- Как жестоко отомстил нам ее отец! - тихо продолжал Катчинский. - Я узнал: во время владычества наци в Австрии он стал директором Рейхсбанка. Он планировал финансовые операции, питавшие войну. Он открывал сейфы, и золото плыло широкой рекой на "фау-2", на бомбы… Он убил свою дочь, искалечил меня. Будь проклято его имя и всех, кто…
Катчинский откинулся на подушку.
- Да, - проговорил Лаубе. - Старый Винклер был порядочной скотиной. Но… маэстро, что с вами? - Лаубе подошел к коляске, всмотрелся в бледное лицо Катчинского, поправил плед на ногах. Тот не шевельнулся. - Что с вами? Вам плохо?
Он позвал старуху. Вместе с нею снял Катчинского с коляски, отнес в квартиру и, уложив на диване, на цыпочках вышел во двор. Оглянувшись на окно квартиры Катчинского, Лаубе поспешил к себе. В кабинете он извлек из ящика стола небольшую шкатулку. Среди бумаг, потерявших ценность, нашел ту, которая была нужна сейчас. Десятилетие не отразилось на ней. Она была новенькой, хрустящей. "Теперь он не смог бы так четко подписаться", - подумал Лаубе, бережно укладывая бумажку в шкатулку.
А на третьем этаже, выколачивая пыль из ковра, Рози пела:
Ах, апрель, веселый месяц,
Ах, апрель!
Легкое весны дыханье,
Птичья канитель.Ах, апрель! Цветут фиалки,
И звенит ручей.
Сердце мне отдать не жалко -
Взять его сумей.
Глава четвертая
Над городом плывут перезвоны колоколов. Отголоски торжествующей меди доносятся до двора Лаубе. Колокола перекликаются под весенним небом певучими голосами и постепенно, один за другим, умолкают. В ближней кирхе начинает звучать орган. Мощный поток хорала течет по улицам полноводной рекой. На скорбной ноте орган обрывает свое пение. Колокола молчат.
Наступает не тревожимая ничем, прозрачная, как голубое апрельское небо, тишина. Быть может, в такие же тихие часы в старинном доме невдалеке от Грюнанкергассе Моцарт и написал свою "Женитьбу Фигаро". Это было два столетия назад. На высоте второго этажа на стене прибита мемориальная доска с первыми тактами моцартовского творения.
Тишина длится недолго. Снова звенят колокола, и умолкший было орган исторгает целую бурю звуков. Воскресный утренний час посвящается молитве. Улицы пусты.
Во двор выходит однорукий Гельм. Садится на скамью у зеленой от плюща стены, закуривает. Сидит он долго. Слушает пение органа, думает. Четкий стук каблучков заставляет его насторожиться. В арке ворот показывается празднично одетая Рози. В бархатной черной корсетке с зеленой шнуровкой, в красной каемчатой юбке, в зеленых чулках до колен и новых туфельках она великолепна. Тяжелые русые косы уложены на голове диадемой. В красных от непрерывной работы руках Рози держит небольшой молитвенник с перламутровым крестиком на кожаном переплете - дар благочестивой фрау Райтер.
Гельм встрепенулся, выбросил сигарету.
- Рози! - тихо позвал он.
Рози остановилась. Гельм подошел к ней.
- Здравствуйте, господин Гельм, - девушка улыбнулась.
- Здравствуй, Рози. Молиться идешь?
- Да, господин Гельм. Я тороплюсь к воскресной службе.
- Слушай, Рози, - глуховато сказал Гельм. - Богу было бы более угодно, если бы ты помогла мне сегодня привести мой угол в порядок. Мне это трудно сделать одной рукой.
В глазах Рози Гельм увидел сочувствие.
- Но ведь сегодня воскресенье, господин Гельм.
- Тем выше бог оценит твою жертву.
Рози минуту колебалась. В это время устрашающе загремел орган. Гневными, казалось идущими с самого неба, голосами он говорил о страшных муках, ожидающих грешников, предвещал катастрофу и проклинал весеннюю землю, на которой, как утверждали патеры, накопилось слишком много греха.
Рози вздрогнула, глаза ее округлились от мимолетного страха. Гельм понял тревогу девушки, взял ее за руку. В легком пожатии руки Гельма Рози почувствовала поддержку и опору. Страх исчез.
