4
Ранним апрельским утром Вадим Колосков первый раз седлал Карего. Конь, чуя весеннюю дорогу, бил передним копытом. Руслан увивался рядом:
- Заднюю подпругу затянул лишка, с непривычки больно коню покажется, - и защелкнул пряжку на дырку ниже. - Шагов триста проедешь, промнешь коня и ставь пряжку на прежнее место.
С первых шагов Карий набрал было хорошую рысь.
- Э-э, постой-ка, парень, погоди, - зашумел вдогонку Руслан.
Вадим вернулся с немым вопросом: "Чего еще?"
- Слазь! - скомандовал конюх, и Вадим подчинился.
- Эх ты, ездун! Учись у старших.
Руслан птицей взмахнул в седло и сделал круг рысью.
Слегка избоченясь, он сидел в седле как припаянный, грудь вперед, кепка еле держится на затылке. Лихач, ай да лихач!
- Видал? - глаза у Руслана счастливо сияли, - В седле надо держаться с почерком! Запоминай: самое первое - локтями не болтай, стать держи роскошно, а ежли не торопишься, то полагается легонько избочиться.
После такой инструкции Руслан отпустил Вадима.
На самом выезде из хутора у крайней избы Вадим столкнулся с Лидочкой Меденцевой. Румяная от скорой пробежки, выскочила она из-за угла, но, увидев перед собой коня, остановилась.
- Доброе утро, Вадим Палч. Проезжай поскорее, а то, говорят, если баба дорогу с утра перебежит, весь день у человека наперекос выйдет. - И пересыпала свою речь смехом Лидочка…
Вадим придержал коня.
- А ты суеверна, оказывается. Не ожидал… Проходи, коль торопишься, я приметы не признаю.
- Как знаешь, меня хлебы в печке дожидаются!
Она ловко проскочила перед самой лошадиной мордой и, через шаг оглядываясь, все улыбалась Вадиму. А он смотрел ей вслед, любовался ее ловкой походкой и очень тонким небабьим станом.
Между ним и Лидочкой с первого дня установилась тайна, и каждый по-своему оберегал эту тайну от посторонних и друг от друга. С того дня, как управляющий Мешков уехал, Вадим раздает наряды сам. И вот на нарядах-то, по утрам, у него с Лидочкой и происходит это. Тонкая Лидочка неизменно проскальзывает в самый угол, за спины остальных женщин и, никем не замечаемая, теплит оттуда Вадима своим взглядом. Вадим перехватывает этот взгляд и каждый раз ожидает чего-то особого. Оттого-то, видно, и люб ему этот короткий утренний час. На любую работу Лидочка идет без оговорок, и вот до этого часа Вадиму не довелось поговорить с ней ни разу, и знает он про Лидочку всего-навсего, что муж ее дослуживает в армии последнюю весну, а сама она живет у свекрови, глухой, но крепкой еще бабки Арины Меденцевой.
Безотчетно радуясь случайной с Лидочкой встрече, Вадим опять задумался о работе и жизни своей в Зябловке. Чем же плохая, новая его жизнь? Она занята до краев и осмысленна. Да, он маловато спит. Да, как приехал, только раз был в кино - да и то не в хуторе, а на центральной усадьбе. Ну и что ж, не всем же в городах жить.
Увели-увели Вадима его мысли, он и не заметил, как уехал от хутора далеко. В низинах слежавшийся за ночь туман горбатился. Солнце подымется повыше, туман этот улетучится, а вместо него закурится над пашней белый невесомый парок, и до самого полудня будет он дрожать-бродить. После обеда, размышлял Вадим, подойдут пригорки, и начнем, пожалуй, бороновать.
А ехал он на стан, к трактористам. Теперь-то он уже знал, на что способен каждый из них. А в день знакомства он честно признался, что в технике ни шиша не смыслит. Он не даст им стоять из-за воды и горючего, доставит сломанную деталь, а в остальном пусть рассчитывают на себя. Ребята поняли его правильно, только Женька Рубакин, переведенный из скотников на прежнюю работу, процедил тогда: "Понашлют сосунков! Эх жизнь, мать ее эдак…"
В "высших сферах" Женьку считают передовиком, портрет его висит в районном парке, а Вадиму с Женькой одна морока: чего ни заставь его делать, на качество Женька плевал, ему лишь бы побольше зашибить денег. Женька ушел от первой жены, оставил ей троих детей, и ползаработка отлетает на алименты. Новая жена оказалась на копейку скупа - вот и беснуется мужик… И сейчас, увидев Вадима, Женька подлетел к нему первым.
- Бороновать будем?
- Рано. Часов с двух начать бы, и то хорошо.
