После Величкин говорил, что, вероятно, товарищ Южный пришел побеседовать об изобретении. Чем это была не тема для очередной сенсации?
Однако разговор принял совсем другое течение.
Матусевич оглядел комнату, стол, оперенные стены, выщербленный пол, и так вдруг ему стало тошно в пропахшей капустой и гуталином квартире, с "Кирпичиками" за стеной, с засиженной электрической лампочкой, что вместо разговора об изобретении он, сев на пыльный стол, спросил:
- Неужели тебе не скучно, Сережа?
Но этот вопрос так близко дотронулся до собственных его сокровенных, долго копленых мыслей, что он неожиданно сам же и ответил:
- А мне, Сережа, очень бывает скучно. Скука жизни! Будь я не жалким газетчиком, а большим писателем - ну, Толстым, что ли, - какой бы я романчик об этом нагрохал! Роман о скуке… о стране скуки!..
- Почему скука? - с недоумением спросил Величкин. При теперешнем его настроении ему чужды были мысли Валентина. - Ты толстый, работа у тебя интересная…
- Брось! - перебил его Южный. - Какая работа? Это раньше была работа. А сейчас должность! Понимаешь - должность, служба! Я служу! Раньше мы даже паршивого чиновника звали - товарищ Иванов, а сейчас своего редактора, старого партийца, я называю Фауст Львович.
- Ну что же, - сказал Величкин, - это мелочь. А жизнь, она, брат, очень теплая и вкусная. Для нас, в нашей стране. Разве у тебя не валится шапка, когда закидываешь голову и глядишь вверх?
- Ты повторяешь мои же передовицы. Шапка шапкой, а все-таки скука смертная. Россия - государство уездное, и ты бы вот почитал, что пишут из этих разных Касимовых и Можайсков. Что это за люди там живут? Чем они живут? Строят дома, печи, хлеб пекут. Ну, там, огород. Но зачем, почему? В чем их жизнь? И ведь это половина республики.
Первый раз Величкин видел Матусевича таким. Журналист говорил серьезно и спокойно, не каламбуря и не коверкая слов. Нет, к тому, что он сейчас говорил, он относился совсем не иронически. Он даже не приметил, как вошел и поздоровался с ним Зотов.
- Но ведь и там, в уездных городишках, электрические станции и комсомолки, - сказал Величкин.
- Станции? Комсомолки? Я тебе сейчас расскажу пару фактов. В одном городе бродил по улице козел, обыкновенный, нормальный, вонючий козел. Он сдирал со стен какие-то плакаты и афиши. Комсомольца, расклейщика афиш, так рассердила эта вредная деятельность козла, что он убил скотину. И вот, представь себе, его исключили из комсомола да еще и под суд отдали. За убийство чужого козла! Могло что-нибудь в таком роде произойти в девятнадцатом году? Кто тогда считался с козлами?
Зотов улыбнулся и сказал:
- Что касается Сергея, он и в девятнадцатом году готов был гнать до самого моря корову и боялся ее убить. Если бы я не догадался прикончить эту буренку и отдать ее ближайшей части, он бы, может, и сейчас шел за ней.
- Дальше. - продолжал Матусевич, не слушая и все больше увлекаясь собственными словами, - в другом городе два советских работника поспорили, кто больше с’ест пирожных. Один с’ел восемнадцать, другой - две дюжины. Представляешь себе уездные пирожные? Они стоят там по пятаку. Скушать их двадцать четыре штуки это все равно, что проглотить ватный пиджак. Парень умер от заворота кишек. А был это человек, который через тысячи верст тайги и больших рек доставлял партизанским отрядам патроны и письма, награжден орденом Красного знамени, три раза был под расстрелом и удирал в последнюю минуту, раз - в одном белье, сибирской зимой. И вот до чего его довела скука!
