Увидев Соколюков на сундуке и в сопровождении конвоя, она в первую минуту едва не расхохоталась - что еще за напасть! - но, узнав Македонского в бричке и с маузером, так и замерла. Она не была на поминках у Соколюков - покойница мать их до самой смерти враждовала с Мальвой из-за сына, - но накануне похорон Данько обещал помочь убрать Мальвину десятинку, которая не столько давала хлеба, сколько воли Мальве. "Куда, Мальва?" - "На свою десятину…" Не одну ночку гордый Андрианов конь бился тут с изможденными клячами Данька, которых стреноживали на ночь, чтобы меньше глядели на небо, а паслись бы на ничейном косогоре. И вот диво: узнав их теперь, конь поднял голову и прощально заржал, будто не держал на них никакого зла. А Мальва так и осталась стоять сама не своя, не подала Соколюкам никакого знака. А что ежели они ночью убили кого-нибудь из вавилонских богачей ради этого сундука, на котором сидят? Предположения носились у Мальвы в голове роем. Она знала о страсти Данька к чужим лошадям, а в ком сидит одна болячка, может быть и другая, еще страшнее. Ей хватало своей дурной славы, чтоб лезть еще и в ихнюю. И она притворилась, что знать не знает никаких Соколюков, и принялась дожинать полосу, срезая поникшие колосья не высоко, как прежде, а у самой земли.
Лукьян покосился на брата, тот вдруг умолк, и только внутри у него все кипело. Ведь не так давно лежали они с Мальвой вдвоем, усталые, на возу, лошади грызлись в татарнике, а Чумацкий шлях, все еще как будто усыпанный солью, звал их в странствия…
Между тем Андрианов конь прыгал-прыгал в бурьяне, да и забрался к Соколюкам в овес. Данько словно озверел, вскочил:
- Убери коня, в три души мать!.. Это кричало в нем другое…
Не сел, пока Мальва не пошла выводить коня из потравы. Она взяла его за повод и повела межой на свою десятину. А Данько, только усевшись снова на сундук, проговорил через едва сдерживаемые рыдания:
- Ставлю на Мальве крест отныне и до гроба…
- Тот не пес, кто откажет суке, - улыбнулся Лукьян.
- Вот! - И Данько положил крест на грудь.
А конь погрустил на десятине и снова засеменил в овес. Не прыгал, хитрил, чтобы не увидели его с дороги.
Но Данько не стал больше трогать жницу, все равно не услыхала бы его издали, и конь привольно пасся в овсе, пока не скрылся с глаз. Не так жаль того, что съест, как того, что потопчет. На том вроде все и сошлось: Мальва по-прежнему кланялась ржице да в белом овсе снова прыгал конь.
- Теперь вся надежда на Фабиана… - тихо, только для брата сказал Лукьян.
- На козла? - думая о своем, отозвался Данько.
- Зачем же? На самого Левка Хороброго…
Данько рассмеялся, насторожив этим Македонского. Те, кто норовит сбежать, всегда выдают себя за легкомысленных. А то с чего бы смеяться?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И все-таки нет на свете ничего равного нашему Вавилону! Где еще вы увидите такого бравого философа, которого козел ведет извилистыми улочками на завтрак к Соколюкам? Оба Фабиана еще не знают, что стряслось ночью с хлебосолами, и рассчитывают всего лишь на остатки поминального ужина, которым Соколюки заткнули за пояс многих вавилонских богачей. Такого рая под грушей ни у кого еще не бывало. Грушки сами падали в ряженку, их вынимали оттуда за черенки и бросали козлу, который поедал их с превеликим удовольствием. Да и кувшинчиков недопитых немало осталось на полотенцах. А кому бы еще пришло в голову накормить весь Вавилон просто королевской голубятиной?! Идти на такой завтрак и то наслаждение…
А Явтух стоял за плетнем (он стоял так каждый праздник, а сегодня было как раз воскресенье, его день), легко улавливал ход мыслей двух гуляк, одного из которых ему так хотелось заполучить, и хитро улыбался в свои подлые усы, свисающие, как два слабых колоска с одного стебля…
- Проспались? - приветствовал он их, намекая на вчерашнее.
