Я живу в мансарде под самой крышей и потому понимаю их язык. Знаю, о чем ведет свои нескончаемые беседы много повидавшая на своем веку старая крыша с поломанными, покосившимися черепицами. Она видела, как рождались и умирали люди, женились и расходились, радовались и страдали, она испытала и гордость, и стыд, порой была надменна, порой унижалась. В трещинах между ее черепицами жили целые поколения воробьев, вили гнезда голуби и ласточки; отсюда юноши смотрели на небо и мечтали. А сейчас зима, ласточки улетели, воробьи перебрались на ветки деревьев, коты дремлют у печек, и ничто не нарушает их покоя…
Они беседуют, и я слышу, о чем рассказывает старая крыша, которая видна из моего окна. А я живу в мансарде, из моего окна можно увидеть только крыши, громоздящиеся, поднимающиеся одна над другой, дымящие своими трубками крыши домов.
И старая крыша рассказывает (это та крыша, у которой поломана черепица, а жесть по краям заржавела от старости):
- Подо мной живет Аревик (крыши так говорят о своих жильцах).
- Я ее видела? - спрашивает молодая. Она еще не покрылась ржавчиной, юноши еще не смотрели отсюда на небо, в щелях между черепицами не успели обосноваться воробьи и не свили себе гнезд ласточки.
- Ты? Нет, ты не могла ее видеть. Летом, когда Аревик играла на балконе, тебя еще не было на свете.
- Тогда рассказывай так, чтобы я ее представила, - говорит молодая крыша.
- Так вот, слушай, - начинает старая, и дым от ее трубки смешивается с дымом молодой. - Подо мной живет Аревик; волосы у нее вьются колечками, черными, как этот дым. - И крыша выпускает из трубы густые кольца дыма. - У Аревик черные глаза и маленький, совсем крошечный носик. Она носит на голове красную крышу; да, не удивляйся, ты еще молода и не знаешь, что у людей тоже бывает крыша, непонятно только, почему летом они ее снимают. Но трубки люди курят не так, как мы… как бы тебе объяснить… - И старая крыша не смогла объяснить, как курим мы, люди.
Тогда я вынул из кармана сигарету и закурил. Она заметила это и обратилась к молодой:
- Смотри, вот как они курят. Странный этот жилец мансарды. Когда я его вижу, мне почему-то делается смешно.
Старая крыша засмеялась, засмеялась и молодая, и от их смеха дым из труб заколебался, принимая фантастические, причудливые очертания. Потом старая крыша немного помолчала и снова принялась рассказывать:
- Подо мной живет Аревик.
- Об этом ты уже сказала, - снисходительно заметила молодая.
- Она всегда рисует солнце.
- Все дети рисуют солнце, - возразила молодая. - Правда, я не знаю имен детей, которые живут подо мной, но уверена, что и они рисуют солнце.
- Это так, - согласилась старая крыша, - но ты не знаешь, как это выглядит, да и не можешь знать, потому что всего два месяца как появилась на свет. Ты не знаешь, что дети всегда рисуют солнце, они рисуют домик, потом трубу, дым и непременно в углу большое солнце, у которого лучи расходятся во все стороны. Они рисуют солнце даже тогда, когда изображают на рисунке зиму или дождливый день, а вот взрослые не рисуют солнца. Этот человек из мансарды никогда не рисует солнца, хотя он и художник, а если и рисует, то только закат. Каждый раз, когда я его вижу, мне становится смешно: неужели он не замечает солнечных крыш, ведь на них не бывает тени, крыши всегда под солнцем. Лучше быть опаленным солнцем, чем бесцветно прозябать в тени.
Старая крыша снова засмеялась, засмеялась и молодая, и от их смеха клубы дыма всколыхнулись, заколебались, принимая фантастические, причудливые очертания.
