4
Наступил комендантский час. Улицы темны и пустынны. Легкий морозец прихватил растаявший днем снег, скользят ноги. Неожиданно для себя кричу в ночную темь:
- Сын! С-ы-н-у-ля! У меня родился сын!
Куда сейчас податься, кому выплеснуть переполняющую меня радость? Домой? Там пусто. В редакцию? Встретиться с неприветливым взглядом Крутковского, ощутить его холодное рукопожатие, выслушать неискренние поздравления: мол, нашего полку прибыло. Одним винтиком стало больше.
К дьяволу! Не шурупчик, а Человек, рожденный для счастья.
Пусть сын живет в такое время, когда все забудут слово "война".
Пусть он будет сидеть, склонившись над микроскопом и видеть то, что до сих пор было скрыто от людей.
Возможно, далекая ночь застанет моего сына у телескопа, неизведанные миры откроют ему свои тайны.
Может случится, что он будет сжимать в руках штурвал ракетного корабля или с киноаппаратом в руках путешествовать по преображенной земле.
Я вижу его с книгой в руках. Книга еще пахнет типографской краской. На обложке моя фамилия, но его имя. О чем книга? Какие проблемы будут волновать писателей будущего? В книге моего сына я читаю главы, воскрешающие прошлое. Он воспевает величие Человека, который в день его рождения пролил свою кровь под Берлином, чтобы на земле навсегда воцарился мир.
Мой сын придумает чудесные машины, которые возьмут на себя тяжелый труд рабочего в поле и цехе.
Он будет стоять у пульта управления грандиозными электростанциями и каналами.
Завтра, завтра, человек будущего, я привезу тебя домой!
Неожиданно спускаюсь на грешную землю. Возьму тебя из больницы, сын мой, а другие, те, что сейчас вместе с тобой кричат в холодной комнате родильного дома? Они останутся. Они могут заболеть. Где-то рядом, у самого уха слышится знакомый голос:
- В нашем социалистическом обществе каждая мать - мать всех детей. Каждый отец - отец всех детей. Надо привлекать к ответственности за равнодушие к человеку.
Об этом говорил Андрей Михайлович Саратовский. Да, теперь я знаю, куда мне надо идти. Окна в здании обкома зашторены. Но я убежден: в кабинете у секретаря на стол падает мягкий свет лампы с зеленым абажуром.
Дежурный милиционер привычно козыряет, бросая мимолетный взгляд на протянутый мной пропуск. Он меня знает, я здесь частый посетитель.
В кабинет Андрея Михайловича дверь полуоткрыта. Он ходит по комнате, погруженный в свои мысли, свои заботы. Может быть, не стоит нарушать уединения секретаря в этот поздний час? А как же быть с Человеком? Он родился для будущего. Уже сегодня надо о нем думать. Я распахиваю дверь:
- Андрей Михайлович, у меня родился сын.
Секретарь смеется громко, раскатисто. В моей ладони его теплая, дружеская рука. Потом мы сидим в креслах и пьем ароматный чай с лимоном.
Мы говорим о Человеке, о советском человеке, завоеванном им величии на полях сражений и о том, как иногда еще наши люди принижают этого великого, прекрасного, мудрого, героического Человека.
Никогда я не был на исповеди. Сегодня впервые исповедуюсь перед своим единомышленником, другом. Говорю бессвязно, вспоминаю все, чем жил эти месяцы: о письме Урюпина и его гибели, о новорожденных и роженицах, которые лежат в холодных, грязных палатах, осененных распятием. Я вспоминаю тяжкие редакционные ночи, злые споры с Крутковским. Не о карьере, не о том, чья подпись будет стоять на последней странице газеты, идет спор, а о Человеке. Нельзя жить, не уважая Человека, унижая достоинство сослуживцев. Мне почему-то становится жаль Ивана Кузьмича. Он обворовал себя, он лишил себя счастья любить Человека.