- Что ж из того? - спросил Величкин. - Тебе подавай непременно драку, кровь, романтику, чтобы рубили головы на гильотинах. Волховстрой, ты говоришь, тебе надоел. А по-моему, у тебя просто испорчен желудок. Тебе уж не нравятся грубые и здоровые кушанья. Подавай тебе непременно каких-нибудь тухлых рябчиков…
- Я просто хочу жить настоящей жизнью. Где она? Годы налетают на нас, как скорые поезди. Ведь тебе случалось стоять на маленькой дачной платформе, когда мимо в чаду и грохоте проносится курьерский? Сегодня мне пошел двадцать шестой. А тебе разве никогда не хочется вцепиться в рукоятку тормоза? Я не говорю: счастье, - нет. Один большой человек сказал, что ощущение счастья длится ровно столько времени, сколько нужно, чтобы завести часы. Но я хочу, по крайней мере, настоящей жизни, чтобы каждый нерв и мускул был занят, чтобы мне некогда и незачем было думать об этих подлых житейских мелочах. А где она, жизнь? Мы не живем - мы существуем.
- Живем, - сказал Величкин. - Мы едим, пьем, работаем, любим, ждем завтрашнего вечера. Это и есть жизнь! Никакой о с о б е н н о й жизни нет! Ты тасуешь прошлое по собственному произволу. И в девятнадцатом году люди кушали несоленый суп и бранили кашеваров за то, что суп несолон, ловили вшей у костров, стирали белье, ругались с завхозом, болели триппером. Разница между существованием и жизнью не в том, носишь ты наган на животе или не носишь, а в тебе самом. Вот они, - Величкин ткнул рукой в стену, из-за которой все еще слышались "Кирпичики", - они существуют. А мы живем.
- Э-эх! - старательно зевнул Зотов. - И надоели же мне эти вечные разглагольствования! Дело, жизнь, практика - вот это я понимаю. А умствования…
- Но ведь надо осмыслить, ради чего и дело, и жизнь, и практика. - сказал Матусевич.
- А вы еще осмысливаете? Я так вот данным-давно осмыслил.
- И что же?
- А то же, что работать надо. И вы бы лучше посторонились от стола, Матусевич.
- По его мнению, - сказал Величкин Матусевичу, - из всех теоретических и философских книг нужно запалить веселый костер, а самих авторов сдать в солдаты.
- И очень бы хорошо, - заявил Зотов, - сразу сделалось бы легче и веселей на свете. Неужели вы думаете, что все эти книжные выдумки имеют какое-нибудь значение для настоящего человека? Все равно людей толкают вперед только две силы: или честолюбие, или жадность к деньгам и власти.
- И вас тоже?
- И меня тоже, и вас, и даже Сережку. Впрочем, его-то, может, и нет.
- Ты это серьезно. Иннокентий? Никогда не угадаешь, шутишь ты или нет.
- Разумеется, я шучу, - тем же неопределенным тоном ответил Зотов. - Слезьте все-таки со стола Матусевич.
Слова Матусевича шли вразрез со всем теперешним состоянием Величкина. После этого разговора он еще больше ушел в себя. Он бродил по бульварам, прислушиваясь к своим новым мыслям и изредка улыбаясь им.
Он подобрал где-то голодного, блохастого щенка и поселил его в углу на старом френче, помогал сыновьям бухгалтера Шпольского решать задачи из алгебры.
Весна пересекла дорогу зиме, солнце накаляло окна, но полозья еще весело кромсали пеклеванный снег. Уже тянулись с юга теплые ветры и шайки беспризорников, но еще не стаял снег даже на коньках крыш, в сумрачных дворах ребятишки еще строили снежные крепости.
В один из вечеров, окутанных теплым плащом предвесеннего тумана, Зотов пришел домой позже обычного. Он тихонько приотворил дверь, стараясь не разбудить Величкина, и зажег свет. Величкин спал.
Его губы были полураскрыты и слегка шевелились. Лоб и виски покрылись блестящей испариной и казались намасленными. Зотов тихо, стараясь не шуметь, присел к столу, написал короткую записку и приколол ее так, чтобы утрем она сразу бросилась Величкину в глаза. Затем он положил рядом с запиской какой-то пакет, постоял несколько секунд над изголовьем друга, провел рукой по волосам, выключил свет и вышел.