- С двух… - Женька схватил из-под ноги горсть земли, сдавил ее и бросил - земля рассыпалась в крошево. - Поспела, чего ждать?
- На дороге поспела, а на пашню не влезешь.
- Перестраховочка! - фыркнул Женька и, большой, недовольный, побрел к трактору.
- Ребята, гля-ко!
Все увидели парнишку, бегущего от реки, на бегу он размахивал кепкой. То был сын управляющего Севка. Вадим кинулся ему навстречу.
- Там, возле плотинки… дядя Руслан помирает, - задыхаясь от испуга и скорого бега, выпалил Севка.
Вадим велел трактористам пригнать на речку телегу, а сам - Севку к себе в седло.
- Стою с сачком под ветлой, а тут как ахнет снежный козырек. Гляжу - кепка, а потом и сам дядя Руслан вон он. Подымет голову, а снежница его обратно под воду топит. Один раз он выскочил близко, я протянул ему палку и вытащил.
Руслан лежал на сыром берегу. Лицо, повернутое к солнцу, было бледно и неподвижно, в волосах запуталась прелая солома.
"Неужели?" - похолодел Вадим в рывками начал стаскивать с конюха мокрую одежду. Потом они с Севкой в четыре руки оттирали Руслану бока, ноги, грудь… Наконец конюх глотнул ветру, медленно приоткрыл глаза, расширенные зрачки задержались на Вадиме.
- Ребры, чую, там. Справа… - и опять закрыл глаза.
Подкатили трактористы. Бричка была битком набита соломой, а сверх соломы лежали брезент и кошма. Руслана завернули в кошму. Ноги ему Вадим кутал сам - стеганой телогрейкой со своего плеча, а потом спеленали его брезентом. Таким и отправили Руслана в больницу.
5
В полдень пробовали бороновать. Женька Рубакин с первых же кругов хотел было обскакать всех, да горячка испортила дело - завяз, посадил трактор на картер. Часа два лопатили они с прицепщиком из-под машины грязь, ругались до синевы лица, и когда, казалось, все пошло на лад, Женька еще раз погорячился - дернул с места и оборвал серьгу.
Другие трактористы с оглядочкой, но работали. Белый от зависти и злости Женька носился от трактора к трактору, серьгу искал. Увидев Вадима, он подбежал к нему, бросил сломанную серьгу ему под ноги: "Давай новую!"
- Нет у меня. И кузнеца теперь нет. Придется ехать в центральную мастерскую.
- На-ча-лось! Поря-дочки!
На всякий случай Вадим поехал в кузницу - порыться в железках, не завалялась ли где серьга. Первым, кого он увидел у кузницы, был цыган: незнакомый, не старый, усат. Прислонясь к косяку, он стоял покуривал, но увидел Вадима и загасил окурок о подошву. На цыгане был длинный рыжий пиджак, кинутый на плечи внапашку, алая рубаха, сапоги в гармошку. Лицом цыган был смугл, будто и появился-то на свет божий в кузнице. Щеки, однако, выбриты были до синевы. Желтые, как у хищной птицы, глаза смотрели на Вадима весело и дерзко.
- Это ты Вадим Павлович, бригадир? - спросил цыган, неохотно отслоняясь от косяка.
- Я.
- Возьмешь меня на работу?
- Что умеешь делать?
- Да что хошь: подковы гну, лапки культиваторов и лемеха точу, все умею. Хошь посмотреть? - говорил он по-русски чисто, без выговора.
Вадим открыл кузницу.
Женька Рубакин, который следовал за ним неотступно, влетев в кузницу, первым делом начал рыться в ящиках, искать серьгу.
Цыган быстро разжег горн, бросил в пламя болванку, на подкову, но Вадим его остановил:
- Вот что, друг, сделай, пожалуйста, три… Да, три серьги.
- На какой трактор?
- Понадежней надо. На "ДТ-54".
С заказом цыган управился легко и споро. Гордый своим умением, он тылом ладони смахнул со лба пот и оскалил в улыбке белозубый рот.
- Умеешь, - похвалил его Вадим. - Как зовут?
- Михась.
- Хорошо сработал, Михась.
Первую же, еще горячую серьгу схватил Женька Рубакин и рванулся из кузницы как на пожар.
- Кадры у тебя, бригадир! - подивился цыган. - С такими только премии отхватывать.
- Слушай, Михась, а наш кузнец по совместительству еще и конюхом был. Ты как на это?
- Уволь, бригадир, скотина не по мне. Уж лучше я тут без молотобойца как-нибудь обходиться буду.
- Ладно, выкрутимся. Считай, что принят. Документы с собой?
- Только паспорт. Из Клевенки меня еще не отпустили. Справка нужна, что здесь принят. Без справки нас, цыган, еще не отпускают.