И я невольно улыбнулся, потом задумался над тем, что сказала крыша: да, лучше быть опаленным солнцем, чем бесцветно прозябать в тени. А старая крыша продолжала свой рассказ:
- Взрослые не всегда рисуют солнце, дети рисуют только солнце. Недавно я через щель заглянула в квартиру Аревик. Со всех стен сияли солнца, нарисованные Аревик; здесь были солнца всех цветов - оранжевые, золотистые, серебристые, синие, зеленые, желтые, потом были солнца всех цветов радуги, а на одном листке бумаги было нарисовано несколько солнц и дети; вместо воздушного шарика каждый держал за лучик солнце. Так много солнца было в этой комнате, что даже мои привыкшие к свету глаза не выдержали такого ослепительного сияния, и я невольно зажмурилась.
- Синие солнца, солнца всех цветов радуги! - удивленно прошептала молодая крыша.
- Да, всех цветов. Ты еще молода и мало еще видела солнце, солнце еще не опалило тебя, ты не знаешь, что оно бывает всех цветов, ты не знаешь, что, если дети не будут рисовать солнце, весна не придет, не вернутся ласточки, не совьют себе гнездо голуби… Посмотри, как самонадеян жилец из мансарды, наверное, ему кажется, что он принесет весну. Эх, дорогая, смешно, очень смешно. Если дети не будут рисовать солнце, весна не придет, слышишь ты, скучный человек из мансарды, весна не придет.
Старая крыша засмеялась, засмеялась и молодая, и от их смеха снова всколыхнулись, заколебались клубы дыма, смешались в фантастических, причудливых сочетаниях. Это, наверное, весенний теплый ветер смешал клубы дыма, и крыши смеялись, роняя свои прозрачные сосульки.
Перевела Е. Алексанян
Адамы
Много написано о последней войне, много героического и печального, и же сейчас хочу рассказать об одной забавной истории, которая случилась на Кавказе летом 1942 года.
Наша рота расположилась неподалеку от небольшого прибрежного городка, который лениво разлегся на холмах вдоль серповидного пляжа, и, гордо, повернувшись лицом к морю, не обращал на нас никакого внимания.
Нас, героев этой истории, было человек десять - все, что осталось за два года войны от взвода. Одежда наша была основательно потрепана во фронтовых передрягах, а появиться в городе в дырявых галифе мы не решались.
В тот день, рассевшись, как обычно, в тени на опушке леса, мы, почесываясь, мечтали о разных городских прелестях. Некоторые до войны бывали в этом городке и теперь рассказывали о его кинотеатрах с пестрой рекламой и о городских базарах, заваленных яблоками, грушами, инжиром… да и чего там только не было.
Кто-то вспомнил о мороженом.
Мороженое. Огонь войны… ледяное мороженое!
Разговор уже пошел о чем-то другом, как вдруг один паренек мечтательно сказал:
- Эх, потанцевать бы! В городе и сейчас, наверно, танцы бывают. И танго танцуют, и фокстрот, и румбу.
Мы переглянулись. В наступившей тишине один из нас, бывший музыкант, - мы тогда все были бывшими, - стал насвистывать мелодию знакомого фокстрота. А все остальные, будто сговорившись, разбились на пары и начали танцевать, назло городу и всем его обитателям.
- На войне парни всегда танцуют с парнями, а девушки с девушками, - промолвил бывший писатель, который впоследствии рассказал о войне много печальных и героических историй, оставив на мою долю разве что эту, смешную.
Мы подумали, что, вероятно, были бы желанными гостями в этом городе, если бы… Но ведь не пойдешь в город в таких драных галифе!
- Надо же что-нибудь придумать, ребята, - сказал паренек, который первым вспомнил о танцах. В голосе у него было столько мольбы, что музыкант сочувственно пошутил:
- Так это очень просто. Для чего же существуют фиговые листья?
Танцующие остановились.
- А ведь это мысль. Почему бы не попробовать? - подхватил писатель.
Спустя несколько минут мы уже были в лесу. Надо было видеть, как серьезно и деловито прореживали мы фиговые деревья. Когда листьев показалось достаточно, началось великое преображение. Пришпиливали, приклеивали, пришивали…
Через полчаса мы были готовы к покорению города. Кто-то дал команду построиться, и, провожаемые одобрительными замечаниями всей роты, мы двинулись вперед.