- А вас тоже вынесли в непристойном виде, - отпарировал философ.
- Хе-хе, где уж тем бусурманам тягаться с Явтухом! - И он сразу перешел к делу, словно для этого не будет более благоприятного случая. - Слушайте, перепишите на меня эту вашу скотинку. Вам она, ей-богу, ни к чему. Просто насмешка - такой великий философ и вдруг с козлом! Ну какая вам от него выгода? Проходимец. Обедает у меня, а ужинает у Раденьких. Позорит вас, да и только… А я бы вам за него рубль отвалил. Рубль-то нынче, ого, обеспечивается золотом… Два много, а один рубль дал бы. Вот! - и он протянул его через плетень - так и носил в штанах, наготове.
- Не могу продать товарища.
- А как он сдохнет? У скотины век недолог! Миг один, прости господи. Да и прожил уже немалый срок. Вон сколько колец на рогах.
- Нет, Явтуша, я вашего брата-бедолагу знаю и не хочу, чтобы козел кончал жизнь в кабале. Не для того я его выкупил из рабства, чтобы продать в другое. Быть ему при мне…
Тот, о ком шла речь, удостоил внимания лишь верхнюю половину Явтуха, но философ легко представил себе его штаны - хитросплетенье заплат, в котором разобраться может одна Прися. Так не лучше ли, подумал философ, купить себе на этот рубль новые штаны? И повел козла дальше, надеясь застать рай под грушей неприбранным с вечера. Явтушок, предчувствуя, как они облизнутся в опустевшем дворе Соколюков, ядовито засмеялся им вслед. Философ же, в свою очередь, подумал, что уж лучше быть козлом, чем середняком. И откровенно предостерег товарища:
- Ты брось ходить к этому оборотню, а то пропадешь ни за полушку.
Вавилоняне умеют чужое горе превратить во благо для себя. Старушенции, сбежавшиеся сюда спозаранку, себя не обижали, но и охотно обхаживали Фабиана и его товарища.
Остатки поминального ужина оказались такими неисчерпаемыми, что завтрак, уже без хозяев, с маленькой передышкой на обед, длился до вечера, а вечером оба Фабиана отправились в коммуну. После долгих размышлений философ остановился на том, что лучше всего если за Соколюков заступится сам вожак коммуны.
Фабианы не жаловались на здоровье, но оба страдали одним и тем же недугом - потерей ориентации. На козла эта хвороба нападала в дни жестоких голодовок, преимущественно зимой и ранней весной, когда все лакомства этого прекрасного мира запирали (от него!) в погребах и амбарах. Чем более он был голоден, тем тяжелее переносил свою болезнь и то и деле кидался в противоположную сторону от всегда пустого своего жилья. Скажем, домой надо сворачивать на север, к ветрякам, а он трусит на юг, хотя хорошо знает, что бредет не в ту сторону, К Фабиану-человеку этот недуг приставал в двух случаях: во-первых, когда он попадал в большой город и самым удивительным образом терял направление на родной Вавилон, и, во-вторых… Впрочем, этот второй случай к тому времени получил уже такое распространение, что на нем не стоит останавливаться. Слава богу, болезнь посещала их не одновременно, и всякий раз здоровый мог пособить больному, что, разумеется, никак не препятствовало хроническому возвращению болезни, а только способствовало ее обострению.