Вадим вырвал лист из карманного блокнота, черкнул директору записку.
- От конюшни идет подвода на центральную - поезжай, оформляйся. Когда приедешь?
- Завтра! Как штык!
Уходя, Михась поминутно оглядывался и белозубо сиял.
И верно, цыган заявился на другой день. Все его пожитки были рюкзак да черная, с ремешком для заплечной носки гитара. Поселили его у бабки Дуни Пронякиной.
Утром, на работу собравшись, у скотного двора кучились женщины. Здесь-то Вадим случайно и подслушал их разговор.
- А новый кузнец ничего из себя, чернобровый.
- Ох, девки, ребятишки от него будут видные. Ха-ха-ха.
- Пощекотать бы ему, копченому черту, усы. И опять дружный смех.
- Вы только собираетесь, а кой-кто уже отпраздновал с ним медовую зорьку: устроился-то цыган у старой бабки, а заночевал где помоложе, - пропела Пелагея Блажиова.
Все так и рты разинули - прямо немая сцена.
Про Пелагею говорят, что она ночей не спит, все караулит, кто что несет, кто к кому пошел и когда вернулся. И в этом, пожалуй, была некая правда: Пелагея смотрела на людей так, словно все тайны Зябловки были у нее в кармане. В чужие дела вмешиваться она не любит, но так уж само собой вышло, что она своими глазами видела, как на зорьке этот черный охальник пробирался от одной бабенки, всем нам давно и хорошо знакомой, а от кого, она, Пелагея, и на страшном суде этого не скажет, потому как господь бог любое рискованное дело велел держать в тайности.
Все слушали Пелагею с приоткрытыми ртами, только веснушчатая Шура, у которой веснушки уже сошли, отмывала в калужине сапог и не встревала в этот пустой разговор. Шура презирала сплетни.
6
Едва сошел снег, женщины перешли на основную свою работу - на большой совхозный огород по берегу реки. Он был приспособлен под орошение: подняли метровой высоты вал и прорезали в нем канаву для хода воды. Из года в год на огороде сажали помидоры, капусту и огурцы, и женщины знали свое дело получше иного агронома. Что до Вадима, то он и не собирался их наставлять, а приехал лишь поделить поле.
Резать поле на делянки - дело щекотливое. Много лет огород оставался на одном месте, женщины и во сне могли бы сказать, какой угол поливается лучше, где перепрел навоз и на каком клочке сосет из земли соки годами непобедимый осот. Кому доставался первый от канавы клин - считалось, что повезло: отсюда начинался ток воды, здесь и огурцов соберешь больше, здесь и капустные вилки по осени будут лопаться от собственного сока, а стало быть, лишний рубль в уборку и премия после уборки. У другого конца канавы родилось хуже: меньше доходило воды. А в самой середине огорода была плодородная падина.
Вот почему на дележ земли непременно приезжал кто-нибудь из руководителей - чтоб не допустить скандала.
Начиналось все хорошо и весело. Отмерив пять саженей, Вадим вбивал в землю колышек и привязывал к нему шпагатную веревочку. Помогала ему Шура. Она шла по другой стороне огорода, тоже отмеривала пять саженей и натягивала на себя веревочку от Вадима. Остальные женщины копали под веревочкой лунки - так означались межи.
Солнце взбиралось все круче, постепенно добавляло тепла, и Лидочка первой сбросила телогрейку. Она была в хорошеньком голубом платье, алая ленточка пунцовела у нее на груди. Румяная, легкая, Лидочка напоминала задиру-мальчишку: косынка сбилась на ухо, Лидочка чувствовала, что косынка сбилась, но не поправляла ее. Смех ее рассыпался там и тут. Посматривала она на Вадима озорно, бесовато.
Другие женщины тоже освободились от телогреек, и тут Вадим обнаружил, что многие из них оказались моложе и красивей, чем привык он их видеть. Под серой кургузой телогрейкой Шура, как оказалось, прятала гибкую, словно у ласки, фигурку. Даже на Пелагее Влажновой совсем ладно сидела ее кремовая блузка, да и юбка была подогнана в самый раз.
Когда поле размежевали - стали бросать жребий. Вадим написал номера делянок, свернул листки в трубочку и потряс их в пригоршне.
- А ну, Пелагея Федоровна, погадай-ка на счастье, глаза у тебя колдовские.
- Ну что ж…
Вадим поднял над головой бумажную трубочку:
- Кому?
Чуточку поколебавшись, Пелагея объявила:
- Шуре.
Шура расплылась в улыбке: ей досталась урожайная падина.
- И везет же тебе, девка, ну прям во всем везет… А я, дура, на уме для себя держала эту падину, - призналась Пелагея.
- Кому?
