ты себя чувствуешь?
- Как молодой, - отвечал Николай Васильевич.
Они помолчали.
- А против меня ты ничего не замышляешь, Коля?
- Что я могу замышлять?
- Ну вот, говоришь - как молодой. А я уже старая.
- Не прикидывайся. И что вы все зарядили: старость, возраст? - повысил Николай Васильевич голос, преувеличенно сердясь.
- Но когда и забывают о своем возрасте - тоже плохо.
Зоя смотрела на него так, как будто читала в его душе. На ее губах обозначилась чуть заметная грустная улыбка всепонимания. И Николай Васильевич подумал, что ей что-нибудь наговорили про него или она сама почувствовала какую-то опасность для себя в том, что он так усиленно молодится.
Надо было сказать что-то убедительное и правдивое, чтобы Зоя поверила.
- Если ты насчет баб, - заговорил он глуховатым, будто простуженным голосом, - то для этого я, наверно, и в самом деле состарился.
Зоя улыбнулась недоверчиво.
- А люди говорят, что видели, как ты выходил от одной молодой женщины, - сказала она.
Николай Васильевич хмыкнул и ответил:
- Выходил… И весь вышел.
- Смотри, Коля, не шути этим!
- Какие уж там шутки!
14
После ночного дождя с грозой утро было свежее, чистое, даже обещающее какое-то. "Сегодня будет тебе подарок", - будто сказало оно Юре, как только он выбежал на улицу.
Солнце уже пряталось за правобережной скалой, но свежесть утра от этого только дольше сохранялась, а тепла в летнее время здесь хватает с утра до вечера. Так что в данный момент скала-стена была вроде как на месте и даже полезна. В природе во всем есть какая-нибудь польза.
Времени у Юры вполне хватало, чтобы пойти на работу пешком, и он свернул к Реке, на тропинку, проложенную вдоль берега до самого котлована. У поселка это был естественный берег с его песчаными отлогостями и подмытыми берегами, потом все заменил собою дробленый темно-серый диабаз, вырванный из береговой скалы при прокладке дороги и вынутый при строительстве тоннеля к будущему гребню плотины. Вывозить его было просто некуда, вот и ссыпали тут же, поблизости.
В минуты недолгой тишины, когда по дороге рядом не проносились на своей наступательной скорости "белазы", тут можно было услышать несмелые всплески, словно бы Река пыталась что-то сказать человеку. Повернешься на этот всплеск, приглядишься - и вдруг заметишь какую-нибудь странность. Вот идешь ты сейчас против течения, вверх по Реке, и Река катит мощным потоком тебе навстречу, а какая-нибудь прибитая к берегу щепка или обрезок доски плывут, как твои попутчики, против потока. Как это получается, что тянет их вверх, наперекор всем законам и правилам, - не вдруг разберешься. Видимо, Река и сама подзапуталась, не успела еще перестроиться сообразно новым условиям. У нее ведь издавна были проложены здесь свои руслица, намыты отмели и перекаты, оставлены где надо островки и проложены между ними протоки, а теперь ее в одном месте перегородили, в другом потеснили, в третьем выровняли под шпур, а где-то создали новые, каменные мешки - заводи. Разберись тут! "Чо натворили-то, люди?" - словно бы спрашивала Река. И шевелила своими азиатскими, желто-кофейными мускулами - не без значенья, небось… "Чо натворили-то, люди?"
А люди продолжали творить свое, идя своим руслом, преодолевая свои пороги…
"Подарок", который пообещало Юре красивое сегодняшнее утро, оказался своеобразным: бригаде Ливенкова, самой передовой, прославленной и самой надежной, грозил простой. Кран, который на нее работает, остановился, другой, дублирующий, не доставал до блока уже начатого Ливенковым. Юра застал на плотине бригадира и своего "шефа" за обсуждением создавшейся ситуации.
- Как же так вышло, Юра? - сразу обратился Николай Васильевич к сыну. - Мы ведь недавно обеспечивали двойное перекрытие кранами каждого блока. На схеме у нас так и есть.
- Так и есть, - подтвердил Юра. - Но мы тут немного не дотянули крановый путь.
- Почему?
- Когда его прокладывали, на этом блоке бетон был еще не совсем затвердевший. - Юра постучал пяткой по монолиту.
- А потом?
- Потом пошло другое… Забыли, в общем, - признался Юра.
- Но я и не знал об этом!
- Мы тут с Сапожниковым и механиком сами командовали…
- Ну вот и теперь думайте сами! - Николай Васильевич повернулся и пошел прочь, как будто его здесь больше ничто не интересовало.
- Надо дотянуть сюда рельсы - вот и все! - запоздало ответил Юра отцу.
- Пока ты дотянешь, мой бетон заскорузнет, - напомнил Ливенков.
- Ну а что еще?
Ливенков пожал плечами.