- Я понимаю, Рози, - заговорил Гельм, - ты работаешь всю неделю с утра до ночи. В воскресенье хозяйка отпустила тебя на молитву. Тебе эти часы очень дороги. Но разве доброе дело не лучше, чем пустая молитва, которую читаешь не сердцем, а только устами? Кажется, так говорят патеры в кирхах? Понимаешь, с одной рукой я не справлюсь, а помочь мне некому.
- Хорошо, - решительно сказала Рози. - Я помогу вам.
Они прошли двор и под лестницей в мансарду спустились вниз. Квартира Гельма состояла из небольшой комнаты и крохотной кухоньки.
- Бог мой! - воскликнула Рози, увидев пыль на подоконниках, черную паутину по углам. - Как вы живете в такой грязи?
- Переодеться ты сможешь в кухне, - сказал Гельм. - Там в шкафу есть халат и туфли.
Гельм принес ведро воды, достал жесткую щетку, мыло и тряпку.
Подоткнув полы халата, шлепая туфлями, Рози взялась за работу. Все пришло в движение. Повеселевший Гельм выносил грязную воду, приносил чистую, согревал ее на газовой плитке, скреб щеткой пол и разговаривал с девушкой.
- У тебя доброе сердце, Рози.
- Доброй быть лучше, чем злой.
- Ты подарила мне свой воскресный отдых. Наверно, пожалела калеку?
- Люди должны помогать друг другу. А что вы остались без руки, в этом не ваша вина.
- Конечно.
- И еще я сочувствую тем, кто одинок. Ведь я тоже одна на свете. Под Штоккерау у нас было свое хозяйство, но отец умер в феврале этого года, и все хозяйство пошло за долги. Пришлось наниматься в горничные. Жизнь очень трудна, но я не боюсь никакой работы. А вы, господин Гельм, недавно приходили к Райтерам прочищать дымоходы в кухне. На вас так много было сажи! А сегодня я вас и не узнала. У вас, оказывается, очень симпатичное лицо.
- Спасибо, Рози, - улыбнулся Гельм.
- Где вы потеряли руку?
- В Сталинграде.
- Вы, должно быть, очень не любите русских?
- Почему я должен их не любить?
- Ведь они лишили вас руки.
- Нет, Рози, руки меня лишили не русские, а шайка Лаубе.
- Лаубе? - Рози удивленно взглянула на Гельма. - Ведь он не был в этом Сталинграде!
- Ты, видно, многого еще не знаешь, Рози. У меня нет причины ненавидеть русских.
- Вы, должно быть, хороший христианин, господин Гельм, если прощаете своим врагам.
- Ну, нет, - усмехнулся Гельм. - Врагам я вовсе не намерен прощать. Но русские не враги мне. Я был их врагом, когда носил солдатскую форму и служил фюреру. Совершилось величайшее преступление - нас превратили в палачей народов. Нам говорили: "У французов белый хлеб и вино Шампани. Это несправедливо! Хлеб и вино должны принадлежать немцам. У норвежцев рыба. Русские владеют огромными пространствами на Востоке, а немцы ютятся на клочках земли в центре Европы. Это несправедливо! Фюрер призван положить конец вековой несправедливости. Он даст землю и хлеб, вино и рыбу великой германской расе…" Иначе говоря, нас призвали все это отобрать у других народов, стать разбойниками. На меня напялили мундир, мне сказали: "Ты должен сражаться за величие и честь своей страны". Что же угрожало синим горам и зеленым долинам Австрии? Я не знал. Каждый, кто не был окончательно глуп, на войне понял, что любовь к родной земле существует не только у немцев. Слова о фатерланде, за который я должен сражаться, были враньем! Я догадывался об этом еще во Франции, но понял в Сталинграде. Мы дичали и сходили с ума среди развалин города, штурмуя остатки домов, в которых укрепились русские солдаты. Целый месяц ни на один час не прекращалась битва на улицах. Глаза болели от едкого порохового дыма. Он копился в наших глотках, словно сажа в трубах…
- Боже! - тихо проговорила Рози. - Какой ужас вы пережили!
