- И не говорите, глаза на лоб лезут, - выпустил клубы дыма. - Нет, не проходит… Придется вам, Павел Петрович, за меня подежурить. Я уж во вторник за вас отбуду. Ой, ой, как болит…
- Не возражаю.
- Спасибо.
Держась за щеку, редактор пошел к себе. Я вызвал Викентия:
- Матрицируй вторую полосу, я ее раньше читал. Третью сейчас дочитаю.
- А он? - Соколов кивнул в сторону редакторского кабинета.
- Заболел.
- Живот схватило?
- Нет, зубы.
- А ты еще им восхищался: ах, какой смелый, ах, какой проницательный!
В этот вечер из кабинета редактора больше не доносилось ни одного звонка.
5
Приснится же такой дурацкий сон! Я увидел свою могилу. Да, могилу, обвалившуюся, затоптанную. Из-под земли торчит кусок гроба, крышка сползла. Какой-то шутник вложил в гроб осколок зеркала. Я сам, невесомый, откуда-то издали внимательно разглядываю свою могилу. В зеркале отражается скелет. У меня не возникает сомнений, что скелет это мой, мои пожелтевшие кости. Рядом надрывается оркестр. Еще одного покойника, по соседству со мной, опускают в могилу. Но что это - ноги в офицерских начищенных сапогах ступают на мою могилу, топчут гроб. Я хочу поднять глаза, взглянуть, кто же это топает по моему последнему пристанищу. Голову поднять не могу, лица обидчика не разглядеть. Музыка неожиданно умолкает, что-то звенит, дребезжит в ушах. Сквозь сон прорывается голос Тамары:
- Нет, нет, вы ошиблись. Это квартира.
Дурацкий сон, нелепое пробуждение. Сегодня воскресенье, можно бы и подольше поспать. Кто это звонил? Ах да, ошиблись номером. Терпеть не могу утренних телефонных звонков. Утром звонит дотошный читатель. Он обнаружил в газете опечатку - ему нетерпится "порадовать" редактора. Утром звонит рассерженный опровергатель - ему тоже не хватает терпения, надо поругаться, доказать свое "алиби". С утра пораньше вызывают в обком для "вливания" и "чистки мозгов".
Перед глазами подписанные ночью полосы "Зари Немана". Я панически боюсь опечаток. В них, проклятых, прежде всего и таится погибель редактора. Мне кажется, что даже всевышний, будь он дежурным редактором, мог бы запросто проглядеть пропущенную или оказавшуюся не на месте букву. Она, коварная, изменит слово, придаст ему политическую окраску.
Слышу в коридоре грузные шаги Тамары, вскакиваю с кровати, иду к ней навстречу. С пафосом декламирую:
Муж с женой подобен луку,
Луку с крепкой тетивою…
- Как давно, Павочка, мы не встречали с тобой новый день стихами и песней… Почитай Симонова.
Тамара обожает стихи Константина Симонова. Многие страницы сборника "С тобой и без тебя" она помнит наизусть. Да разве только Тамара в эти военные годы заучивала на память симоновские стихи! Однажды в полку тяжелых бомбардировщиков я был свидетелем, как возвращавшиеся с задания пилоты сообщали свои позывные полюбившимися строками стихов поэта:
Жди меня, и я вернусь…
С аэродрома отвечали следующей строкой. Стихи на войне стали шифром.
Я обнимаю Тамару:
Если бог нас своим могуществом
После смерти отправит в рай…
- Сумасшедший, пусти, слышишь - картошка сгорела.
Мы дружно выбрасываем в ведро обуглившуюся картошку. Вкусный завтрак не состоялся. Раздается звонок.
Иду открывать. На пороге - Иван Кузьмич Крутковский. Ранний и неожиданный гость.
- Шел мимо. Решил проведать. Да и объясниться мне с Тамарой Васильевной следует…
- Проходите, садитесь, - Тамара поневоле входит в роль хозяйки. - Что вы, Иван Кузьмич, какие между нами могут быть объяснения.