Они были ровесниками, давно работали на одном участке и, пока Леша был холостяком, хаживали на пару в тайгу, поднимались на ближний ледник, иногда вместе охотились и рыбачили. Леша познакомил Юру со своим приятелем, егерем Богачевым, с которым служил когда-то в десантных войсках, приехал затем в эти края, но тут вышло так, что один пошел на плотину, другой - в лесные отшельники. У Богачева они не только охотились и рыбачили, но и схватывались на "ковре" - на теплой летней лужайке перед домом егеря. В институте Юра занимался борьбой самбо, ему захотелось проверить с бывшим десантником свою спортивную форму, и она оказалась на первый раз никудышной… Сейчас она, наверно, еще хуже. С тех лор как Леша обзавелся семьей, а в семье появились двойняшки, совместные походы и выезды сократились. Только работа всегда была у них общей, и ее всегда хватало…
- Был бы у нас другой сосед, - проговорил Ливенков, глядя на работавший поблизости от его блока кран третьего стройучастка. - Он бы справился и на два фронта, этот "тысячник".
- Кран-то справился бы…
Ну а дальше они могли уже ничего не объяснять друг другу - оба хорошо знали и соседа, и характер отношений между начальниками этих двух участков.
Дело в том, что третьим СУ руководил в свое время Густов-старший и считал его своим, может быть, до конца строительства. Потом прислали к нему молодого перспективного прораба Толю Губача. Парень и впрямь оказался ловким и хватким, в работе напористым. Не прошло и двух лет, как его решили выдвинуть, тем более, что в то время как раз освобождалась должность начальника второго строительного участка. Все было нормально. Но на освободившееся место вдруг рекомендовали Николая Васильевича, а Губача оставляли на третьем участке. Решение было вроде бы даже почетным для старого солдата - его бросали в прорыв, на участок, где многое надо было перестроить и наладить после снятого с работы растяпы и хапуги, а молодого товарища, естественно, оставляли на прежнем участке, в привычной и отлаженной системе. Опять все логично. Однако заноза в душе Николая Васильевича осталась, и с тех пор он особенно ревниво следил за деяниями молодого соседа. Сначала в этом была естественная забота о своем бывшем участке, своих людях и состоянии дел, оставленных преемнику в полном порядке. Забота и тревога: не завалил бы, не развалил бы этот парень так любовно налаженную систему. И вскоре появились первые признаки. Сперва до Николая Васильевича дошло, что Губач критикует густовские порядки и собирается их поломать, но это бы еще бог с ним! Мало ли таких преемников, которые начинают с того, что охаивают своего предшественника! Бывалому человеку пора бы к этому привыкнуть и не обращать внимания. Так, между прочим, и вел себя до поры до времени Николай Васильевич. Но когда Губач начал перетасовывать и смещать бригадиров и звеньевых, подобранных Николаем Васильевичем, то тут ветеран не мог оставаться безучастным. Он поговорил с начальником управления основных сооружений Александром Антоновичем Проворовым и первого обиженного Губачом бригадира взял к себе. Это был как раз Ливенков, нынешняя гордость стройки…
- А ты знаешь, я все же попробую! - вдруг загорелся Юра.
- Бесполезно, - помотал головой Ливенков.
- Я через механиков. Через Костю.
- Только побыстрей! - попросил Ливенков.
Юра буквально скатился по этажерке вниз, а там - в прорабскую, и за телефон. Набрал давно затверженный наизусть номер отдела механизации. В трубке отозвался знакомый, но не очень приветливый голос - чего, мол, надо?
"Не в настроении", - понял Юра. Но отступать не собирался.
- Здоров, Костя! - начал он бодро и этак по-приятельски. - Ну, сколько чего поймал, вчера?
- Не поймал, а убил, - отвечал недовольный Костя.
- Неужто сбраконьерил, такой-сякой?
- Точно. Живое время убил.
- А вот Гера Сапожников десять ленков взял, одного налима и еще харьюзят сколько-то.
Костя помолчал. Но не потому, что сильно позавидовал рыбацким успехам Геры Сапожникова, а просто начал ждать, чего Юра попросит. Все эти рыбацко-охотничьи запевки для того и ведутся, чтобы сразу после них попросить что-нибудь несусветное.
Юра тоже понял момент и перешел к делу:
- Слушай, друг, прикажи своей властью тринадцатому крану поработать пока на Ливенкова. Временно!
Костя удивился:
- У тебя же свой "тысячник" там стоит.
- Это у тебя… то есть у нас обоих - на схеме. А он, гад, - на простое.
- Не вечно же он будет стоять.
- У меня бетон сохнет.
- Ты обеспечен самой современной техникой… - у Кости тоже были отработаны свои отговорки.
- У тебя что, уши заложило? - рассердился Юра. - Стоит твоя современная… - И дальше Юра напомнил механику, как они в свое время "сбраконьерили", не дотянув подкрановый путь до конца. А потом оба забыли.
- Давай пока так договоримся, - немного помолчав, предложил Костя. - Ты принимай бетон на соседний блок, а мы тебе поднимем бульдозер - будешь сталкивать бетон в выгородку.
- А там - лопатами? Ты соображаешь?
- Больше пока ничего не могу, Юра. Бетон идет вовсю, и на третий участок тоже. Если я Губача о чем-то попрошу, он у меня потом десять раз потребует… Сам-то ты как, рыбачишь? - Теперь уже в голосе Кости послышались добрейшие приятельские нотки.
Юра бросил трубку и немного посидел без движения, соображая, нельзя ли предпринять что-нибудь еще. Но ничего реального не придумалось, кроме как согласиться на бульдозер и ждать выздоровления "тысячника".