- А нас гнали все на новые и новые штурмы. За месяц наша рота пополнялась шесть раз. Пять человек, не выдержав страшного напряжения нервов, сошли с ума, двое застрелились, кое-кто ругал самыми страшными ругательствами русских за их упорство, за то, что им недоступно чувство усталости и страха. "Почему они так держатся за эти развалины? Ведь города нет, он сметен, борьба за него бессмысленна!.." Но я думал другое: "Степи и леса России! Это сыновняя любовь к вам вызвала гнев и невиданное упорство Сталинграда… Зачем я пришел сюда? Кто меня звал? Я борюсь против свободного народа, моя борьба преступна, и если я навеки лягу среди руин Сталинграда, значит меня постигла заслуженная кара". Я молил судьбу, чтобы она избавила меня от кары. Я хотел понять, кто в этом мире прав, кто виноват, и стать на сторону правых… И вот нас погнали занимать развалины большого дома. Над ними целый час кружились самолеты, сбрасывая свой страшный груз. Затем ударила артиллерия. Казалось, в развалинах не осталось ничего живого: только дым и прах. Мы пошли на штурм. От дома нас отделяло несколько шагов. И в одном из темных проломов окон, над нагромождением кирпича и согнутого железа, как пламя, вспыхнуло легкое красное полотнище. В первый момент я не понял, что это такое. Но когда оно развернулось, я увидел золотую звезду. Это было боевое знамя. Оно пламенело, как кровь всех, кто погиб за торжество революции. Полотнище было истерзано осколками. Оно полыхало над развалинами, а мы шли на него. Русские открыли огонь. Я не успел залечь. Пули раздробили мне руку. Я выронил оружие и упал, потеряв сознание… Пришел в себя в госпитале… Домой я вернулся без руки и здесь нашел людей, которые мне все объяснили…
- Как это страшно! - тихо проговорила Рози.
- Да, Рози, страшно той несправедливостью, которой мы служили. Но теперь, - голос Гельма окреп, - если мне придется выступать против истинных врагов моей родины, то только под тем знаменем, которое я видел в Сталинграде.
- Вы еще думаете воевать, господин Гельм? - удивилась Рози. - Значит, это правда, что говорит доктор Райтер: "Скоро в мире снова запахнет порохом".
- Нет, Рози, я не о той войне говорю, которую имеет в виду Райтер. Пока живы такие люди, как я, - а их много на свете! - мы будем бороться против войны всеми своими силами. За мир слишком дорого заплачено. Мы будем хранить его, как собственное сердце.
- Доктор Райтер еще говорит, что у русских нет атомной энергии.
- Нет, так будет. Но она им понадобится не для войны. А кроме того, на их стороне сочувствие таких людей, как я и ты, Рози. Ты ведь тоже не хочешь нового побоища?
- Мне даже думать об этом страшно, господин Гельм.
- Вот что, Рози, - серьезно сказал Гельм. - Не называй меня господином.
- А как же? - удивилась Рози.
- Товарищем! Товарищ Гельм. Или же товарищ Фридрих.
- Товарищ? Для меня это непривычно.
- Привыкай. Только так и должны называть друг друга люди труда. Мне говорил об этом Зепп Люстгофф.
- Кто это?
- Мой друг, Рози. Ах, что это за человек! Я горжусь им. Я хожу на собрания, где он выступает. Слушаю его, учусь у него. Я хочу быть таким, как он. Вчера я рассказал ему о своих столкновениях с Лаубе - как я ему досаждаю словами. "Ты этим ничего не достигнешь, Фридрих, - сказал он. - С ним нужно бороться иначе…" При встречах Зепп говорит мне: "Здорόво, товарищ Гельм!" Это прекрасное, сердечное обращение - товарищ. И я хотел бы, чтобы и ты так же называла меня.
…Через два часа упорной работы в комнате и кухне пол стал как новый, подоконники засияли. Кухонная посуда, стулья, шкаф, стол, рамы олеографий - все, как показалось Гельму, улыбалось, испытав на себе прикосновение рук неутомимой Рози. Она мылась и переодевалась на кухне. Из-за неплотно прикрытой двери слышалось ее пение. Вдруг она громко рассмеялась.
- Фридрих, слышишь? - выкрикнула она, и оттого, что Рози так дружески и просто обратилась к нему, сердце Гельма радостно забилось.