Зотов шел по шумной вечерней Тверской. Толпа, шурша, катилась книзу. Он был в новом костюме, в своем первом хорошем костюме, в широком пальто и мягкой шляпе.
Зотов вспомнил, как несколько лет назад по этой же улице шел другой Иннокентий Зотов. Этот юноша был одет тогда в скрипучие брезентовые штаны, и женщины оглядывались на него с усмешкой, как на забавный осколок минувшей эпохи.
В один из первых студенческих годов ему случилась забавная работа. С зеленой квитанционной книжкой он должен был собирать по ресторанам и театрам пожертвования не то на дома призрения для престарелых цыганок, не то на союз слепых музыкантов. Первый же ресторан ослепил его. Там скользили люди в черных фраках и непорочной белизны рубашках. Они были похожи на черных бесшумных жуков. За крайним столиком, манерно оттопырив мизинец, пила кофе бледная и прекрасная девушка. Золотистая челка падала на ее синие глаза. Узкогрудый юнец с золотыми зубами, тот самый, который отщелкивал лакею червонцы из перехваченной красной резинкой пачки, поманил ее.
Зотов все это видел. Видел он и как девушка пошла к юнцу, покачиваясь на ходу как лодка. Короткая юбка приоткрыла ее круглые, хорошо обточенные колени.
Зотов тогда выбежал из ресторана, потому что собранные на цыган деньги беспокойно ворочались в его кармане.
Он не завидовал этим людям: им пришла хорошая карта, но когда-нибудь и ему привалят четыре туза.
Он ждал этой настоящей карты четыре года. Он знал, что тузы придут. И они пришли!
Зотов продвигался через толпу, как лобастый монумент в фетровой шляпе.
На Страстной площади он взглянул на часы и подозвал наемный автомобиль.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Проснувшись, Величкин нашел на столе записку и пакет с червонцами. Такого количества этих белых, туго накрахмаленных бумажек Величкин не держал еще ни разу. Их было двести штук. Зотов писал, что получил часть денег за изобретение и что для разрешения некоторых очень существенных вопросов он выехал на несколько дней в Ленинград и вернется не позднее воскресенья. Что это были за существенные вопросы, Зотов не сообщал.
Ни деньги, ни от’езд Зотова не переменили жизни Величкина. Он только купил Елене Федоровне несколько плиток шоколада, зная, что она очень любит сладкое. И поиски комнаты, и даже подачу заявления в контрольную комиссию он попрежнему откладывал. "Я не буду затевать никаких больших дел до приезда Зотова, - говорил он. - Тогда все окончательно выяснится".
Но хотя по внешности Величкин не проявлял никаких признаков удивления или нетерпения, от’езд Зотова озадачил его. Он не понимал, какие это существенные вопросы могли понадобиться Иннокентию в Ленинграде. Наконец, если все было закончено и получены деньги, то оставалось только взять соответствующую справку, и дело Величкина с контрольной комиссией было бы в основном улажено. Зотов отлично знал все это. Почему же в таком случае он уехал, даже не поговорив?
Однако выяснить все можно было, только дождавшись Зотова. И Величкин ждал. Недели таяла медленно. За понедельником, лениво переваливаясь, проковылял вторник. Среда висела над Величкиным так долго, словно и вовсе не намеревалась уходить.
Воскресенье было крайним днем, назначенным Зотовым для своего приезда. С утра Величкина дергало и распирало нетерпение. Он выходил в коридор, снова возвращался, грыз спички и сглодал мало не целую газету.
Чтобы чем-нибудь заполнить пустое, медленно пересыпающееся время, Величкин, надев свитер и длинноухую шапку, уехал в Сокольники.
На лыжной станции разговаривали громко и румяно, как никогда не разговаривают в городе. Юноши и девушки ходили из конца в конец широкого двора, переговаривались через головы незнакомых, хлопали себя по бедрам, топали ногами и делали множество ненужных, но радостных и задорных движений. Все они невольно раздвигали и выпрямляли плечи. Походка их менялась. Это не была уже торопливая рысца горожанина, по дороге на службу перебегающего крикливый автомобильный перекресток. Они ходили мерным пружинным шагом, почти походкой пионеров Клондайка и Алдана.