Крутковский ставит на стол бутылку шампанского. Хлопает о буфет пробка. Из бутылки с шипением вырывается нетерпеливое вино.
Чокаемся.
- Верьте слову, Тамара Васильевна, работать с вами мне доставляло истинное удовольствие.
- Возможно, - погасив улыбку, отвечает Тамара, - но нам собственно и не пришлось вместе работать.
- Можете не сомневаться: характеристику из редакции вы получите превосходную. Кстати, перевести вас, Тамара Васильевна, собкором Всесоюзного радио нам посоветовал сам товарищ Беркутов из Центрального Комитета.
Наш гость, потупив очи, старательно катает по скатерти кусочек хлеба. Он весь ушел в это увлекательное занятие. Мне неприятен начатый им разговор. Поднимаю бокал:
- Выпьем за нашу "Зарю", за ее коллектив. Пусть он всегда будет дружным. А ведь есть у нас хорошие люди-человеки. Выпьем за них!
Иван Кузьмич, склонив голову к плечу, прислушался к мелодичному звону бокала, учтиво произнес:
- Человек - это, безусловно, звучит гордо, но выпить этот бокал я предложил бы не за отдельного человека, как такового, не за отдельный коллектив, а за весь героический народ, народ, который своим невиданным подвигом возвысил себя над всем человечеством. За того, кто поднял наш народ на такую высоту, за нашего вождя и учителя!
Стоя, мы выпили бокалы до дна. Не дав им просохнуть, я снова налил пенящегося вина:
- Без героического человека - нет героического народа.
- Кто это сказал? - полюбопытствовал Крутковский.
- Возможно, я и сам придумал.
- Похоже, что сам. Но до конца не додумали. Мы коллективисты. Мы не можем мыслить малыми категориями, сосредоточивать внимание на отдельной личности.
- Возражаю. Категорически возражаю. Надо, прежде всего, думать об этой личности, что в окопе с тобой сидит, у станка рядом работает. Плох тот командир, который посылает бойца в разведку и не думает о нем как о человеке, безразличен к его судьбе.
- Интеллигентщина, Павел Петрович, типичная интеллигентщина. Представляете полковника, который вызвал к себе лейтенанта на командный пункт и слезы рукавом шинели вытирает.
- Не представляю, - чистосердечно признался я.
- Как же не представляете. Полковнику надо послать лейтенанта в пекло, к врагу. Оттуда он вряд ли вернется живым. Вот полковник и прослезился, вспомнив, какой лейтенант замечательный человек. Ему бы жить да жить. А он через час будет лежать мертвым. Заплачут его мать и отец, заголосит молодая вдова, детки останутся сиротами. Нет, тот, кто распоряжается судьбами тысяч, не может, не имеет права думать о каждом отдельном человеке. Иначе он не оправдает доверия, оказанного ему народом. Мягкотелость не к лицу руководителям. Каждый, кто берет в свои руки власть, должен осознать мудрость народной поговорки: "Лес рубят - щепки летят". Руководителю не пристало рукавом шинели слезы утирать.
Тамара расширенными от удивления глазами глядела на Крутковского, наконец не выдержала, перебила:
- Ой, да как вы можете так говорить, Иван Кузьмич! Мать всегда оплакивает своего погибшего сына, жена горюет об убитом муже. У каждого свои слезы, и их не высушит сознание, что рядом другие погибли.
- Так да не так! - воскликнул Крутковский. - Даже совсем не так, дорогая Тамара Васильевна. В часы испытаний нет ничего страшнее, чем слезы отдельных индивидуумов. Мы не можем допустить, чтобы у народа были заплаканы глаза, а поэтому надо быть непреклонным, беспощадным к тем людям, которые подчиняются личному горю. Допустим, заболела у меня жена, тяжело заболела. Неприятно, но я как коммунист, прежде всего, должен не вешать нос. От ее болезни коммунизм не страдает, фронту не убыток, ну а значит, никаких трагедий! Больна моя Матрена или не больна, я должен работать как будто ничего не случилось.