- Да, Рози, слышу!
- Я сначала подозревала, что ты хотел меня разжалобить и заманить в ловушку. Как неопытную девчонку! Если бы это было так, то я бы тебя здорово отлупила. Я ведь сильная.
- Ну что ты, Рози! - смущенно ответил Гельм. - Я об этом и не думал.
- Я ведь вижу, как на меня посматривают и доктор Райтер и хозяин дома. Им хотелось бы обмануть меня.
- Они мерзавцы!
- Я знаю, чего они хотят. А тебе я скажу, что тому, кто полюбит меня по-настоящему, я буду хорошей подругой.
- Полюбит? Как бы это со мной не случилось, - тихо проговорил Гельм.
Рози умолкла. Из кухни она вышла чистой, нарядной, бойко постукивая каблучками туфель, прижимая к груди молитвенник. Гельм подал ей флакон одеколона.
- Ну, в кирху я окончательно опоздала, - весело проговорила Рози.
Гельм взял ее за руку:
- Спасибо, Рози. Ты поступила как настоящий товарищ. Я не справился бы с одной рукой.
- Зато у меня две руки, - улыбнулась Рози. - Я тебе всегда могу ими помочь. А что нам делать, Фридрих, с воскресным днем? Он ведь только начался…
- Сегодня, Рози, устраивается пикник. Хочешь, примем в нем участие? Будет интересная беседа. Возможно, ее проведет Зепп, и ты увидишь его. А потом повеселимся, потанцуем. Соберутся мои товарищи по заводу. С ними тебе не будет скучно.
- Хорошо, - согласилась Рози. - Пойдем к твоим товарищам. Но гулять, не отмолив грехов за целую неделю?
- Грехи? У тебя грехи? У твоей хозяйки, по-моему, их куда больше, однако она не пошла сегодня в кирху.
- С тобой мне как-то легче стало, - призналась Рози. - Не чувствую себя одинокой.
- Ты готова? Идем сейчас же. К дому через десять минут должна подойти машина. Молитвенник оставь, сегодня он тебе не понадобится.
Над городом снова стали звенеть колокола. Но Гельм и Рози не слышали их зова.
Катчинский видел эти колокола. Их тусклые бока были окраплены пятнами голубиного помета. Они пели над городом древнюю песню. Огоньки у распятия, замирающие под высокими сводами раскаты органа… "Это хорошо и свежо было в детстве, - думал Катчинский. - Теперь мое сердце не откликнется на этот призыв".
А колокола гремели под апрельским небом, взывали, и Катчинский видел Черного Карла, раскачивающего веревкой перекладину с подвешенными к ней колоколами.
Он жил в подвале каменного колодца-двора, звонарь кирхи святого Роха. В этом дворе прошло детство Катчинского.
Черный Карл был одинок и хмур. Он всегда молчал. Кажется, никто никогда не слыхал от него ни слова. Лохматый, как медведь, он по-медвежьи косолапил, когда проходил двором, торопясь в кирху или возвращаясь домой. Каждое утро с недалекой Мариахильферштрассе до двора доносились звуки колоколов. Дети говорили: "Это Карл". И Лео казалось, что в узловатой руке Черного Карла находились веревки от всех колоколов города. Звуки, круглые и блестящие, уходили к небу и таяли в нем.
Тогда на востоке и западе гремели пушки. Сын Черного Карла был на войне. Лео видел в журнале рисунок, изображающий солдатскую елку в окопах: составленные в козлы ружья, на штыке труба горниста; тонкий дымок от костра вьется к небу, а по нему, как по дорожке, с заоблачных высот спускается белый ангел. Он несет украшение для скромной солдатской елки - ярко пламенеющую звезду. А бедные солдаты, не зная об этом счастье, спят у костра, тесно прижавшись друг к другу… Рисунок привел в восхищение Лео. Ему захотелось быть вместе с солдатами, чтобы проснуться и увидеть чудо. Он завидовал им.