Просторные бревенчатые комнаты буфета и теплушки тоже были оборудованы по великолепнейшему Джеку. Здесь ходили широкоплечие люди в мягкой индейской обуви, здесь звонко улыбались черноглазые девушки. На промерзшем полу валялись льдинки, сбившиеся с мокассин и пьекс; они были перемешаны с пожелтевшей, осыпавшейся хвоей. Нехватало только стойки с разноцветными бутылками да оркестра, играющего тустеп.
Во дворе из темного пещерного сарая выдавали лыжи. Два человека, старый и молодой, копошились там во мраке.
Величкин выбрал финские беговые, узкие и острые; их концы были подняты кверху изгибом грациозным и точным, как нотный ключ.
Лучшие лыжи, конечно, не те, которые делаются на фабриках. Как и гениальные скрипки, они выходят только из мастерских немногих совершенных мастеров. Точнейшая копия с работы такого мастера всегда будет чем-то - одной сотой, но решающей сотой миллиметра, одним неуловимым изгибом - отличаться от подлинника. Все масштабы и углы, кривые и пропорции будут воспроизведены добросовестно и точно. И все-таки копия так же мало сможет заменить подлинник, как гипсовая маска - живое лицо.
Величкин за всю зиму первый раз стал на лыжи. И, как всегда после длинного промежутка, дело сначала не ладилось. Лыжи казались слишком легкими, просторные ремни ерзали по под’ему и часто вовсе соскакивали с ноги. Тогда лыжа уезжала от него далеко вперед. Слишком жесткие пьексы терли пальцы. На скатах лыжи с’езжали вбок, а на буграх пятились назад.
Однако вскоре Величкин вошел в тот особенный ритм, когда дыхание, движения ног, рук и всего тела сочетаются гармонично и четко. И сразу оказалось, что и лыжи не легки, а очень хороши, и что ни в чем не виноваты ни ремни, ни обувь.
Величкин легко шел двойным финским ходом. Он делал три коротких легких шага и потом, с силой присев, почти падая назад, распрямлялся, отталкивался не только ногами, но всеми мышцами сразу и прыгал вперед на несколько метров. Шум дыхания, легкий скрип ладно постукивающих лыж и шелест снега включились в один мотив.
Величкин намечал себе задания: перегнать то одного, то другого из шедших впереди лыжников и лыжниц. Он выбирал самых быстроходных и, проламывая грудью ветер, сильными прыжками настигал и обгонял их одного за другим. Ему стало жарко. Соленый горячий пот заливал глаза и щипал их, как мыльная пена. Bеличкин сперва снял шапку и привязал ее к поясу, потом скинул свитер и остался в одной безрукавной майке.
Он остановился на вершине крутого холма. По скату рассыпались несколько десятков лыжников и лыжниц. На половине холма тропинка огибала толстую сосну. Одни с’езжали ловко, легко балансируя на рытвинах и взмахивая руками на повороте, другие пугались дерева, налетающего на них со скоростью экспресса, сворачивали в сторону, в рыхлые сугробы, и, не удержавшись на ногах, валились в мягкий снег. Случалось, что лыжи одиноко и грустно скользили с горы, а хозяин, размахивая палками и припрыгивая, гнался за ними.
Величкин собрал в одну руку обе остроконечные палки. При спуске они не были нужны.
Брызги колючего снега и ветра ударили ему в лицо. Опустив голову и подогнув колени, он даже не мчался, а падал быстрее ртути в Реомюре. Раздробленный воздух снова смыкался за ним, и казалось - за плечами должна оставаться белая дорожка, как за яхтой, перерезающей залив. На ухабах он опускался и взлетал. Сердце проваливалось куда-то в колени и бешено выпрыгивало оттуда, подступая к горлу. Было похоже на гигантский взмах необычайных качелей.