- Эту Марье Адамовой.
Марья развернула бумажку, сейчас же аккуратно ее свернула и опустила в карман. На ее лице невозможно было прочитать: рада она или не рада. Марья как ни в чем не бывало взяла лопату да и пошла.
- Куда же ты? - шумнула ей вдогонку Пелагея.
- Всех вас обскакала. Мне у ближней канавы досталось.
- Врешь ведь, - потерянно ахнула Пелагея.
- А проверьте! - Марья с небрежностью бросила наземь свою бумажку.
Пелагея сделала было шаг поднять ее, да раздумала.
- Кому?
Колебалась Пелагея не долго. Вспыхнула и с риском: была не была:
- Мне! А то все добро другим истранжирю. - Но, развернув бумажку, она плюнула, бросила, ее и притоптала ногой.
- Дальняя канава…
Подумала, постояла и крепко, по-мужски изругалась. Вышло это так искренне, что Вадим, ухватясь за бока, долго хохотал.
- Кому?
- Да ну вас к черту! Пусть вон Лидочка угадывает. Наворожила на свою задницу…
И потопала прочь со своей досадой.
Когда огород был поделен, Вадим сказал женщинам, что отныне здесь будет такой порядок: сами за собой работу замерять, сами себе и заработок подсчитывать.
- Да как же это? Господи! - ужаснулась Пелагея.
Все притихли.
- Ну что особенного? - стоял на своем Вадим.
- Нет, бабы! Вы как хочете, а я не согласная, - отрезала Пелагея, и Вадим понял, что своего ему не добиться.
Тогда он перевел разговор, предложил избрать старшую, и старшей выбрали Шуру. Это ей польстило, хотя она была наперед уверена, что выберут ее. Среди женщин-вдов была она всех грамотней, всех бойчей на язык, ее посылали к начальству в случае неурядиц и недовольства. Шура (рассказывали Вадиму) первой ополчилась на бывшего бригадира и при поддержке подруг свергла его. В свои тридцать шесть она, не считая Лидочки, была и моложе других, к тому же и самой красивой.
- Только чур: если собьюсь, не обижайтесь! - Весело предупредила Шура.
Все охотно простили это ее плохо скрытое торжество - она имела на него право.
7
- Вадим Палч, пошлите меня на ячмень, душу отвесть хочется, - клянчил Женька Рубакин.
"Уже и Вадим Палчем зовет и на "вы" перестроился… Умеют же некоторые!" Вадим молчал.
- Моя посевная нынче навылет… Алименты, сами знаете.
Поле под ячмень ровное, гоны - самые длинные, работать там трактористу легко, и Вадим берег этот участок для кого-нибудь из лучших - в награду за совестливую работу.
- Алименты - ползаработка…
"Знаю, все знаю, неудаха ты здоровенная… Грызешься ты со всеми за этот несчастный рубль, унижаешься и палишь свою жизнь с обоих концов - так ведь и надорваться недолго. Что же мне с тобою делать, однако?"
Никак не верилось Вадиму, что Женька сроду был вот таким - нетерпеливым, озлобленным, только и ищущим, где бы не упустить выгоду. Никогда не видел Вадим, чтоб Женька, даже по пьяному делу, улыбался или бы пел песню. Но что же в этом случае мог поделать Вадим, как не рублем же и отогреть Женькину душу.
- Ладно, поезжай, - сказал он Женьке. - Только чур: не торопиться. Место, имей в виду, низкое, сырое, сеять, возможно, еще нельзя, так что повремени до утра.
- Будь спокоен! Уж я рассчитаю так рассчитаю!
Вадима в этот день вызывал директор. Ехал он на центральную усадьбу, а сам думал, как бы Женька не погорячился вновь, как бы не начал сеять по сырому. А наутро увидел Вадим: Женькин агрегат возле кузницы стоит, колеса сеялок увешаны шматками грязи. "Неужели?"
Запрягая Карего, Вадим так торопился, что оборвал супонь. Его опасения оправдались: на ячменном поле строчки семян лежали снаружи, не заделанные в почву. Видя даровую поживу, паслась на поле целая туча птиц.
По-черепашьи вобрав в плечи голову, Женька стоял на краю обмякший, как мешок с отрубями.
- Закалымить хотел, длинный рубль зашибить?! А в тюрьму - этого ты не хотел? За вагон семян! За горючее!
Как под топор склонив бедовую свою голову, Женька молил о пощаде. Молча, смиренно.
"Черт бы тебя побрал, болвана корявого!"
- Сейчас же прицепляй бороны и полосуй поперек поля! Крутись-вертись, как черт на углях! И чтоб ни одного зернышка…
- Спасибо! - выдохнул Жепька и, косолапя, побежал к трактору.