Сверкая свежей зеленью заплат, мы входили в городок.
- Адамы идут!
Воскликнувший это остряк и не подозревал, как прочно прилепится к нам это прозвище.
- Да, война штука сложная, - сказал внезапно бывший музыкант и, как бы в подтверждение своего глубокомысленного замечания, стал насвистывать какое-то забытое танго. От этой легкомысленной мелодии мы сбились с ноги и зашагали как попало, с интересом поглядывая вокруг.
Здесь все было по-старому. Были и девушки, и продавцы мороженого, и большие, разноцветные афиши кино.
Одна из них зазывала на довоенный фильм "Свинарка и пастух".
- А мне казалось, что свинарок и пастухов давно уже нет, - все солдаты, - сказал бывший писатель.
Дойдя до городской площади, мы разделились. Писатель со своими друзьями пошел в кино, двое отправились на базар, а мы с музыкантом поспешили на танцы в ближайший парк, откуда доносилась музыка.
Перед тем как разойтись, мы условились встретиться на городской площади.
- Адамы идут!
Эта весть опередила нас, и на танцплощадке раздался дружный смех.
Парней было мало. Девушки в основном танцевали с девушками, но к нашему появлению они почему-то отнеслись равнодушно.
- Вам бы с ангелами танцевать! - крикнул нам какой-то парень из местных. Он был в восторге от собственного остроумия.
- Как же случилось, браток, что ты не с нами? - поинтересовались мы в ответ.
- Я уж был и вернулся.
- Когда ж ты успел?
- Ушел было, да в тот же день и обратно.
- Ах, было ушел и обратно, - с издевкой повторили мы в один голос и двинулись к парню. Он испуганно попятился к выходу, а его подружка осталась одна. Мы воспользовались этим и стали приглашать ее, но она упорно отказывалась.
- Почему вы не хотите потанцевать с нами?
- Не хочу, и все.
- Но почему?
Девушка не ответила. Она смотрела вслед удалявшемуся парню, и музыкант, пожалев ее, решил позвать его обратно.
- Эй, парень, вернись!
Но парень не возвращался - наверно, не доверял нам, хотя у нас в этот день не было ни малейшего желания драться и портить кому-то настроение.
- Как хочешь! - крикнул ему вслед музыкант и повернулся ко мне. - Что же нам остается делать? Давай хоть с тобой потанцуем.
Сначала станцевали танго, потом румбу и фокстрот. Наконец нам это надоело. Мы просто сидели и смотрели, как танцуют другие. А когда подошло время, направились к городской площади.
- Интересно, как другие провели день, - задумчиво сказал музыкант, а потом неожиданно попросил не рассказывать о нашей неудаче. - Я когда-то был очень самолюбив, - закончил он с улыбкой.
У возвратившихся с базара был очень довольный вид. Они до отвала наелись фруктов, успели полакомиться мороженым и теперь, захлебываясь, рассказывали о проведенном дне. Их тоже повсюду встречали смехом и вслед кричали "Адамы".
Вдруг выяснилось, что один парень нигде не был. У него оторвался фиговый листик, и он дожидался нас, прилипнув к скамейке. Рассказывать ему было нечего.
- Ты бы хоть в кино сходил, там свет тушится.
- Не успел…
Скоро вернулись из кино и остальные.
На площади столпился народ и со смехом наблюдал за нашим построением.
- Адамы уходят! - крикнул кто-то из толпы, но тут же раздался другой голос:
- Приходите завтра!
Мы, не ответив, тронулись в обратный путь. Нас провожали веселым шумом.
В этом военном аду люди выдумали себе маленький рай, а мы были в нем Адамами. Адамами без Ев.
Война еще не кончилась, и мы возвращались на фронт, унося с собой эту забавную историю одного дня.
Перевел А. Михайлов
Дождливый день
Он любил дважды, давно, очень давно, и обе любви сейчас стали песней.