Кстати, не пора ли уже рассказать о Фабианах, а в особенности о Фабиане-философе, подробнее? Ведь нам не раз еще предстоит встречаться с ними. Пожалуй, пора. Добавлю только, что к тому времени, когда двое заступников за Соколюков добрались в коммуну, коммунаров уже одолел сон. Светилось только окно Клима Синицы. Философ обрадовался этому. А козлу пришлось поспать у парадного крыльца, он не умел ходить по крутой лестнице, где к тому же и количество ступенек превышает обычные вавилонские нормы…
Ну, вот, опять Мальва мешает отдать должное философу и хотя бы вкратце рассказать о нем. Покончив с жатвой на своей нивке и вдосталь накормив буланого у Данька в овсе, Мальва вернулась домой, выкупалась в Чебреце, нарядилась в зеленое платье и сапожки и примчалась в коммуну позднее обычного. Там она немало подивилась, застав у крыльца Фабианова козла. Стало быть, и хозяин тут? Она не стала будить козла - да и к чему? - и как можно тише поднялась по лесенке к поэту. Но мансарда была пуста, и Мальва, не задерживаясь, спустилась вниз и пошла через двор к сыроварне. Железное колесико так и лежало посреди двора неприбранное. Мальва споткнулась об него и чуть не упала. Когда она открыла дверь, поэт скорее растерялся, чем удивился ее приходу. Запах плесневелого сыра с непривычки показался Мальве нестерпимым. Сыровар работал в чепце, в белом халате и в галошах, которые явно были ему велики, и потому ступал он в них осторожно, чтобы не спадали с ног. А знаменитые его туфли стояли у порога, вывалив красные языки. Возле на скамеечке была сложена одежда.
Здесь готовились к ярмарке. Совсем юная коммунарка, вероятно, из сезонниц, которые приходили в коммуну на одно лето, помогала наводить глянец на головках сыра.
А между тем козел, проснувшись, узнал у крыльца вавилонского коня, печально опустившего голову, и никак, бедняга, не мог сообразить, откуда он тут взялся. Фабиан хорошо помнил, что и хозяин пришел с ним сюда пешком. Более того, козел почти волок его на себе и натрудился, как никогда. Увидав на буланом вышитую подушечку, козел снова погрузился мысленно в непостижимые хитросплетения жизни. Хорошо бы, скажем, на обратном пути увидеть хозяина на этой подушечке, чтобы не вести его снова в Вавилон пешком, И подумать только, что есть еще люди, которые завидуют легкой жизни козла…
На заре поэт отправился со своим неоценимым товаром в Глинск. Красные головки были упакованы в корзины и прикрыты брезентом. Как и уговорились, Мальва ждала возле деникинского рва, легкая и чистая, как сияющий рассвет. Глаза у нее улыбались от счастья, она совсем по-девичьи вспрыгнула на телегу, как только та остановилась. Была Мальва в красных сапожках, в платье и плахте, под которой, уже сидя на телеге, могла свободно прятать колени. Пахло от нее не то чебрецом, не то другим каким-то зельем. Обоим ни о чем не хотелось говорить, молчание было для них выше и понятнее самых пылких слов.
Уже перед Глинском Володя похвалился шашкой, которую прятал под соломой. Мало ли что может случиться в дороге, когда он продаст сыр и будет возвращаться с выручкой. Вспомнив о Соколюках и ужаснувшись мысленно, что он тоже может угодить в милицию за свою шашку, Мальва торопливо прикрыла ее соломой и поникла, замолчала. Потом Володя заметил ее смущение, когда проезжали глинскую тюрьму, ею он не углядел, что в одном из тюремных окошек сходит с ума Данько Соколюк, страшный, хотя сейчас и бессильный соперник.
- Это еще кто? - спросил тот брата Лукьяна.
Мальва Кожушная только покосилась на окно и опустила глаза, боясь встретиться взглядом с Даньком, который возник за решеткой, как укор из неволи.