Мы вместе выходим из обкома. Шагаем по улицам ночного города. Как быстро мы подошли к дому Саратовского. Он протягивает мне руку, между прочим замечает:
- Хорошо, когда в счастье человек помнит не только о своем сыне, но и о других людях.
Поражение Крутковского
1
Страсти утихли. Сквозь густую завесу табачного дыма едва угадываются лица. Группки сотрудников толпятся у дверей в так называемый "клуб редакции". В кабинетах нас ждут гранки, непрочитанные статьи, письма читателей. Но никто не торопится уходить. За дверью священнодействует счетная комиссия. Подсчитываются голоса коммунистов, отданные за новых членов партийного бюро, делегатов на городскую конференцию. Второй раз после организации "Зари Немана" проводится отчетно-выборное партийное собрание. Первое, собственно говоря, было выборным. Сегодня мы слушали отчет секретаря партбюро Платова.
В прениях, пожалуй, еще больше, чем членам партийного бюро, досталось коммунистам, возглавляющим редакцию. Основная тема - уважение к труду журналиста, создание творческой обстановки в редакции. Коммунисты справедливо говорили, что на страницах газеты много серых, не задевающих ни ума, ни сердца материалов. Названы десятки тем, подсказанных жизнью и обойденных редакцией. Борьба за ликвидацию хуторов, создание машинно-тракторных станций, трудоустройство инвалидов войны, распределение квартир - обо всем этом газета почти не пишет. Почему? Боимся острых вопросов, новых тем.
То и дело упоминаются фамилии Крутковского и моя. Товарищи говорили, что если один из нас скажет, что материал хорош, надо печатать, то другой обязательно найдет повод его забраковать. Это не совсем так, но ненормальности в наших отношениях мешают делу. Это я вынужден был признать в своем выступлении. Действительно, творческое начало в работе коллектива убито; совет, критика подменены окриком, грубостью. У кого появится свежая мысль после того, как его десять раз за день назовут ничтожеством и пособником врага! Газета - коллективное детище. Каждая статья должна появляться в результате здорового творческого соревнования. В своей речи я намеренно не говорил о Крутковском.
Редактор же меня не щадил. Он начал речь с того, что получил плохое наследство. Ему приходится работать с разболтанным, недисциплинированным, невежественным коллективом. Некоторые возомнили себя писателями, большими журналистами. Они готовы заполнять страницы своими очерками, зарисовками, публицистическими статьями. Он назвал меня, Самсонова, Криницкого и Платова людьми, не в меру расписавшимися.
- Я закрыл шлагбаум для их писанины, - с пафосом заявил редактор. - Партия требует от нас, чтобы мы соблюдали пропорцию, дозировку в материалах: шестьдесят процентов авторского и сорок своего. Но мы пойдем дальше. Пусть в газете будет девяносто авторского и только десять своего. Некоторые жалуются, что авторы не пишут. Что из этого? Пишите за них. Я не оговорился - пишите то, что они вам рассказали. На первый раз автор подпишет вами написанное, а на второй раз - сам напишет.
- Недостойный прием! - выкрикнул с места Соколов.
- Если в секретариате такие настроения, мы далеко не уйдем, - воинственно продолжил Крутковский. - Но безответственность отдельных коммунистов нас не может остановить. Впредь будет так - только тот сможет опубликовать свою статью, кто принесет девять статей посторонних авторов.
Правильная мысль о том, что надо улучшать работу с авторами, доведена редактором до абсурда. Фактически он призывает сотрудников фальсифицировать авторские материалы, обвиняет журналистов не в том, что они порой плохо пишут, а ругает за то, что они вообще пишут. Не случайно Самсонов вынужден начать свое выступление с банальной фразы: "Журналист потому и называется журналистом, что он должен уметь писать".