За окном шел дождь, а он, положив руки в карманы брюк и насвистывая, ходил из одной комнаты в другую. В карманах штанов валялись пуговицы, которые нужно было пришить, но он не пришивал их, и рубашка не застегивалась. Он прохаживался с открытой грудью, насвистывал песню своей первой любви, приходившую к нему всегда вместе с дождем.
Тогда он был еще юношей, в кино шел фильм "Под крышами Парижа". Все насвистывали песенку "Мой Париж". Он также насвистывал ее и любил девушку со вздернутым носиком, тонкими, длинными руками и розовым бантом в волосах, жившую на их улице.
- Идет, идет! - кричал с перекрестка его друг, следивший за появлением соседской девочки. А он поднимался по лестнице наверх, ложился на плоскую земляную крышу и с края смотрел на улицу. Из-за угла выходила девочка. Сначала появлялся ее бантик, потом она сама. Приятель, останавливая ее, здоровался с ней и говорил ей все то, о чем они заранее договорились. Он с края крыши наблюдал за ней, а его маленькое сердечко впервые отстукивало - я есть, есть я. А когда девочка скрывалась за соседними воротами, он спускался с крыши, подходил к товарищу и спрашивал:
- Что она сказала?
- Сегодня она не будет играть с нами, у нее - уроки.
А он не учил уроков, садился у порога дома и смотрел в ее окна. Потом шел домой, брал спичечный коробок и, закрепив на нем две спичечки, поджигал их. Одна спичечка - это он, другая - она. Горящие спички клонились друг к другу или же отдалялись, а он жег их снова и снова много раз.
На улице шел дождь. Он достал из кармана спички и зажег сигарету. Запах серы ощущался здесь, в комнате, вместе с воспоминаниями о забытой любви. Он опять, как в юности, достал две спички, закрепил на коробке и поджег их. Спичечки, сгорая, наклонились друг к другу, а он с горечью подумал, что сейчас ему все равно и он не огорчится, если они не наклонятся друг к другу. Сейчас это просто-напросто спички, и больше ничего.
Мать негодовала из-за исчезавших спичек, думая, что сын научился курить. А он не курил еще, просто был влюблен. В кинотеатрах шел фильм "Под крышами Парижа". Он насвистывал песенку "Мой Париж" и любил, любил безответно соседскую девочку со вздернутым носиком, тонкими, длинными руками и розовым бантом в волосах.
Он выбросил недокуренную сигарету в окно и не увидел, как она погасла под каплями дождя, не долетев до тротуара.
И опять он зашагал из комнаты в комнату, положив руки в карманы брюк.
Вторая любовь пришла со скрипичным концертом Мендельсона. Он был уже студентом. С горечью перебирая в кармане пуговицы, он решил не вспоминать маленький домик, в котором они жили, ссоры, их ребенка, войну и полную окурков пепельницу в минуты расставания.
На улице шел дождь, девушка опаздывала, а он курил сигареты одну за другой и нервничал. Зачем нужно было все рассказывать? Сейчас он уже не мог насвистывать песенку "Мой Париж" и скрипичный концерт Мендельсона. А за окном шел дождь, и обе мелодии сплетались здесь, в комнате.
Когда он обо всем рассказал девушке, она внимательно выслушала и так печально взглянула на него, что он уже во время рассказа понял - она хочет иметь свою собственную песню, только свою, а у него уже не было песен, и он не жег спичек для нее.