Их воз протиснулся сквозь ярмарочную толчею к ларькам, большею частью пустым, остановился возле одного из них, с черепичным навесом. Мальва помогла сыровару сгрузить корзины, потом на полку выложили красные головки, одна упала, выкатилась на площадь, покато спускающуюся к Южному Бугу, так что Мальва едва догнала ее под смех публики, обдула и положила на верхнюю полку. Может быть, благодаря этой самой головке к ларьку сразу потянулся ярмарочный люд. Сыровар облачился в белый фартук и принялся отвешивать на весах кому целую головку, а кому только кусочек на пробу; деньги от покупателей принимала его помощница.
Вот подошел к ларьку сам товарищ Тесля, секретарь райкома, с какой-то высокой дамой, - уж не с Варей ли Шатровой, у которой стоял на квартире? - выбрал самую лучшую головку, попросил взвесить. Прежде чем положить в кошелку, Тесля долго держал головку в руках, рассматривал на свет, словно диво какое-то, потом расплатился и повел свою хозяйку в ряды с приумолкшими связанными птицами. Вокруг ларька с сыром собралось народу больше, чем везде. Мальва едва успевала считать деньги, красных головок на полках оставалось все меньше и меньше. Данько за решеткой ругал продавцов сыра за то, что спускают товар по дешевке.
Когда все было продано, сметливые хозяева ларька убрали свои весы, сложили одна в одну корзины, от чего их стало наполовину меньше, чем было, когда ехали на ярмарку, вымостили соломой передок и поехали себе, только не домой, не мимо тюрьмы, как ожидал Данько, а по направлению к старой мельнице, где с некоторых пор была так называемая пролетарская корчма. Оставим их там и расскажем, наконец, о философе из Вавилона…
Козел считался собственностью философа, хотя в иные моменты философ был недалек от того, чтобы счесть себя собственностью козла. Впервые этот парадокс возник, еще когда четвероногого красавца вели в наш Вавилон на самой обыкновенной пеньковой веревке. Похоже было, что козел вел человека, хотя все должно было быть наоборот, Любопытных вавилонян не столько тронула эта перемена ролей и даже не столько самое появление козла, сколько его имя. Что и говорить, после смерти козла таким его именем стоило бы назвать если уж не что-нибудь существенное на земле, где, к сожалению, все заслуживающее внимания уже названо, то хоть один из районов на невидимой стороне луны, с которой козел поддерживал постоянный душевный контакт по своей слабости к небесным телам вообще, и к этому вечно изменчивому шарику в особенности. Ведь луна не раз освещала ему дорогу домой, но и не раз предавала его, когда он прокрадывался в чужие огороды ночью. Невзирая на чудесное имя, которое могло достаться козлу совершенно случайно, в животном все же не ощущалось никакой претенциозности, свойственной этим самоуверенным созданиям, склонным преувеличивать свои заслуги перед человечеством. В Вавилоне из-за своеобразного рельефа местности крылатому козлиному племени не чинилось никаких притеснений со стороны властей. У коз издавна репутация верхолазов. Обратите внимание, на пастбищах никто не забирается выше их, они - как птицы.
Сперва Фабиан не питал никаких иллюзий относительно своего положения в этом обществе. Чтобы нравиться своим вавилонским фуриям, он менял масть в зависимости от времени года, отдавая предпочтение светлым тонам. Летом булано-серый с черной меткой на левой лопатке (эта деталь была вечной загадкой для него самого, не говоря уже о его избранницах), с умными малиново-вишневыми глазами, которые, правда, иногда теряли цвет, и этот изъян глаз скрадывался бородкой, которая то редела и выцветала совсем, напоминая бороду потрепанного волокиты, то вновь курчавилась, возрождалась, становилась дымчато-синей с благородными прожилками, и тогда никто не мог отказать этой бороде в прирожденной мудрости, что не в шутку отличало Фабиана-козла от его сородичей.