На повороте Величкин не только не затормозил, но, слегка наклонившись и нажав носками, еще ускорил ход. Ветер вдавливал дыхание обратно в легкие. Счет времени перешел на десятые доли секунды. Величкину казалось, что за спиной у него плещутся два мощных крыла.
Проносясь мимо дерева. Величкин заметил в стороне от тропинки знакомое женское лицо. Оно просверкало, как выхваченное молнией, и сознание не сразу успело отметить имя. Только миновав поворот, Величкин сообразил, что это Галя. И тотчас, будто подчиняясь невидимой зычной команде, он припал на правое колено и повернул так круто, что даже проскользил несколько шагов назад и влево. Облако взрытой снежной пыли вскипело и вырвалось из-под лыж.
- Осторожней, чорт тебя!.. - рявкнул мужчина в очках и красном свитере, грузно пролетая мимо и почти натыкаясь на Величкина. Последние слова ругательства долетели уже издали, снизу.
Галя, держа в руках обледенелые лыжи, спускалась с горы. Ее голова и шерстяные плечи были круто посолены снегом. Две полосы румянца, как два мазка заката, пылали на ее щеках. Она была в мужском лыжном костюме. Обычно такой наряд делает женщину неуклюжей и слегка смешной. Но Галя была по-мальчишески тонка, и костюм еще больше подчеркивал геральдическую стройность ее хорошо вырезанной фигурки.
- Здравствуй. - сказал Величкин, улыбаясь всем лицом.
Галя первый раз стала на лыжи этой зимой и едва миновала тот период скучного и неприятного ученичества, который бывает в каждом спорте и профессии. Это те недели, когда мальчишка, поступив в подручные к слесарю, ежедневно калечит пальцы молотком, когда футболист инстинктивно отскакивает в сторону, испугавшись летящего на него мяча. Еще совсем недавно лыжи везли галины ноги, куда им хотелось, вырывались, вставали на дыбы и вообще вели себя, как норовистые лошади. Поэтому она не могла не оценить ловкости с которой Величкин повернул на крутом спуске или того, что даже в гору он быстро и легко шел без палок.
Величкин чувствовал это и нарочно выделывал трюки: то вдруг на обрывистом спуске припадал на колени, то выбирал холмик повыше и, разогнавшись, прыгал с него, как с трамплина.
Величкин пробовал порицать себя за то, что повернул навстречу Гале. Ведь он решил с ней не видеться, пережил уже кризис и последние недели чувствовал себя выздоровевшим от любви. Разлука взяла свое. Он и не думал о ней. Разве что иногда…
Но ему было так хорошо, что не хотелось ссориться даже с самим собой.
"Мы можем с ней быть просто друзьями, - утешил он себя наконец. - Разве это так плохо? А большего я и сам не хочу!.."
Они шли теперь по лесной дороге. Здесь было тихо, и ветер не упирался ладонями в грудь. Впереди дорога раскрывалась в поле, пересеченное железнодорожной насыпью, по которой тянулся длинный товарный поезд. Вагоны перемежались с открытыми платформами, гружеными углем. В просветах сцеплений мелькали обрубки деревьев, клочья проводов и телеграфные столбы.
Величкин видел, что Галя собирается заговорить, и, чтобы избежать этого, то уходил вперед, то возвращался и опять уходил. Она терпеливо и добросовестно шла за ним.
На выходе из лесного туннеля у нее лопнул левый ремень. Пришлось остановиться, вытащить из кармана моток бечевок и исправить поломку. Галя стояла, прислонившись спиной к осине, и шапкой стряхивала снег с колен.
Величкин делал вид, что чрезвычайно занят и увлечен своей работой.
Он сосредоточенно сопел и не поднимал головы, злясь и на себя, и на ремень, и бог знает еще на что.
Случилось именно то, чего он не хотел и боялся. Разглядывая свою вязаную перчатку с продырявленным указательным пальцем, Галя спросила:
- Что у тебя за история с партией, Сережа?
- Кто тебе сказал? - немедленно ответил он вопросом на вопрос.
Галя видела, что его уши покраснели и что он совершенно бесцельно открыл и снова закрыл складной нож.