В тот день, когда они встретились, был праздник, и всюду звучали марши. Было бы странно, если бы один из этих маршей стал песней любви. Он перестал ходить взад-вперед. "На самом деле было бы странно", - подумал он и, чтобы представить себе это, начал напевать первый попавшийся марш и никак не мог заставить себя подумать о девушке. Он насильно заставлял себя - снова ничего не получилось, а он зашагал как солдат, высоко выбрасывая ноги. Где-то в памяти затрещали пулеметы, он был солдатом - солдатом в изодранных штанах. Неприятель наступал на пятки, и у него не было времени зашить дырки на своих штанах. Он лежал за стеной полуразрушенного дома. Третий день шел бой за улицу, стреляли с одного тротуара на другой. В здании напротив расположился противник. Над расцвеченной пулями стеной угрожающе повисла бетонная лестничная площадка. Из стены торчали железные прутья, как обнаженные нервы. Вокруг лежали раненые и убитые. Солдаты давно уже привыкли к стонам раненых и крику умирающих. Вот и сейчас тут, рядом, лежит раненый солдат, с которым он беседовал еще вчера, а сегодня он с утра бредит, бредит о маленькой улочке, домике и цветущей акации; и вдруг среди этих знакомых звуков слышится странное нытье. До сих пор еще никто не скорбел так жалобно. Эти непонятные звуки на мгновение прерывают бой. Привыкшие ко всему солдаты озабоченно переглядываются. На противоположной стороне улицы также тишина. Очевидно, нервы противника тоже не выдерживают. Один из солдат осторожно вылезает из-за прикрытия и оглядывается.
- Раненая кошка с котятами, - говорит он, - устроилась на трубе соседнего здания.
- Как стонет, проклятая, - говорит другой.
Они впервые слышат крики раненой кошки. Погибали люди, все уже привыкли к бреду умирающих о далеких улочках, маленьких домиках и цветущих акациях.
- Не могу, - кричит один из них, - я не вынесу этого, не вынесу!
А кто мог? И по молчаливому согласию один из солдат поднимается с места и ложится на прикрывающую их стену.
Солдаты противника могут убить его, но, очевидно, и они хотят одного - тишины. Обе стороны ждут выстрела. Звучит выстрел, и полем боя, полным взрывов снарядов и воя самолетов, овладевает минутное молчание. Потом снова частит пулемет, взрываются мины, но зато не слышны больше стоны умирающей кошки. Это настоящая тишина.
Нет, марши не подходят к любви. Если бы он не видел войны, может быть, они и настроили бы его на праздничный лад… Но за окном дождь, и он ждет свою девушку, которая и так опоздала, опоздала по крайней мере на два десятилетия, когда у него уже нет песен и он не может ждать и любить, как прежде.
Но сейчас он ждал, и ждал просто потому, что на улице был дождь и люди заперлись в своих квартирах со своими женами.
Он подошел и включил радиоприемник. Никогда еще мир не был так болтлив. Станции злословили и сплетничали друг о друге. Какая-то станция еще старалась в этом хаосе слов передавать музыку. Наверное, это была маленькая страна, которой нечего было терять и находить. Она не имела атомной бомбы и не думала о ее сбрасывании или уничтожении, а имела только песни, которые и отдавала миру. Соседние с ней станции угрожали кому-то. Он не понимал их речи, но чувствовал, что это угрозы. Угрожают, тогда как он ждет свою девушку, вспоминает о прошлой любви, о войне, напевает песенку "Мой Париж" и скрипичный концерт Мендельсона. Угрожают безумно, как будто своей угрозой могут заставить людей не любить или же не помнить о прошлой войне. Угрозы этих станций долетали издалека, переплетались с мелодиями маленькой страны и портили чистое, светлое настроение.
Давно уже звонили, он услышал звонки с опозданием и, выключив радио, пошел открывать дверь.
Девушка пахла дождем, волосы были мокрые. Сложив губы для поцелуя, она приблизила к нему свое влажное лицо, а он обнял и поцеловал ее в голову.
- Добрый день, - сказала девушка, прижавшись к его груди.
- Добрый день.
- Сейчас я уберу здесь, а потом мы решим, как будем обставлять наши комнаты.
Он ничего не ответил, только утвердительно кивнул головой и снова подошел к радиоприемнику.
Девушка сняла плащ, надела домашние туфли и, взяв пылесос, принялась за уборку. Он с трудом настроился на прежнюю станцию.
- Сюда мы поставим наши кровати, - сказала девушка из другой комнаты.
- Конечно, сюда, - согласился он, не зная, где они должны стоять.
- А сюда, в угол, мой туалетный столик.