Что касается Фабиана-человека, то он стал Фабианом не сразу, как уже сказано, в свидетельстве о рождении он записан Левком Хоробрым. Это был человек странный, извечный бедняк и потому такого же философического склада, как и козел, купленный им в Глинске буквально за гроши. Никаких писаных трудов по философии у него не было, но ведь и великий Сократ за всю жизнь не написал ни строчки, что, однако, не дает оснований не считать Сократа философом, Из-за отсутствия писаных трудов Фабиан придавал тем более весу своим устным высказываниям и пользовался ими с величайшей осторожностью. Жил он на самой окраине Вавилона (мы еще побываем в его немудреном жилище), по соседству с ветряками, по которым легко определял направление ветра, но которыми никогда не пользовался как помолец, да и хлеба в его жилище давно уже не пекли, еще со времен покойницы матери. В революцию, которая проходила здесь не так бескровно, как в иных местах, Левко Хоробрый сразу же очутился на ее стороне, и притом без малейших колебаний, но никаких особых заслуг перед нею не имел, поскольку его философский талант раскрылся несколько позднее, в разгар последнего землеустройства, когда философам пришлось отступить перед аграриями.
Этот чудак при всем народе отказался от своего надела в пользу общины и понуждал других сделать то же, в результате чего сразу потерял репутацию нормального вавилонянина, хотя определенные отклонения от нормы наблюдались за ним и раньше. Скажем, перед этим он продал своего единственного коня, славного тем, что ни разу не дал надеть на себя сбрую, в купил себе (за целого коня) золотые очки, что было воспринято Вавилоном как чистейшее надругательство над здравым смыслом. Когда же умер старый вавилонский гробовщик Панкрат, Левко Хоробрый в свои не такие уже преклонные годы зашел дальше дозволенного и, ничтоже сумняшеся, занял это мрачное место. Ничего удивительного, каждый философ идет к вершинам вечной идеи своим путем.
Свободного времени на этом новом посту оказалось более чем достаточно, и он погрузился в чтение священных книг, оставленных Панкратом в верстаке, а затем и светских философских трактатов, обнаружив к этому определенную склонность и терпение. Книжки этого сорта он доставал по большей части на родине козла, в Глинске, и дошел с этим чтением до полного обнищания, сперва материального, а со временем и духовного, о чем вроде бы красноречиво свидетельствовала покупка козла, которую Вавилон рассматривал не иначе как "вершину" философской мысли гробовщика. Никто не хотел понять, что к этому анекдотическому шагу могла привести не убогость мысли, а беспросветная нужда философа и горячее желание выбиться из нее любой ценой.
Доведенный до отчаяния мизерными заработками на гробах, он уже давненько обдумывал одно хитро-мудрое дело, на котором собирался разбогатеть, тем более что оно ни к чему не обязывало его как гробовщика и философа, то есть ничего не меняло в привычном легком течении его жизни, которую он находил единственно возможной для такой неоснащенной личности, как Левко Хоробрый. Вооруженный очками, он не мог не заметить, что в нашем преславном Вавилоне держали бесчисленное множество коз, но никто не позаботился о козле и непокорных приходилось водить в самый Глинск, городок на ту пору уже достаточно цивилизованный, и там почти ни за что оставлять деньги, которые легко могли бы очутиться в необжитом кармане философа, имей он под руками хоть какого-нибудь паршивенького козла. Побаиваясь, что его гениальную идею может перехватить кто-нибудь другой, он потихоньку сколотил маленький капиталец на гробах (в тот год попалось сразу несколько зажиточных клиентов) и в первую же осеннюю ярмарку подался в Глинск, чтобы осуществить там свое коварное намерение, лишив городок дальнейших заработков, а свой Вавилон поставив перед фактом неслыханной догадливости, а может быть (в зависимости от того, как будут развиваться события), даже мудрости философа. К счастью, козел ему попался в расцвете сил, о чем свидетельствовали хотя бы его рога, по кольцам на них философ легко установил возраст своего нового товарища, от которого предыдущий хозяин хотел просто избавиться на зиму, почему и запросил за него такую ничтожную цену, что у философа от удивления голова пошла кругом.