Однажды почтальон в синем кепи, с туго набитой кожаной сумкой нырнул в подвал. Оттуда вскоре вышел Черный Карл, гневный и страшный. Став посреди двора, он поднял к небу огромный кулак с зажатым письмом, крикнул: "Этого я тебе никогда не прощу!" По щекам старика текли крупные слезы. Его сын погиб на войне. Карл грозил кулаком богу. Это было страшно. А вечером над городом звенели колокола, и дети двора говорили: "Это Карл". И с тех пор в воображении Катчинского при звоне колоколов вставало орошенное слезами лицо Черного Карла. Ему казалось, что слезы старого звонаря стали звуками меди и взывают к небу…
Во дворе зазвучали шаги и замерли возле коляски. Катчинский раскрыл глаза и увидел Гельма и Рози. Девушка смотрела на Катчинского с почтительностью и сожалением. Гельм приподнял над головой шляпу:
- Простите, я разбудил вас. Вы спали?
- Нет, - ответил Катчинский. - У меня теперь для сна достаточно времени, но мне не спится. Я слушал музыку колоколов.
- Я вам помешал?
- Нисколько.
Гельм улыбнулся:
- Маэстро Катчинский, вы помните меня?
Катчинский внимательно всмотрелся в лицо Гельма.
- Нет, не помню.
- Конечно, это было давно. Трудно запомнить. Меня зовут Гельм. Фридрих Гельм. Я был тогда двадцатилетним мальчишкой. В заводском оркестре я играл на трубе. Дома вечерами репетировал мендельсоновский "Свадебный марш". Представляю, как вас раздражала моя музыка! Вы даже как-то велели Иоганну передать мне, чтобы я пощадил уши соседей. А если мне так уж хочется потрясать своим ревом воздух, то вы советовали отправиться в зоологический сад, где ослам и обезьянам моя музыка доставит удовольствие.
- Вы помните - значит сердитесь на меня за это? - улыбнулся Катчинский.
- Нет. Ведь это было давно. А теперь, видите, я не тот.
- И я тоже, Фридрих.
- Нас, маэстро Катчинский, теперь сроднило общее несчастье, которое принесла война.
- Да, мы с вами родственники. Вы, надеюсь, идете не в кирху?
- Нам там нечего делать, маэстро. Мы идем на массовку, которую устраивает Зепп Люстгофф. Я рассказывал ему о вас. Он просил передать вам привет. Он хорошо знал вас по довоенному времени. И писал о вас в газете.
- Зепп Люстгофф? Он музыкальный критик?
- Нет, маэстро, он старый агитатор. В статье он высказывал сожаление, что вашу музыку не слышит пролетариат. И звал вас в Флоридсдорф.
- Теперь я догадываюсь, кто такой Зепп Люстгофф. Передайте ему привет. Скажите, я сожалею, что не выполнил тогда его пожелания. А теперь я не музыкант.
- У вас есть имя, маэстро. Его помнят многие.
- Ну и что же? Ничто в мире не изменилось. Солнце светит по-прежнему ярко. На земле апрель, а за ним наступит веселый месяц май. Люди живут, любят, страдают, но все это так далеко от моей коляски! Я остался один. Что до меня людям?
- Всех, кто знал вас, кто слышал вашу игру, должно потрясти то, что произошло с вами.
- Но они не знают. И это к лучшему.
- Нет, - убежденно ответил Гельм. - Я простой человек, бывший литейщик, теперь трубочист. Но вы можете сказать то, чего не могу я, и ваши слова никто не посмеет опровергнуть. Вы не должны молчать!
Катчинский откинулся на подушку, закрыл глаза.
- Извините, - смущенно сказал Гельм. - Я больше не буду вас тревожить. Прощайте!
Катчинский приподнялся, глаза его блеснули живо и молодо.
- Погодите, Фридрих. То, что вы сказали, очень верно. Я подумаю над этим. Это очень верно…
На улице раздался резкий автомобильный сигнал. Хор голосов выкрикнул: "Гельм! Фридрих!" Затем во двор вбежал паренек в светлой кепке. Увидев Гельма, он приветливо взмахнул рукой:
- Фридрих! Машина ждет. Все собрались.
- Я сейчас, - ответил Гельм.
Катчинский протянул ему руку:
- Не буду задерживать вас. Идите. Вы счастливец: у вас есть товарищи.
- Они могут стать и вашими товарищами, маэстро.
Гельм и Рози торопливо прошли через двор и исчезли под сводчатой аркой. Катчинский проводил их взглядом.
Колокола умолкли.