- Не понимаю, - снова перебила гостя Тамара. - Не понимаю и никогда не пойму. Тот, кто не заботится о своем близком, не станет заботиться и о дальнем. Без деревьев нет леса. Нет человека, значит и народ - пустое понятие.
Крутковский снисходительно улыбается:
- Примитивно рассуждаете, хозяюшка, женская психология. Не так ли, Павел Петрович?
- Хотя вы не можете заподозрить наличия у меня женской психологии, - ответил я, - но Тамара безусловно права. Кстати, ее здоровье меня очень беспокоит. Вот почему я и предлагаю выпить за ее здоровье, благополучные роды.
- Сдаюсь, - Крутковский поднял вверх руки, но не признаю себя побежденным. Не противореча своим убеждениям, присоединяюсь к вашему тосту, Павел Петрович, - он чокнулся со стоящим на столе бокалом Тамары. - Желаю вам доброго здоровья и, как это поется в песне, "…а если и двойня прибудет, никто с вас не спросит, никто не осудит".
Вскоре Крутковский ушел. Прощаясь, он забросил удочку, - очевидно, ради этого и приходил:
- Человек-то вы хороший, Павел Петрович. Не пойму, почему никак не сработаемся?
- По-разному о человеке думаем.
- А, вот оно что! Извините за вторжение. Прощайте.
6
Вот и закончился воскресный день. Тамара, утомленная, по-детски счастливая, мгновенно засыпает. Только что разговаривала со мной, чему-то смеялась, и уже посапывает. Я лежу с открытыми глазами. Сказывается многолетняя привычка бодрствовать ночами, засыпать на рассвете.
Вспоминаю минувший день, странное посещение Крутковского. Чего он добивается? Ведь он привез с собой Самсонова. Сообща они так завинтят гайки людям-человекам, что те не вздохнут. Было бы естественнее, если бы Крутковский на меня наскакивал, как на Соколова и других, придирался. Он же со мной корректен, даже, порой, проглатывает мои колкости. Возможно, он боится. Не меня, конечно, а ответственности. Ответственности за газету. Ему удобно, что есть под рукой я, можно всегда неприятный номер переложить на мои плечи. Поначалу мне казалось, что Крутковский крепкий редактор, только характер у него мерзкий. Теперь начинаю сомневаться и в его редакторских способностях. Он знает полиграфию, но становится в тупик, когда надо принимать самостоятельное решение по той или иной принципиальной статье. В особенности, когда не в его власти сократить все, что внушает беспокойство.
- Хватит! Хватит! - командую себе. Если буду продолжать думать о Крутковском, то наверняка не засну. Не он ли прошлой ночью топтался на моей могиле. Нет, у него не сапоги, а ботинки с тупыми, задранными кверху носами.
Надо думать о чем-нибудь хорошем, приятном. Вглядываюсь в освещенное луной лицо Тамары. Вспоминается первое знакомство. Она шагала в громаднейших валенках по двору Горьковского автозавода. Ни дать ни взять мужичок с ноготок. Я окликнул, шутя:
- Здорово, парнище.
- Шагай себе мимо, - в тон ответила она.
- Уж больно ты грозен, как я погляжу.
Бывают в жизни случайности. Томка оказалась тем самым комсоргом центральной заводской лаборатории, которого я разыскивал по рекомендации комитета комсомола. Дважды мы встречались по делам, потом написал о ней зарисовку в "Вечерке". Через месяц мы отправились в ЗАГС. Родня и ее и моя были в ужасе, твердили хором:
- Дети, совсем еще дети. Ни кола, ни двора. Месяц проживут и разбегутся.