Самсонов, Криницкий правильно поставили вопрос о том, что главной задачей и редактора, и партбюро является забота о повышении журналистской квалификации, литературного мастерства нашего молодого коллектива. Надо искать авторов, которые умеют писать, надо, чтобы журналисты выступали, пусть не часто, но со статьями, которые привлекали бы внимание читателя. Нет, речь идет не о красотах стиля, а об острой постановке вопроса, ярком раскрытии характера человека, увлекательном рассказе о его подвиге.
Эта прописная истина вызвала гнев Крутковского. Он снова выступил и с яростью принялся громить "щелкоперов", "гонорарщиков", которых надо, мол, на пушечный выстрел не допускать к газете.
Споры не улеглись и после того, как прекратились прения. Во время обсуждения кандидатур в состав партбюро, которых, кстати, было выдвинуто на одну больше, чем предполагалось избрать, снова началась перепалка. Викентий дал отвод редактору, как человеку, не умеющему работать с людьми. Я выступил с самоотводом. Зачем избирать в состав партбюро редактора и его заместителя? Крутковский выступил против моего предложения. Дело не в том, что в партбюро коммунисты выдвигают руководителей редакции - это правильно. Вопрос о том, достойны ли руководители доверия коммунистов? Он снова напомнил о моих мнимых грехах, о которых писал в заявлении партийному бюро.
- Не самоотвод, а отвод, - резюмировал Крутковский. - Предлагаю отвести из списков для тайного голосования кандидатуру Ткаченко как человека, утерявшего политическую бдительность.
Выступил Платов и дал справку о состоявшемся партбюро и принятом решении. Потом я снова попросил слова и сказал, что снимаю "самоотвод", пусть голосуют за предложение редактора. Коммунисты решили оставить в списках для тайного голосования и меня, и Крутковского.
…Председатель счетной комиссии Задорожный распахивает дверь:
- Прошу заходить. Собрание продолжает свою работу.
Читают протоколы счетной комиссии. Подведены итоги голосования. Большинством голосов в состав партбюро избраны Самсонов, Криницкий, Маркевич, Платов и я. Забаллотированным оказался Крутковский. Причем против него из 18 коммунистов голосовали "за" только три человека. Редактор явно сник. Он сидит, низко опустив голову и, как мне кажется, стыдится смотреть в глаза товарищам. После такого провала, если у него есть совесть, следует подавать в отставку. Посмотрим, хватит ли для этого мужества у Крутковского.
Ночь Победы
1
Каждый по-своему представлял ночь перед Победой. Мне она всегда виделась в сиянии прожекторов, багряно-синей, звенящей оркестрами и звучными песнями. Сегодня она пришла в свисте и реве эфира. В стрельбе из всех видов оружия по черному шатру, нависшему над городом. Второй день ни в редакции, ни дома ни на минуту не выключали репродукторов.
Мы готовили все новые материалы для номера Победы. Накануне майских праздников Крутковский укатил на Волгу.
- За семьей, - сказал он, прощаясь.
Я знал, что он лжет. Никакой семьи он в Принеманск не привезет. После памятного собрания, не добившись на месте санкций против меня, он поехал "капать" в Москву. Где-то ему уже удалось нажать на нужную педаль. В обкоме товарищи предупредили, что на днях Москва интересовалась мной.
Все эти, обычно не дающие покоя мысли, молниеносно улетучиваются, когда ночную тишину оглушает торжественный голос московского диктора Левитана.
"Подписание акта о безоговорочной капитуляции германских сил", - вещает радио. Вскочила с постели Тамара, прижала к груди сына:
- Свершилось!
Звонок. Даже телефон звонит как-то по-особенному радостно. Снимаю трубку и сразу ору:
- Поздравляю!
- Дождались! - слышу голос Самсонова.
- Пошли в типографию, Сергей.
- Жду у универмага.
Ночной город не похож на себя. То в одном, то в другом окне вспыхивает яркий свет. Победа! Люди не хотят больше зашторивать окна. На Береговой улице останавливает патруль. У солдат в руках прижатые к автоматам ветки цветущей яблони.