Да, начали мы семейную жизнь с решения такой острой проблемы, как "чайная ложечка". В первую зарплату купили стаканы и чайные ложки, столовые покупали потом.
Прошли не месяцы, а годы. Нелегкие годы скитаний. Мы вдвоем, вместе. Скоро появится третий - наш сын. Каким он будет?
Мне видятся светлые города, взметнувшиеся к небу лестницы, плывущие в голубизне чудесные корабли. Мысли о будущем, о сыне постепенно переходят в спокойный, на этот раз приятный сон.
Если ребенок спит на скамейке
1
Андрей Михайлович Саратовский заговорщицки подмигнул мне и предложил:
- Давайте убежим из кабинета.
Я понимающе кивнул головой. Мне очень нравится Саратовский, я просто покорен его "чудачествами", которые многих выводят из равновесия. Еще в начале беседы я заметил, что секретарь обкома слушает краешком уха.
Я докладывал секретарю о том, как "Заря Немана" распространяет движение фронтовых бригад, обрушился на формализм, который допускают некоторые райкомы в этом важном деле.
Выходя из кабинета, Андрей Михайлович поддержал меня:
- Формализм и равнодушие - близкая родня. Очень близкая! Читаю ваши заметки. Фамилии, цифры - это тоже формализм. Цифры съедают человека. За процентами не увидишь самих соревнующихся. А теперь пойдем сюда.
Перейдя улицу, секретарь обкома решительно направился к скверу. Снег превратился в густую кашу, чавкающую под ногами, черные ветви деревьев тянулись к ласковому весеннему солнцу. Но тепла все не было. Пронизывающий ветер с реки забирался под пальто. Неужели Андрей Михайлович решил на скамеечке продолжать разговор? Тут долго не усидишь!
Саратовский направился не к свободной, а к занятой скамье. Обложившись разным барахлом, на солнце дремала женщина в промасленном рваном ватнике. Положив ей голову на колени, спала девчушка лет шести.
- Простите, мать, что нарушаю ваш покой, - сказал Андрей Михайлович. - Но вы можете здесь застудить девочку. Весна, погода изменчива.
Женщина вскочила: "Извините, мы сейчас уйдем. Бери свой мешок, Марыся".
Девчушка терла кулачками глаза, поеживаясь от холода.
- Куда же вы пойдете?
Оказалось, что идти женщине некуда. Она приехала в Западную область подработать. Здесь на хуторах еще есть у хозяев зерно, а у них оккупанты все подчистую забрали, разорили колхозное хозяйство. Вот и разбрелись по богатым хуторянам.
- Менять-то у нас нечего, - объяснила женщина, - остались одни обноски. Правда, вот еще руки…
- Как же вам помочь? - сокрушался Саратовский. - Павел Петрович, какое учреждение у нас для этого случая могло бы подойти?
- Может быть, эвакопункт для перемещенных?
- Нет, - возразила женщина, - я не перемещенная, я своя, из Белоруссии. Немец наш колхоз разорил. До войны-то мы не бедствовали. А теперь вроде как погорельцы.
- Ну, что ж, эвакопункт так эвакопункт. Попросим - помогут, - согласился Андрей Михайлович и, обращаясь к женщине, добавил: - Вы не беспокойтесь, пожалуйста, это тоже наше советское учреждение.
Саратовский поставил ногу на скамейку, приспособил на колене блокнот, написал записку. Потом стал подробно объяснять женщине, как ей лучше пройти к эвакопункту, кому там передать записку, что сказать.
Давно незнакомка скрылась из виду, а секретарь обкома все не мог успокоиться:
- Час назад я ее приметил. Окно кабинета прямо в сквер выходит. С вами разговариваю, а о ней думаю: застудит девочку. Посмотрю в окно - сидит. А мимо люди проходят, среди них и коммунисты. Кутаются, носы засунули в воротники, по своим руководящим делам спешат. Не замечают спящего на скамейке ребенка. Нехорошо, до чего все это неприятно. Вот вам, редактор, пример равнодушия. И женщина эта, и ее ребенок ни по какому ведомству не проходят - не с кого и ответ спрашивать. Потому и пробегают мимо люди, а у самих, небось, детки дома, в теплой квартире.