- Документы.
Протягиваю удостоверение личности. Лейтенант освещает название газеты и вдруг, широко расставив руки, заключает меня в объятия. Троекратно, по русскому обычаю, целуюсь с лейтенантом и сопровождающими его солдатами.
- Свершилось, редактор, свершилось!
В типографии столпотворение. Сюда, словно по срочному вызову, сбежались не только все рабочие, но и сотрудники редакции. В корректорской, склонившись над столом, сидит Андрей Михайлович Саратовский, пишет статью. За его спиной, на диване - известный в Принеманске писатель. В руках у него блокнот.
Снова поцелуи, рукопожатия, поздравления.
Викентий Соколов тащит только что тиснутые полосы. Нет, не то! Типичное не то! Вчера еще все материалы для номера Победы были хороши! Сегодня заранее набранный материал кажется вялым, излишне рассудочным.
- Оставим только официальный материал. Свой - весь заново. Сегодня надо писать как никогда хорошо. Пусть каждое слово идет от самого сердца. Только тогда оно может лечь на бумагу.
Первым сдает статью писатель. Быстро читаю, посылаю на линотип.
"Война пришла к нам незваной. Теперь, когда враг капитулировал, мы вспоминаем о первых днях неприятельского нашествия", - так писатель начал свою статью. И это точно. Сегодня кажутся устаревшими вчерашние сводки Совинформбюро, полученные накануне днем приказы Верховного Главнокомандующего. Бои за Дрезден, чехословацкие города Яромержице и Зноймо, австрийские - Голлабрун и Штоккерау. Бои? Все кончилось, пора умолкнуть орудиям, гитлеровцы подписали акт о безоговорочной капитуляции! И в эти первые минуты мира вспоминается все как было - начало войны, горечь отступления, руины освобожденных городов, погибшие родные и друзья.
Диктую статью прямо на линотип. Сегодня все дозволено, все получается. Голос мой звенит, я говорю с пафосом, словно с трибуны.
- Свершилось! Ликует мир. Прислушайся, товарищ, ты слышишь, как бьется твое сердце?
Ко мне подошел Викентий. Положил руку на плечо:
- Прости, Паша, тебя зовет секретарь обкома.
- Попроси минутку подождать. Сейчас закончу статью.
- Он свою уже написал.
- Давай в набор.
- Не будешь читать?
- В полосе.
Линотипист держит руки на клавишах. Продолжаю диктовать:
- Убийцы у позорного столба! Ты чувствуешь, товарищ, легче стало дышать, посвежел воздух.
Ко мне подходит Андрей Михайлович. В руках у него стакан и бутылка с коньяком.
- Разрешите выпить, редактор, с линотипистами.
- За победу нельзя не выпить!
К стакану присоединяется кружка, сделанная из консервной банки.
- Да здравствует наша Победа!
Весело перестукиваются линотипы. Дружная, трудовая симфония. Никогда так не спорилась работа. Еще только утренние лучи солнца позолотили кресты костелов и церквей, а уже из типографии пошел по городам и селам пахнущий краской свежий номер "Зари Немана".
Наступил день мира. На первой полосе газеты от 9 мая 1945 года я размашисто написал:
"Сынок, ты родился во время войны, однако твоя память не сохранит ни зашторенных окон, ни воя бомб, ни пожарищ. Ты лежал в коляске, глядел в потолок, когда мы праздновали Победу. В этот день для тебя открылись безоблачные дали, над землей взошла заря счастья. Ее зажег Человек, наш советский Человек, он пролил кровь за твое счастье. Люби его и сам стань Человеком!
Отец
Принеманск, 9 мая 1945 года".
Сентиментально? Возможно. Но представляю, лет через двадцать пять - тридцать этот номер газеты попадется на глаза сыну. Уверен, что он с благодарностью подумает о нас, простых людях, которые порой трудно жили, иногда ошибались, но всегда верили в торжество своей идеи, были мужественными, а потому и одержали Великую Победу.
ДНИ БЕСПОКОЙНЫЕ
Повесть вторая
Отец и сын
1
Ткаченко покинул кабинет редактора газеты "Заря Немана" как раз в тот момент, когда старик-вахтер с отверткой в руке подошел к двери его комнаты. Увидев заместителя главного редактора, с которым проработал в редакции добрый десяток лет, вахтер виновато сказал:
- Вот так и получается, Павел Петрович, комендант велел…
Много ли нужно времени, чтобы отвинтить два шурупа и вынуть из-под стеклянной планки бумажку с жирно напечатанной фамилией "Ткаченко"? Минута-две. Комендант поторопился: можно было снять с двери табличку и позднее. А сейчас у Павла Петровича ощущение такое, словно он попал на собственные похороны. "Заря Немана" для него не эпизод в жизни, а сама жизнь. Сюда он пришел молодым парнем с копной густых черных волос, а уходит… Причем тут прическа? Не собирается же он требовать у редакции компенсацию за потерянные волосы. Врачи областной поликлиники были непреклонны в своем решении:
- Редакционная работа категорически противопоказана!
Сколько раз Павел Петрович мечтал избавиться от каторги, именуемой редакцией. Здесь, в этом кабинете, он проводил долгие бессонные ночи над мокрыми полосами. Возмущался, негодовал, проклинал свою журналистскую долю, завидовал нормальным людям, которые в девять приходят на службу и в шесть возвращаются домой. Он даже сделал вырезку из журнала ЮНЕСКО, где приводились данные о продолжительности жизни людей разных профессий. Сведения, собранные во многих странах мира, свидетельствовали, что самый короткий срок выпал на долю журналистов. В массе своей они живут значительно меньше, чем люди таких тяжелых профессий как шахтеры, металлурги, химики. Ткаченко любил показывать друзьям эту вырезку, а потом долго рассуждать о причинах, которые укорачивают век журналиста. Но вот врачи сказали, что настала пора и ему, Павлу Петровичу Ткаченко, отдохнуть, и сразу - ощущение пустоты и страха. Словно дошел до края пропасти и шагать дальше некуда.
Ответственный редактор Сергей Александрович Глебов - новый человек в "Заре Немана" - совсем недолго проработал с Ткаченко, но успел привязаться к своему заму. Когда он узнал о решении врачебной комиссии, искренне огорчился:
- Это все равно, что мне правую руку начисто отрезать. Но что поделаешь? Медицина, она такая: шутки шутить не расположена.
Сергей Александрович пришел в газету с партийной работы и еще не привык к газетным штормам. Конечно, ему нужна опора в коллективе. Ну, да и без Ткаченко в "Заре Немана" много опытных журналистов. Взять хотя бы Викентия Соколова. Только в "Заре" третий десяток в ответственных секретарях ходит. Засиделся в девках, его бы и следовало выдвинуть в замы, тем более, что и сам он об этом давно мечтает.
- "А вот был такой случай…" - редактор напомнил излюбленное выражение Соколова и засмеялся. - Напичкан различными газетными историями, как колбаса салом. Уж больно высокого мнения о своей персоне. Правда, журналист он знающий, секретариат - его стихия. А вот заместителем редактора не каждого возьмешь. Заместитель редактора - мозговой центр редакции, вокруг него все творческие силы объединяются.
- А редактор? - с любопытством взглянув на Глебова, спросил Ткаченко.
- Редактор? - переспросил Сергей Александрович. - Организующее начало, директивный орган. Да и в редакции он реже бывает. Посчитай, сколько дней в неделю мне приходится сидеть не за редакторским столом, а в президиумах различных совещаний, присутствовать на заседаниях бюро обкома…
Прощаясь, Сергей Александрович неожиданно добавил:
- Присылай к нам сына. Читал его статейки в комсомольской газете. Недурно. Пусть в "Заре Немана" остается фамилия Ткаченко.