Слушаю Андрея Михайловича и жалею, что Томки рядом нет. Вот бы ей увидеть сцену в сквере, услышать рассуждения подлинного коммуниста. И отвечать Крутковскому не надо было бы. Жизнь сама ответила. Секретарь обкома словно слышит мои мысли, будто участвует в нашем семейном споре с редактором:
- Притерпелись мы к чужой беде, не жгут сердце чужие слезы. Молодым коммунистом я пришел работать в партийный аппарат, - вспомнил Андрей Михайлович. - Мудрый у нас был секретарь обкома. Часто он нам напоминал: равнодушие несовместимо с именем коммуниста. Если ты вступил в партию, то знай - сердцу не будет покоя. Вдовьи слезы - твои слезы, беспризорные дети - твоя забота, плохо лечат крестьянина - твоя вина. Ты коммунист - ты в ответе за все, что происходит на земле. Равнодушных он предлагал привлекать к самой строгой партийной ответственности.
За разговорами мы прошли весь проспект. Андрей Михайлович спросил:
- Может, сюда, на стройку заглянем? Детский сад и детские ясли тут будут.
Несколько дней назад вокруг этого полуразвалившегося дома возвели строительные леса. По шатким мосткам поднимались пленные немцы, на козлах, надетых за спиной, они несли кирпич. Пленные явно не торопились. Секретарь обкома поднялся на площадку, где каменщики укладывали кирпич. Подошел к пожилому строителю, спросил:
- Как работа продвигается, что строите?
- Ресторан тут был, увеселительные комнаты, - пыхнул махоркой каменщик.
- А сейчас что будет?
- Во всяком случае, не ударная стройка. Видишь - помощников прислали каких, - кивнул рабочий на пленных. - Ползают, как вошь на сносях.
- Почему не ударная стройка? - возразил Андрей Михайлович. - Дом для малышей строим, для наших ребят ясли и садик, а вы говорите - не ударная стройка.
Не прошло и нескольких минут, как буквально у меня на глазах преобразился секретарь обкома. Только что он был предельно внимателен, ласков, чуток, а тут, в конторе, небольшом деревянном сарайчике, примыкающем к строящемуся дому, он сидел со сдвинутыми к переносице бровями, сухо отчитывал начальника охраны пленных и прораба. Он говорил о важности стройки, о том, что советским людям надо объяснить, какой объект строят. Кто же откажется своим детям помочь? А пленных надо заставить работать. Умели разрушать - пускай теперь поворачиваются, быстрее восстанавливают.
Когда мы ушли со стройки, секретарь принялся за меня. Мало мы пишем в газетах о детских учреждениях. Совсем не пишем. Если не хватает яслей, детских садов, плохо работают школы, то как же можно вовлечь женщин в социалистическое соревнование?
- Дернули за ниточку, так уж весь клубок разматывайте, - и совсем неожиданно, резко изменив тему, спросил: - Как у вас отношения с Крутковским, налаживаются?
- Работаем.
- Он говорит, что трудно. Люди разболтаны, дисциплина плохая.
- Я другого мнения о коллективе. Люди хорошие, руководители плохие.
- Самокритично.
- Да, от правды никуда не уйдешь. Языка общего мы не нашли с Крутковским. За глаза же его осуждать не хочу.
Саратовский ничего не ответил. Мы долго шли молча. Потом он остановился у дверей магазина. Перед закрытой дверью выстроилась голосистая очередь. Андрей Михайлович осведомился, кто последний, что дают. Став в хвосте очереди, он протянул мне руку:
- До свидания, Павел Петрович. Вы, наверное, на работу, а я здесь задержусь.